Мезуза и крест

Эта история случилась в Бразилии, в столичном городе Сан-Паулу. Родители Чарльза Абулафии были состоятельными людьми, далекими от иудаизма. Чарльз сам начал читать книги о еврейской религии, стал соблюдать шабат и ходить в синагогу.

Родители Чарльза были не против того, что их сын «увлекся Торой», и даже приглашая его провести субботу в их доме, в престижном пригороде Сан-Паулу — Гуаружа, добавляли: «У нас тут и синагога рядом есть, у тебя будут все условия!»

Сан-Паулу, как известно, не самый безопасный город на земле. Будь то жилой дом, синагога или школа — везде железные двери, видеокамеры, охрана. А что касается шоссе, так всем известно: ехать надо, не останавливаясь, если вы не хотите, чтобы вас ограбили или убили, поэтому бензина у вас должно быть достаточно, а сам автомобиль должен быть в хорошем техническом состоянии.

С бензином у Чарльза было все в порядке, когда он выехал однажды в пятницу из Сан-Паулу в Гуаружа. Но как можно застраховаться от пробитой покрышки?

Километров за 15 до Гуаружа, в районе трущоб, которые в Бразилии называют «фавелы», Чарльз почувствовал, что машину уводит в сторону, и услышал подозрительные чавкающие звуки. Чарльз остановил автомобиль на обочине: так и есть, колесо спущено. Что делать? «Вс-вышний, я не хочу расстаться здесь со своей жизнью! Я не хочу застрять в фавелах на весь шабат! Пожалуйста, что мне делать?»

Так он стоял немало времени. Мимо проезжали машины, но никто и не собирался останавливаться: ведь кто, кроме потенциального грабителя или убийцы, мог посреди шоссе делать вид, что у него сломался автомобиль?!

В конце концов, Чарльз решил сесть снова за руль и попробовать потихоньку двигаться вперед. Через минуту очень медленной езды с квакающей шиной Чарльз на своём чистом новом автомобиле въехал в жилой квартал. Всё, что было там живого, тут же сгрудилось вокруг пришельца: оборванные и грязные дети, драные кошки, скелетообразные собаки, нечесаные девушки в коротких майках, мужчины с голым торсом — в общем, все те, кто обычно населяет бразильские «фавелы».

— Ты что здесь потерял? — довольно миролюбиво спросил кто-то Чарльза.

Чарльз, приободрившись от того, что на него пока никто не нападает, начал объяснять:

— Да вот, у меня спустило колесо… Мне надо добраться до Гуаружа до заката… Где у вас здесь шиномонтаж?

— Ты что, парень, какой шиномонтаж? Отродясь не было такого.

В отчаянии Чарльз посмотрел по сторонам и увидел старый заляпанный грязью «пежо», который, по виду, еще мог ездить, и спросил:

— Это чья машина?

— Ну, моя, — лениво протянул человек лет тридцати в широких штанах и без рубашки, — а что?

— Слушай, помоги мне, а? Я оставлю здесь свою «ауди» до воскресенья — ты видишь, это хорошая машина, новая. А ты бы довез меня до Гуаружа. Плачу, сколько скажешь.

— Ладно, только схожу за рубашкой…

— Нет времени, поехали!

Парень без рубашки хмыкнул и сел за руль, Чарльз — рядом, до дома родителей ехать было не более двадцати минут, можно было просто посидеть и помолчать, но Чарльз решил быть вежливым:

— Как тебя зовут?

— Чарльз.

— Да не может быть! И меня — Чарльз! Слушай, тебе, наверное, странно все это — что мне так срочно до заката вдруг понадобилось добраться до Гуаружа. Просто, понимаешь, я еврей. И мы верим, что Бог сотворил мир за 6 дней, а на седьмой день отдыхал, так что и мы не работаем в седьмой день, то есть в субботу. А суббота начинается с закатом, поэтому я и попросил тебя…

— Э! Ты что, чувак, думаешь, что я не знаю, что значит «еврей»? Да я отлично знаю! Сам я не еврей, но вот мать моя — она да, еврейка!

— В смысле — твоя мать еврейка?

— Да что тут непонятного? Родилась она в Голландии, в еврейской семье. Когда ей было 8 лет, мои бабка с дедом успели увезти ее оттуда, пока с евреями не начали там расправляться. Я уж не знаю, почему именно в Бразилию они приплыли, но факт, что я родился бразильцем. Здесь они поселились в Сантосе — это христианский город. Сами крестились, отправили мать учиться в католическую школу, и отец мой — тоже католик.

Чарльз Абулафия сначала не мог и слова из себя выдавить, так он был поражен, и так этот человек с татуировками на голом торсе не был похож на еврея. А потом спросил:

— Твоя мать… еще жива?

— Наверно, жива. То есть если бы уже умерла — мне бы, наверно, позвонили из больницы. Ну да, она в больнице, в Сантосе. Месяцев пять как. Своими ногами уже не выйдет оттуда, видать.

— А ты у нее… бываешь?

— Да приехал как-то, привез ей даже пачку сока! Сел, как человек, спрашиваю, мол, как самочувствие, мать, то да сё. А она мне: «Что же ты, сынок, опять травки накурился?» Ну и что, если накурился? Я же приехал? Хар-р-рактер у неё… Сказала: если пьяный или под этим делом, чтоб не приезжал. Что это за ультиматумы, вот скажи? Я ей сын или кто? «Накурился!» Подумаешь!

Чарльз опасливо посмотрел на своего водителя и попытался угадать, довезет ли он его в целости и сохранности до Гуаружа. Здравый смысл велел сидеть тихо, но Чарльз Абулафия вдруг представил себе, как, должно быть, горько и одиноко этой женщине там в больнице, и спросил:

— А-а-а… а можно мне будет навестить ее в воскресенье?

Второй Чарльз уставился на него, выпустив из рук руль, и автомобиль вильнул в сторону:

— Навестить? Это еще зачем?

— Даже не знаю, как тебе объяснить. Я еврей, твоя мама еврейка, мы должны заботиться друг о друге. Скажи мне, где ее найти, я с утра загляну к ней, а потом свою машину заберу.

— Ну ладно… Только ты не сильно пугайся. Там в больнице грязновато. Третий этаж, койка 10.

* * *

В воскресенье утром Чарльз вскарабкался по заплеванной лестнице на третий этаж больницы и, преодолевая брезгливость, пошел по проходу между койками. На десятой койке лежала бледная, будто совсем высохшая, но еще не старая женщина.

— Вас зовут Мария?

— Да.

— Ваш сын очень помог мне, он довез меня на своей машине, когда я очень спешил… Это правда, что Чарльз сказал мне? Вы действительно еврейка?

— Ох, Чарльз, горе моё… Не вышло из него человека. Да, сынок, я еврейка. Зачем тебе знать?

— Так я тоже еврей! Мария, вы помните что-то из детcтва? Пока вы еще не стали католичкой?

Женщина закрыла глаза. Чарльз окликнул ее, но Мария молчала. Может быть, она обиделась? Или ей стало плохо? Наверное, лучше позвать медсестру…

Чарльз стал осматриваться, в надежде увидеть кого-то из медперсонала, но тут женщина, не открывая глаз, начала произносить слова на иврите:

— Благословен Ты, Господь Бог наш, Властитель мира, Который освятил нас Своими заповедями и повелел нам… Повелел нам… Повелел…

Чарльз был уверен, что она пытается выговорить благословение на зажигание свечей, но слова «зажигать свечу в честь субботы» так и не шли у нее с языка. Мария плакала, не открывая глаз. Она плакала и плакала, и не могла остановиться.

— Откуда вы это знаете? — спросил ее Чарльз наконец.

— От бабушки, — медленно заговорила Мария, не раскрывая глаз. — Бабушка зажигала со мной свечи каждую пятницу. Я так любила бабушку. Бабушка осталась в Амстердаме… Родители почти никогда не говорили про «там», про погибшую семью… А здесь родители заставили меня и в школу эту католическую ходить, и в костел, и за католика замуж выдали. Я всегда помнила, что еврейка, думала — вот разведусь с мужем, тогда всё изменится, начну другую жизнь… А потом — вот Чарльз подрастет, тогда… Потом — родителей похороню, тогда… А теперь уже всё, поздно — скоро и меня похоронят.

Мария открыла глаза. В ее взгляде было столько боли и тоски, что Чарльзу стало ее ужасно жаль. Но что он мог сделать для нее? Разве что сказать несколько ободряющих слов?

— Мария, не отчаивайтесь, Бог велик. Давайте так договоримся: когда вас выпишут из больницы, пригласите меня в гости, хорошо?

— Да куда уж выпишут? На кладбище разве что…

— Никто не знает, что нам уготовано. Желаю вам выздоровления! До свидания, Мария. Вот мой номер телефона.

Чарльз понимал, что звонка от Марии он вряд ли дождется, и всё-таки время от времени вспоминал ее: «Жива ли?» И вдруг однажды, недели через две, она и правда позвонила! Сказала, что чувствует себя неплохо, курс процедур закончен, и она второй день уже у себя дома и ждет его в гости, как договаривались.

* * *

Вот этого Чарльз почему-то не ожидал. Он даже подумал сначала, что Мария сказала ему неправильный адрес. Неужели может быть, чтобы дверь еврейки украшал внушительных размеров деревянный крест?

Но хозяйка уже высмотрела Чарльза из окна и махала ему рукой.

— Крест? Да и не нужен он мне совсем, сними да выброси его, хоть сейчас!

— Вы правда этого хотите?

— Конечно! Висит тут уже лет пятьдесят, наверное, я и не замечаю его… А вот когда я была маленькой, у нас в Амстердаме, сбоку от двери, висела мезуза. Помню, что я еле дотягивалась до нее тогда, и дедушка меня приподнимал…

— Я могу вам привезти мезузу и повесить.

— Можешь, да? Вот было бы хорошо…

— Я скоро! Я вернусь! — Чарльз завел мотор и помчался в Сан-Паулу, за мезузой, прикидывая в уме, хватит ли у него денег на красивый большой футляр, или придется обойтись чем-то поскромнее.

Через час Чарльз уже стоял на пороге ветхого домика Марии с мезузой в руках. Он прикрепил ее, как положено, прочитал благословение — и услышал тихое «амен» хозяйки, долетевшее до него через раскрытое окно. Мария была слишком слаба, чтобы подойти к порогу дома и посмотреть на свою мезузу. Она больше так и не смогла встать, болезнь поедала ее. Через несколько дней она умерла.

Большую часть своей жизни Мария прожила католичкой, и лишь перед самой смертью ей была дана возможность убрать крест со своей двери и обзавестись мезузой. Чарльз вспоминал о том, как он попал в фавелы и как незнакомый парень без рубашки вёз его к родителям, спасая от нарушения субботы.

Почему он выбрал именно тот грязный «пежо»? Не иначе как Вс-вышний срежиссировал всё это, начиная с лопнувшей на шоссе покрышки, чтобы именно он, Чарльз, узнал про женщину, умирающую в католической больнице, и вернул ей еврейство за несколько дней до ее ухода в иной мир.