Москва еврейская 1. В старой Москве

Пролог

В канун субботы встретился им старичок, спешивший куда-то с двумя букетами из миртовых веток в руке. Спрашивают они:
— Для чего, дедушка, собрал ты эти ветки?
— В честь Субботы, — отвечает старичок.
— А не довольно ли одного букета?
— Нет: один в ознаменование завета «Помни», другой — завета «Храни».
— Видишь, — говорит р. Симеон [Шимон] сыну, — насколько заветы Господни близки еще и дороги народу!
И радостно стало на душе обоих.

Берешит Рабба, 79

«Храни и помни» — в этом завете наших предков заключен глубокий смысл. Наш рассказ — об истории Московской еврейской общины, зарождение которой относится к середине XIX в., и столь короткий период наполнен значительными событиями и яркими именами. Приезжая в российскую столицу, евреи-уроженцы черты оседлости впитывали обычаи, привыкали к новому для них укладу городской жизни. Их внуки с гордостью называли себя коренными москвичами, большинство из них ощущало свою причастность к национальной традиции и культуре. В начале XXI в. уходят из жизни люди, родители которых говорили на идише, но жизнь еврейской общины, как и других национальных диаспор, продолжается. Еврейская община знала периоды расцвета и упадка, в ее истории сказалась судьба как всего российского еврейства, так и города, вобравшего в себя влияние всех российских земель и народов былой великой империи.

Московские страницы еврейской истории

Москва! Сколько понятий заключено в этом слове! Столица России, Москва первопрестольная, центр отечественной науки и культуры, сердце России. Этот город всегда обладал особой силой притяжения. Еще в древние времена город заселяли жители Пскова и Новгорода, Ярославля, Рязани, Владимира и Суздаля. Москвичи впитывали речь многих народов — в XV в. на Боровицком холме слышна была итальянская речь; в XVI в. татары оседали у юго-восточных границ города; через сто лет в российскую столицу потянулись жители Закавказья и протестантской Европы. Украинцы, белорусы, татары, немцы, грузины и армяне вносили в городскую среду свой говор, вкусы, традиции. Названия этнических общин остались в памяти города — Грузинские и Татарские улицы, Ордынка, Армянский, Хохловский и Старопанский переулки, Маросейка.

В старой Москве

Еврейские имена в московских документах появляются в годы правления Ивана III, впервые назвавшего себя великим князем «всея Руси». Посредником в сложных дипломатических переговорах между Москвой и Крымом был еврей из Кафы, Хоза Кокос, и активная переписка между ним и великим князем продолжалась более десяти лет, с 1473 по 1486 г. Хоза Кокос выкупал московских купцов из рабства и помогал бывшим пленникам добраться до родины; в Москву он высылал отчет, написанный на иврите, на что московский князь указывал через посла боярина Никиту Беклемишева, чтобы Кокос «жидовским письмом грамот бы не писал, а писал грамоты русским или бессерменским». В 1486 г. Иван III вновь передал через посла указание крымскому еврею: «Молвити Кокосу жидовину от Великого князя… как еси наперед того нам служил и добра нашего смотрел, а то бы и ныне служил нам; а мы, аж даст Бог, хотим тебя жаловати».

Документы свидетельствуют, что в Москву из Крыма приезжал еврей Исуп, который передал лично князю донесение своего родственника Хозы Кокоса и послание хана, за что князь благодарил его и обещал вознаграждение: «Ино то чинишь гораздо, что нам служишь, даст Бог за твою службу жалованье пред тобою будет».

Летопись упоминает имя еще одного еврея, жизнь которого оборвалась в Москве. В 1489 г. в Москву прибыл «жидовин Леон из Венеции» для лечения старшего сына великого князя. Больной скончался (историки предполагают, что он был отравлен честолюбивой мачехой — Софьей Палеолог, стремившейся избавиться от пасынка и утвердить на престоле своего сына); в смерти наследника обвинили лекаря-иудея и, согласно обычаю того времени, утопили в реке. В годы правления Ивана Грозного еврейские имена исчезают из московских документов. В начале XVII в., в дни недолгого правления Лжедмитрия I, польские евреи, привлеченные возможностью выгодной торговли, находились в Москве. После изгнания поляков неприязнь к евреям возрастает, но, несмотря на раздражение духовенства, в годы правления царя Алексея Михайловича и его сына Федора Алексеевича еврейские купцы привозили товары на московский торг. Опальный патриарх Никон в числе прочих обвинений против царя указывал: «В России никому не воспрещено входить на царский двор, ни еретикам, ни жидам, ни магометанам». Историк С. М. Соловьев также подтверждал, что евреи приезжали в Москву с сукнами, жемчугом и другими товарами.

В середине XVII в. Россия одержала очередную победу над Польшей, и смоленские земли навсегда отошли к России. После заключения мира русское правительство разрешило горожанам, попавшим в плен, вернуться на родину или остаться в России. Среди плененных были евреи, и некоторые из них, приняв православие, навсегда связали свои судьбы с Москвой. Среди «птенцов гнезда Петрова» был Петр Павлович Шафиров (внук крестившегося еврея Шапиро из Смоленска). Сподвижник Петра I, получивший от императора титул барона, он породнился с русской знатью, выдав дочерей замуж за князей А. М. Гагарина, С. Г. Долгорукова, В. Л. Хованского и графа А. Ф. Головина. Среди его ближайших потомков — поэт Петр Вяземский и многие известные государственные деятели.

Петр Павлович Шафиров (1669—1739), участник Полтавской битвы и талантливый дипломат, познал не только возвышение и богатство, но и опалу; был приговорен к смертной казни, помилован государем на плахе, отправлен в ссылку, прощен Екатериной I, возвращен в столицу, где скончался в 1739 г. На дипломатическом поприще трудились его братья Исаак Павлович и Федор Павлович. В семье Шафирова воспитывался Абрам Веселовский, сын смоленского еврея, также принявшего православие при царе Алексее Михайловиче. Молодой человек привлек внимание Петра I и был взят в его канцелярию. В середине XVII в. у границ города, в Мещанской слободе, поселился еврей Матюшка Григорьев, занявшийся торговлей. Его сын Яков достойно проявил себя на государевой службе и получил права потомственного дворянства и фамилию, сохранившую память об этнических корнях, — Еврейнов. При Петре он был консулом, при Елизавете Петровне находился на дипломатической службе в Голландии. Среди потомков Якова Еврейнова — чиновники, министры, деятели культуры. Во второй половине XVII в. в Немецкой слободе Москвы проживали евреи из Голландии, среди которых был придворный врач Стефан Гаден, чья судьба сложилась столь же трагически, как и судьба его коллеги в XV в. Во время стрелецкого бунта 1682 г. он был схвачен в кремлевских палатах. Царевны пытались защитить любимого лекаря, но были бессильны перед озверевшей толпой. Обвиненные в колдовстве и порче, Гаден и его сын были казнены на Красной площади. Вспоминая судьбы отдельных людей, вышедших из еврейской среды, отметим, что они быстро ассимилировались в городской среде, их дети считали себя коренными москвичами и забывали имена своих предков.

Глебовское подворье

Исторические события определяют судьбы народов и отдельных людей. В конце XVIII в. завершился раздел Польши, и миллионное еврейское население былой Речи Посполитой стало подданными Российской империи. Именно тогда была узаконена черта оседлости, за пределы которой евреи не допускались. Однако предприимчивые купцы из Орши и Шклова все же приезжали в Москву, сбывая заграничные товары по низким ценам и закупая изделия местных промыслов; их активность вызвала недовольство московских торговцев. 13 февраля 1790 г. глава Московского купеческого общества Губин обратился к генерал-губернатору Москвы П. Д. Еропкину с обстоятельным прошением, чтобы находящимся в городе евреям «не только незаконную розничную по домам торговлю пресечь, но чтоб они за запретительными узаконениями здесь и в жительстве больше более не оставались». При этом подписавшие прошение «Михаила Губин, первой гильдии купцы Иван Васильев, Яков Мосягин» указали, что жалуются на инородцев «отнюдь не из какого-либо к ним в разсуждении их религии отвращения и ненависти, сдешнее купеческое общество единственно предохраняя себя, чтобы впредь по умножению их время от времени и по хитрым их во всем предприимчивостям…».

Через несколько дней, 19 февраля в канцелярию генерал-губернатора поступило прошение от купца 1-й гильдии Михайты Менделя, который от имени единоверцев отвел обвинения во всех наветах; в его обращении чувствуются достоинство и убежденность коммерсанта в праведности своего дела: «Всепокорнейшее прошение против поданного от сдешнего купеческого общества на сдесь торгующих евреинов… С молчанием пропускаю жестокие клеветы и обидные нарекания на нашу нацию, ибо у каждого народа находятся люди предосудительных поведений, но таковые их поведения не могут бесчестья нанести на целую нацию, а еще менее на честных людей той нации. Я приехал в Москву для собирания знатных сумм по векселям на сдешних российских купцов, что самое меня весьма долго здесь и задержало, ибо и поныне еще не получил всех моих долгов. Почему я здесь основал торговый дом, дабы, отбегая от праздности, мог заниматься полезным предметом. Для исполнения сего я по моему прошению 1788 года в ноябре месяце принят и записан в первую гильдию сдешняго купеческого общества… Мой при прошении пашпорт доказывает, что я не таит роду своего и своей религии, почему и без препятствия меня приняли в оное общество на основании 92-й статьи Городового положения. В сем качестве я, как московский купец, выписал из чужих краев на довольно великую сумму иностранных товаров, которые я ожидаю на первых кораблях и от которых я должен платить довольно знатную сумму пошлин. Сверх того, я начал подряжать наши российские продукты для пересылки в другие земли, чтобы тем споспешествовать интересу Ея Императорского Величества и Ея империи».

Вслед за М. Менделем на жалобу московских купцов откликнулись Есель Янкелевич, Израиль Гиршевич, Лейба Масеевич, Хаим Файбешевич и все евреи Белорусского купеческого общества; коммерсанты в прошении, уже на имя нового генерал-губернатора князя А. А. Прозоровского, опровергали все наветы и с обидой писали, что местные купцы, «невзирая на то, что в имянных и сенатских указах именовали нас евреями, оне в поругание называя нас жидами, клеветно укоряют разными вымышленными преступлениями беспощадно, а имянно:
1-е — Прописывая оне разные указы, гласящие о нетерпении евреев в пределах российских.
2-е — Без всякого основания и по единому самонравию своему осмелились они назвать всю нашу нацию вредною государству и торговле.
3-е — Они же напрасно порицают нас без малейшего доказательства, якобы мы производим запрещенную торговлю, похищаем пошлинные сборы, портим золотую и серебряную монету и вывозим оную за границу».

Могилевские купцы указывали: «Мы производим здесь свои торги в наемных публичных и по домам состоящих лавках добропорядочно, в равенстве прочих иностранных и русских честных торговых людей. Правда, что мы стараемся продавать наши товары подешевле прочих, но сие, кажется, не может нам служить в порок, поелику в том состоит польза всего благороднаго общества и прочих людей, в покупке товаров нужду имеющих. Со всем тем мы признаемся чистосердечно, что умеренность и трезвость наша и прикащиков наших и частой оборот награждает нас довольною при продаже товаров прибылью. Вот почему мы не вымогаем превосходные цены, а довольствуемся умеренным барышом, хотя платим пошлину, мы проводим клейменые свои товары равномерно, как и здешние купцы».

Но ссылки на законы, надежда на справедливое решение властей, указание на реальные доходы казны от торговли оказались напрасными: 23 декабря 1791 г. был подписан высочайший указ, запрещавший евреям записываться в купеческие общества внутренних губерний. За изгнанников заступились московские фабриканты, у которых приезжие купцы скупали продукцию, без проволочек оплачивая товар. С интересами предпринимателей правительство и городские власти должны были считаться; бесчисленные прошения следовали из одной канцелярии в другую. На престоле менялись императоры, назначались новые градоначальники, и только в 1826 г. московский генерал-губернатор князь Голицын разрешил купцам из Шклова и Орши приезжать в Москву на ограниченное время и останавливаться в указанном месте. На территории Зарядья, в Знаменском переулке, находился двухэтажный дом, принадлежавший действительному статскому советнику Глебову, получивший по имени хозяина название — Глебовское подворье. (Подворье — дешевая гостиница в городе или монастыре. — M.Л.) Владелец, ослепший в конце жизни, отказал в завещании свою недвижимость городской управе, указав непременное условие: все доходы по использованию подворья должны передаваться на содержание глазной больницы. Двухэтажный дом с длинным холодным коридором по указанию генерал-губернатора князя Голицына был определен для приезжих еврейских купцов, которые должны были останавливаться только в этом месте. Московская администрация выработала правила, из которых следовало: купцам 1-й и 2-й гильдий разрешалось проживать в Москве в течение двух месяцев; купцам 3-й гильдии — только месяц и вновь приезжать в город дозволялось через три месяца. Купленные товары хранить можно было только на территории подворья. Въезд евреев в Москву по личным делам был запрещен, и людям приходилось путем обмана или подкупа чиновников прибывать при необходимости в город. В Московском историческом архиве хранится солидная папка с документами о Могилевской мещанке Анне Берковой, добравшейся до Москвы и пытавшейся с частной просьбой обратиться к государю (возможно, она надеялась спасти сына от военной службы). 13 августа 1831 г. обер-полицмейстер сообщал в служебной записке московскому генерал-губернатору: «Еврейка Анна Беркова находится теперь в Глебовском подворье в Зарядье, по Высочайшему повелению следует быть с жандармом отправлена в Могилев к тамошнему Гражданскому губернатору, для чего жандарм с подорожной был доставлен». Из докладной записки следует, что женщина всеми правдами и неправдами пыталась остаться в городе и добивалась аудиенции у царя. Чиновник докладывал губернатору: «Но она (Анна Беркова. — M.Л.) посланному за ней отозвалась, что за одержимой болезнью отправиться в путь не может». По распоряжению властей Анну Беркову освидетельствовали врачи, и 21 августа вновь чиновник рапортовал губернатору: «Еврейка Анна Беркова, во исполнение Высочайшей воли, 18 числа сего месяца отправлена на родину в город Могилев с нарочным жандармом».

За купцами власти следили постоянно; канцелярия московского генерал-губернатора была заполнена донесениями полицейских. 10 марта 1846 г. городской пристав направляет рапорт обер-полицмейстеру Н. Д. Лужину, сообщая, что «2-й гильдии купец Герш Бройдо в настоящее время ведет себя хорошо, в предосудительных поступках замечен не был, занимается он покупкой бакалейного товара».

От евреев власти требовали неукоснительного соблюдения указа императора о запрете на ношение еврейской одежды, и 14 марта 1846 г. из канцелярии генерал-губернатора полицейским направляется предписание, чтобы «приезжающие в Москву евреи в публичных местах и на улицах не показывались в непозволительной одежде».

Приезжие купцы страдали и от поборов городовых, дворников, платили завышенные цены за упаковку товара; в 1847 г. обитатели подворья обратились к правительству с настоятельной просьбой о даровании льгот и указали на все тяготы проживания и непомерные поборы. Из Санкт-Петербурга прибыл чиновник особых поручений Компанейщиков; во время ревизии были выявлены многие злоупотребления. Генерал-губернатор Москвы граф Закревский быстро отреагировал на ревизию: он лично посетил подворье, беседовал с его обитателями и распорядился снизить цены за проживание. 5 июня 1856 г. приезжим евреям было разрешено повсеместно селиться в Москве, но Глебовское подворье на протяжении долгих лет продолжало быть центром национальной жизни еврейской общины. Прибывавшие в Москву даже на ограниченное время евреи вносили в жизнь города национальные элементы: они ревностно придерживались кошерной пищи, привозили из родных мест резника, одна из комнат подворья была превращена в молельню. Несмотря на ограниченные права, купцы привыкали к московской жизни, были в курсе городских новостей.

В 1839 г. до обитателей Глебовского подворья дошла весть о привезенных из Славут в Бутырскую тюрьму двух евреях — братьях Пинхасе и Самуиле. На родине они издавали религиозную литературу. В 1838 г. один из наборщиков типографии повесился; началось следствие, и дело было передано в военный суд. Причастность владельцев типографии к смерти наборщика не была доказана, но решение суда оказалось чрезвычайно строгим даже для того времени: славутских издателей прогнали через строй и направили через Москву на поселение в Сибирь. Как полагают исследователи, столь жестокое наказание и личное внимание Николая I к процессу были связаны с укрывательством в типографии детей от военной службы. Шкловские купцы узнали об узниках Бутырок, осужденных на мучения за столь праведное дело. Обитатели Глебовского подворья пересказывали волнующую душу историю, как во время жестокой экзекуции у Пинхаса упала ермолка и стоял он под палочными ударами, не двигаясь с места, пока его голову не покрыли головным убором. После истязания осужденные тяжело заболели и вряд ли сумели бы выдержать далекий путь по этапу в Сибирь. Купцы обратились с прошением к генерал-губернатору князю Голицыну, добились медицинского освидетельствования и перевода осужденных в тюремную больницу. Государь, несмотря на многие прошения, не отменил приговор, но и не настаивал на его немедленном исполнении. Князь Голицын проявил сочувствие к больным изувеченным людям, и по его распоряжению узников перевели в богадельню, куда приезжие евреи могли доставлять кошерное питание. Почти 20 лет братья провели в Москве и вернулись в Славуты только в 1856 г. после освобождения.

В 40-х годах XIX в. в Москве появились солдаты-евреи, имевшие после окончания службы право на постоянное жительство в городе. 26 августа 1827 г. Николай I подписал указ о призыве евреев на военную службу; в документе говорилось о желании государя «уравнять рекрутскую повинность для всех состояний» и выражалась уверенность, что «образование и способности, кои приобретут евреи в военной службе, по возвращении их после выслуги узаконенных лет сообщатся их семействам для вящей пользы и лучшего успеха в их оседлости и хозяйстве». За этими общими фразами скрывалась государственная программа создания единой православной России. Император, преследовавший старообрядцев, униатов, сектантов всех толков, стремился «перевоспитать» евреев, то есть крестить их через казарму. Поэтому велено было в армию брать детей в возрасте 12 лет; ребят направляли в кантоны — военные училища, созданные в начале XIX в. для солдатских детей. Предполагалось, что мальчики, оторванные от семьи и национальной среды, войдут в строй православными солдатами. В «Уставе рекрутской повинности и военной службы евреев» указывалось, что десять рекрутов приходится на 1000 человек. Криком ужаса, плачем, многодневными постами, молитвами и даже волнениями ответило еврейское население черты оседлости на царский указ; детей прятали, калечили, родители в отчаянии писали послания Всевышнему и вкладывали записки в руки умерших родственников, надеясь, что покойники сумеют быстрее доставить их просьбы. Евреи так же трагически воспринимали «набор», как жители русских деревень. 25-летняя служба в армии воспринималась по всей стране как страшное горе. Вспомним слова Н. А. Некрасова: «…и ужас народа при слове “набор” подобен был ужасу казни».

Ответственность за выполнение указа власти возложили на кагал. Руководители общины в местной среде находили людей, которые за деньги вылавливали несчастных детей и, не обращая внимания на возраст, здоровье, доставляли их в военное присутствие, получая за каждого ребенка вознаграждение. Юных новобранцев собирали и группами направляли в отдаленные губернии. Не всем суждено было добраться до указанного места.

А. И. Герцен, находившийся в ссылке вблизи Вятки, в своей книге «Былое и думы» вспоминал о встрече с офицером, сопровождавшим несчастных детей в назначенное место: «Видите, — рассказывает офицер пожилых лет, добродушный служака, — набрали ораву проклятых жиденят восьми-девятилетнего возраста… Сначала было их велели гнать в Пермь, да вышла перемена — гоним в Казань… Половина не дойдет до назначения… Мрут, как мухи; жиденок, знаете, эдакой чахлый, тщедушный… не привык часов десять месить грязь да есть сухари… Опять — чужие люди, ни отца, ни матери, ни баловства… что можно с ребятишками делать?» Писатель с душевной болью смотрит на ребят: «Бледные, изнуренные, с испуганным видом, стояли они в неловких, толстых солдатских шинелях с стоячим воротником, обращая какой-то беспомощный, жалостный взгляд на гарнизонных солдат… Белые губы, синие круги под глазами — показывали лихорадку или озноб. И эти больные дети без ухода, без ласки, обдуваемые ветром, который беспрепятственно дует с Ледовитого моря, шли в могилу. И притом заметьте, что их вел добряк офицер, которому явно было жаль детей… Я взял офицера за руку и, сказав: “Поберегите их”, бросился в коляску; мне хотелось рыдать; я чувствовал, что не удержусь…»

Тех, кто выживал после дальнего перехода, направляли на учебу в военные школы-кантоны, и многие дети, не выдержав жестоких наказаний и угроз, крестились, что сразу улучшало их положение; юные неофиты получали денежное вознаграждение и расположение начальства. Чтобы навсегда стереть у мальчиков память о родителях, национальных корнях, им при крещении давали новые имена, и в полку появлялись Алексеевы, Васильевы, Ивановы. В конце XIX в. в литературных журналах публиковались рассказы В. Н. Никитина о евреях-кантонистах; Виктора Никитича еще ребенком взяли в армию, крестили; отслужив положенный срок, он сделал карьеру на гражданской службе и при этом активно сотрудничал в еврейских русскоязычных изданиях; его очерки и рассказы описывали горькую судьбу еврея-кантониста.

Обратимся к мемуарам В. А. Гиляровского; в автобиографическом очерке «В полку» автор представил читателям своего наставника по службе капитана Ивана Ивановича Ярилова: «Стройный, подтянутый, с нафабренными черными усами и наголо остриженной седой головой, он держался прямо, как деревянный солдатик, и был всегда одинаково неутомимым, несмотря на свои полсотни лет…

Капитан в минуты откровения рассказывал молодым офицерам о прошлом:

— Да вы, господа юнкера, думаете, что я Иван Иванович Ярилов? Да?

— Так точно.

— Так, да не точно. Я, братцы, и сам не знаю, кто я такой есть. Не знаю ни роду, ни племени… Меня в мешке из Волынской губернии принесли в учебный полк. Ездили воинские команды по деревням с фургонами и ловили по задворкам еврейских ребятишек, благо их много. Схватят в мешок и в фургон. Многие помирали дорогой, а которые не помрут, приведут в казарму, окрестят, и вся недолга. Вот и кантонист».

Но не все евреи, призванные на военную службу, становились выкрестами. Многие, более стойкие, помнившие наказы родителей, не забывали заповедей Торы, отказывались от обещанного вознаграждения, переносили все тяготы военной службы, сохраняя приверженность к национальной традиции. В армию также брали взрослых, уже сформировавшихся физически и духовно людей.

В середине XIX в. в губерниях, отдаленных от черты оседлости, появились солдаты-евреи; подтянутые, вымуштрованные, грамотные — именно они закладывали основы еврейских общин в центре России; солдат привлекали к различным работам: в Москве они служили в пожарных командах, работали санитарами в госпиталях, и всеми правдами и неправдами их навещали жены и матери. Интересно, что именно женщины, прибывшие из Могилева, впервые заявили о необходимости синагоги в городе. В Московском историческом архиве сохранилось прошение на имя московского генерал-губернатора князя Алексея Григорьевича Щербатова от солдатских жен Ели Мушниковой, Хаи Лемуси и Голды Кац от 16 марта 1845 г. Три солдатки приехали в незнакомую для них Москву навестить мужей, которые работали санитарами в госпитале, и увидели, что их родные не соблюдают кашрут, в помещении снимают головной убор и, главное, забыли о молитве. Женщины обратились к генерал-губернатору Москвы с прошением: «Ваше Сиятельство, не оставьте без милостивого воззрения просьбы нашей. Ваше Сиятельство, повелите по Высочайше представленной Вам власти сделать распоряжение об утверждении нам еврейского законного раввина, известного как нам, равно мужьям нашим и прочим единоверующим нашим, ибо мужья наши по службе нижними чинами не могут сами от себя утруждать просьбой особу Вашего Сиятельства, мы уже совершенно вышли из терпения при несоблюдении обряда своего без раввина, посему и осмеливаемся подвергнуть к стопам Вашим.

Сиятельнейший Князь! Простите Великодушно смелость нашу, решившихся утруждать особу Вашего Сиятельства, ибо побудила нас к решимости крайняя необходимость, видя над умирающими в госпитале евреями не совершается нашего обряда, и с совершенно расстраиваемыми чувствами переносим со слезами, что мы, паче чаяния нашей смерти, должны предаться земле без всякого обряда, как бы не носившие титула человека».

Генерал-губернатор отправил запрос министру внутренних дел и, получив ответ на него, велел своему секретарю сделать предписание московскому коменданту от 13 апреля 1845 г. «о невозможности ходатайствовать об определении в Москву раввина от правительства для воинских команд, в оной находящихся». Но коменданту было велено проявить должное внимание к просьбе солдатских жен: «Я прошу приказать кому следует объяснить означенным просительницам, что настоящее прошение удовлетворено быть не может. Но что мужья их, равно как и другие находящиеся на службе евреи, могут избрать из среды евреев [раввина] по собственному усмотрению треб по еврейскому обряду».

Так Лея, Хая и Голда заставили мужей соблюдать традицию и по субботам собираться на молитву.

30 сентября 1845 г. московский обер-полицмейстер Лужин подает служебную записку в канцелярию генерал-губернатора, в которой сообщает: «Во исполнение предписания Вашего Сиятельства от 9-го ч. сего сентября за № 5564 имею честь донести, что постоянно живущих в московской столице и находящихся на службе евреев состоит в штате московской полиции 207; в 2-м учебном Карабинерском полку нижних чинов 326 и кантонистов 82, в московском внутреннем Гарнизонном батальоне 18 и в подвижной Инвалидной роте при московском Военном госпитале 18, а всего 651 человек». Чиновники понимали необходимость раввина в городе. Солдаты должны были приносить присягу, покойных надо было хоронить согласно религиозному обряду, и г-н Лужин далее в записке сообщал: «Городской пристав в рапорте за № 345 мне объяснил, что приезжающие в Москву по разным случаям евреи останавливаются в доме Глебовского подворья и поступают в часть просьбы от разных лиц о высылке раввина по еврейскому закону для приведения к присяге, а по случаю смерти их и для погребения тел; но как на Глебовском подворье и нигде здесь в Москве раввина не имеется, то в последнее время высылался для исправления этой должности Оршанский мещанин Абель Хаймович Казинец, изъявивший по настоящей необходимости на то желание».

Абель Казинец представил обер-полицмейстеру свидетельство, выданное в 1842 г. раввинами Лейбом Этингофом и Лазарем Завалом из местечка Ляды Оршанского уезда, подтверждающее его право исполнять должность раввина. Генерал-губернатор утвердил жителя Орши в должности раввина и разрешил ему оставаться в Москве. Солдаты-евреи в присутствии офицера и первого московского раввина на русском языке зачитывали текст «клятвенного обещания»: «По велению Всевышнего клянусь именем Бога живого, Бога Израиля, в том, что ни под каким видом не должен я показать неправду, в противном же случае, если я по слабости или по чьему внушению нарушу даваемую мною клятву, то сим сделаюсь отступником от веры, не должен буду называться иудеем и да падет на мою душу и да постигнет все мое семейство наказание Божие! Аминь!».

Первые синагоги в Москве были в арендованных частных домах — Аракчеевская находилась в ныне исчезнувшем Знаменском переулке на территории Зарядья вблизи Глебовского подворья, а Межевая — на Сретенке (Мясной пер., 1; здание сохранилось). Солдаты в свободное от службы время общались с обитателями Глебовского подворья, узнавали новости, передавали приветы родным. Те, кто служили в армии более 15 лет, имели право на семейную жизнь, и купцы вместе с товарами привозили в Москву девушек из бедных еврейских семей. Времени на ухаживание не было. Очень быстро составляли брачный договор, в молитвенном зале ставили «хупу», раввин благословлял молодых, служилый становился семейным человеком, а его жена и дети получали право на жительство в Первопрестольной; их внуки называли себя коренными москвичами.