О жизни евреев в России написано так много, что даже слишком. И, тем не менее, мало кто знает даже среди евреев о трагической доле кантонистов. А ведь даже погромы, как ни страшны и бесчеловечны они ни были, бледнеют перед ней.
До воцарения Николая I евреи на воинскую службу не призывались, но взамен на них налагалась двойная подать. Новый император, чьим идеалом государственного устройства была казарма, посчитал невозможным такое нарушение общего ранжира и для скорейшего достижения единообразия издал 26 августа 1827 года указ, в котором повелевал «обратить евреев к отправлению рекрутской повинности в натуре». В этом нововведении царю виделось уравнивание евреев с христианами, а если точнее, их христианизация. Уравнивание носило, однако, явно неравный характер: еврейские общины (кагалы) обязали поставлять ежегодно по десять рекрутов с каждой тысячи душ населения, тогда как норма для православных составляла всего семь человек с той же тысячи душ, но — раз в два года, то есть в целом почти в три раза меньше! Вот тебе, бабушка, и царское «уравнивание».
Но трепет и смятение охватили евреев не только и не столько по этой причине. Если православных «забривали» в армию в возрасте с 18 до 25 лет, то еврейским общинам позволялось заменять взрослых мужчин мальчиками с 12 лет. Детей, естественно, не ставили тут же «под ружье», но определяли вначале в школы кантонистов. Они были созданы еще в 1805 году как учебные заведения низшего разряда для солдатских детей и сирот. Мальчиков готовили там к военной службе, а также обучали основам письма, чтения, счета и Закона Б-жьего.
Мы привыкли представлять «солдатчину» как исключительно армейскую службу: участие в маневрах, смотрах или в войнах. На самом же деле через несколько лет солдатам разрешали обзаводиться семьями, жили они в избах в так называемых военных поселениях и в свободное от муштры время подрабатывали ремеслом, мелкой торговлей и возделыванием своих крохотных приусадебных участков. Семьи, как правило, отличались многодетностью, поэтому родители охотно отдавали ребят на казенный кошт, особенно вдовы — все-таки основным занятием отцов была война, откуда многие, ясное дело, не возвращались.
По достижении 18 лет кантонистов переводили в солдаты — на 25 лет, ибо годы обучения в школе в военный стаж не засчитывались. Перед очередным набором правительство назначало требуемое количество рекрутов от каждой общины. Старшины кагалов (общин), ответственные за призыв, должны были непременно выполнить спущенный сверху «план», не то их самих в наказание забривали в армию. Год за годом власти вводили все новые ужесточения. Когда в Бердичеве накопилась «недоимка» в сорок пять рекрутов, которых община не смогла представить, губернатор потребовал в наказание 135(!) штрафников. Город окружили отряды солдат, и шесть недель Бердичев находился на осадном положении. Повсюду шныряли солдаты и полицейские, проводившие облавы и обыски. В конце концов удалось набрать 80 детей и 11 взрослых.
Зачем понадобилось Николаю загонять еврейских ребятишек в эти школы? Отнюдь не для укрепления русской армии: евреи для воинской службы считались хилыми, трусливыми и вообще ненадежными. Нет, это была одна из сумасбродных николаевских идей, в которой ему виделся простейший путь ассимиляции евреев, точнее, их христианизации. Заставить взрослого еврея переменить веру представлялось задачей совершенно неосуществимой, другое дело — ребенок.
Согласно литературе, имевшей «хождение в публичности» и «общественной памяти», едва ли один из десяти забритых мальцов дотягивал до конца учения и перехода в солдатский статус. Сохранилась масса воспоминаний бывших кантонистов, которым посчастливилось выжить, о тех издевательствах, которым их подвергали. «Книга времен и событий»: детей, чтобы заставить побыстрее креститься, секли без конца, кормили соленой рыбой и не давали затем пить, оставляли раздетыми на морозе, окунали в воду до обмороков и глухоты — ну как будто все списано с «Архипелага», но там истязали таким образом все-таки взрослых, а не детей. Приведу всего несколько из множества этих воспоминаний.
«Нас пригнали из Кронштадта целую партию, загнали в тесную комнату, начали бить без всякой милости, потом на другой и на третий день повторяли то же самое. Потом загоняли в жарко натопленную баню, поддавали пару и с розгами стояли над нами, принуждая креститься, так что после этого никто не мог выдержать».
Видимо, это был широко распространенный прием, применявшийся, кстати, и в НКВД, — пытка паром.
И пример попроще.
Ефрейтор хватает за голову, быстро окунает в воду раз десять-пятнадцать подряд: мальчик захлебывается, мечется, старается вырваться из рук, а ему кричат: «Крестись — освобожу!»
Школы кантонистов прозвали в народе «живодернями» задолго до того, как там появились еврейские дети. В них царили жестокость, грубость, суровые наказания и полная безнаказанность «дядек» дa издевательства над учениками. Ну а с евреями и вовсе наступил беспредел.
Устоять против такого давления, примеры которых мы приводили выше, мало кто мог, особенно если кантонистам доставались командиры, называвшие себя «истребителями жидов», изощрявшиеся в самых невероятных истязаниях. О них императору не докладывали, ему на стол клали рапорты (которые, кстати, он требовал ежемесячно) о количестве обращенных в православие. На рапортах сохранились высочайшие резолюции: «очень мало», «весьма неуспешно», «недоволен малым успехом обращения в православие». Зато командиров, проявивших усердие, хвалил и награждал орденами и продвижением по службе. Каким лицемерием на фоне общей бесчеловечности выглядят после этого поучения Николая обращать в христианство евреев «со всевозможной осторожностью, кротостью и без малейшего притеснения».
Евреи-кантонисты, принявшие православие, получали льготы: они более не подвергались избиениям, их не заставляли надраивать вне очереди казарменные полы да на голых коленках, и вдобавок еще им единовременно выдавали по тридцать рублей, о чем с возмущением писал Н. Лесков, указывая на прямую аналогию с тридцатью сребрениками, полученными Иудой за предательство Христа.
А доля страданий и душевных мук в бухгалтерский учет обычно не включается, ибо в нем просто нет подобной графы. Что же касается Главного штаба, то он дает сведения о количестве призванных, а какова их дальнейшая судьба, — это уже не его заботы. Здесь уже другая статистика. Солженицын, коль скоро взялся за гуж, обязан был изучить и другую статистику: а сколько из этих 2,4 процентов доживали до 18-летнего возраста? Согласно литературе, от которой Солженицын упорно отворачивается, как и от «общественной памяти», евреи-кантонисты угасали, не протянув двух-трех лет вместо положенных шести — здесь какая их доля? А сколько их вообще умирало на этапе в многомесячных пеших переходах? А вот как описал Александр Иванович Герцен одну такую партию малолеток из тех самых пресловутых 2,4 процента. Он встретил ее на постоялом дворе в 1835 году. Писателя невольно привлекла жалкая, сбившаяся в кучу толпа детей.
«Пожилых лет, небольшой ростом офицер, с лицом, выражавшим много перенесенных забот, мелких нужд, страха перед начальством, встретил меня со всем радушием мертвящей скуки, — читаем мы у Герцена. — Это был один из тех недальних, добродушных служак, тянувший лет двадцать пять свою лямку и затянувшийся, без рассуждений, без повышений, в том роде, как служат старые лошади, полагая, вероятно, что так и надобно — на рассвете надеть хомут и что-нибудь тащить.
— Кого и куда вы ведете?
— И не спрашивайте, индо сердце надрывается; ну, да про то знают першие, наше дело — исполнять приказания, не мы в ответе; а по-человеческому некрасиво.
— Да в чем дело-то?
— Видите, набрали ораву проклятых жиденят с восьми-девятилетнего возраста. Во флот, что ли, набирают, — не знаю. Сначала было их велели гнать в Пермь, да вышла перемена — гоним в Казань. Я их принял верст за сто. Офицер, что сдавал, говорил: беда и только, треть осталась на дороге (и офицер показал пальцем в землю). Половина не дойдет до назначения, — прибавил он.
— Повальные болезни, что ли? — спросил я, потрясенный до внутренности.
— Нет, не то чтоб повальные, а так, мрут, как мухи. Жиденок, знаете, эдакий чахлый, тщедушный, словно кошка ободранная, не привык часов десять месить грязь да есть сухари… Опять — чужие люди, ни отца, ни матери, ни баловства; ну, покашляет, покашляет — да и в Могилев (в могилу — В.К.). И скажите, сделайте милость, что это им далось, что можно с ребятишками делать?
Я молчал.
— Вы когда выступаете?
— Да пора бы давно, дождь был уж довольно силен… Эй ты, служба, вели-ка мелюзгу собрать!
Привели малюток и построили в правильный фронт. Это было одно из самых ужасных зрелищ, которые я видал — бедные, бедные дети! Мальчики двенадцати, тринадцати еще кое-как держались, но малютки восьми, десяти лет… Ни одна черная кисть не вызовет такого ужаса на холст.
Бледные, изнуренные, с испуганным видом, стояли они в неловких толстых солдатских шинелях со стоячим воротником, обращая какой-то беспомощный, жалостный взгляд на гарнизонных солдат, грубо равнявших их; белые губы, синие круги под глазами показывали лихорадку или озноб. И эти больные дети без ухода, без, ласки, обдуваемые ветром, который беспрепятственно дует с Ледовитого моря, шли в могилу.
И притом заметьте, что их вел добряк-офицер, которому явно было жаль детей. Ну а если бы попался военно-политический эконом?!
Я взял офицера за руку и, сказав: “поберегите их”, бросился в коляску; мне хотелось рыдать, я чувствовал, что не удержусь…»
Какие чудовищные преступления безвестно схоронены в архивах злодейского, безнравственного царствования Николая! Мы к ним привыкли, они делались обыденно, делались как ни в чем не бывало, никем не замеченные, потерянные за страшной далью, беззвучно заморенные в немых канцелярских омутах или задержанные полицейской цензурой.
«Новое время», №43 за 2004 год.
Поделитесь этой страницей со своими друзьями и близкими:
