О 9 Ава, Камце и Бар-Камце

На Востоке (я вырос в Грузии) человека могут скорее зарезать, чем унизить. Потому что считается: когда ты унижаешь человека, ты убиваешь его не один раз, а несколько

Все это было… и не было. Эти строки писал я. И не я. Мне лишь посчастливи­лось прикоснуться неумелым смычком к золотистой скрипке души моего героя. Послышались волшебные звуки. Они пронзали года, века, сплетались в причудли­вые словосочетания. Те слагались в предложения, а я с открытым ртом наблюдал, как создавался этот рассказ.

Жаркое израильское лето. Приближается начало поста Девятого Ава. Евреи плачут о разрушенном Храме. Я впервые начал поститься в 1993 году в Тбилиси, сразу же как узнал о существовании этого поста. Приехав в Израиль, я пошел к Стене Плача во время поста. Стена Плача — это все, что осталось от былого вели­колепия Храма. Там я видел много евреев в разных одеждах, молившихся по-раз­ному. Люди стояли и плакали. Мне стало ясно, что если нас не будет объединять радость, то ее роль выполнит общее горе. Плакал и я, и, если честно, то кроме плача о Храме, больше переживал о чем-то своем: о том, что мне уже под пятьде­сят, а я еще по-человечески не жил; о годах, проведенных на чужбине. О том, что я никогда не выучу как следует свой родной язык. Плакал и просил Всевышнего, как о великой милости, сделать для меня чудо, чтобы я мог помогать другим евреям приближаться к Б-гу.

Такой глубины чувств мне испытать больше не привелось, хотя у Стены Плача и на могилах праведников я более десяти лет всегда произно­шу одни и те же слова (произношу их по-русски, потому что Всевышний понимает говорящих на всех языках):

— Дай мне возможность помогать другим!

За час до начала Девятого Ава (это было в 2004 году) позвонил младший брат. Он был немногословен:

-Скончался рав Ицхак Зильбер. Сегодня в 11 ночи похороны. Ты пойдешь?

-Вряд ли, здоровье не позволяет. Я не выношу скопления людей. Кроме того, болят ноги.

Ариэль положил трубку. Я неожиданно разразился рыданиями. Уже больше никто не скажет мне, что он не может заснуть, зная, что требуется его помощь! Я ощутил, как мы все осиротели. Вся община — от маститых равов до девушек, вся религиозность которых заключается в вере, что если рав Ицхак Зильбер благо­словит, то все будет хорошо. Через несколько дней я пошел выразить соболезно­вание семье — к сыну покойного, раву Бенциону Зильберу. Но не мог к нему даже подойти — он был окружен толпой незнакомых мне людей, по-видимому, очень близких к семье рава Зильбера, рассказывавших разные подробности из жизни праведника. А мне, в общем, нечего было сказать. Я не был его учеником, никогда не был к нему близок… Правда, написал о нем два рассказа, но, в них, наверное, описал все, что я знаю о раве Ицхаке Зильбере. Потом увидел объявление, при­зывавшее приносить воспоминания о раве Ицхаке, и узнал, что пишется книга, но понял, что мне нечего добавить к тому, что я уже сказал. Ведь я виделся с равом Ицхаком Зильбером считанные секунды. Потом решил: «А почему я, собственно говоря, свысока думаю о секундах?» Ведь каждое «мгновенье раздает кому позор, кому бесславье, а кому бессмертие».

Я стал работать над темой.

Мое внимание привлекла одна история. Жили-были два брата, почти как у меня в семье. Один из них, младший, намного энергичнее; старший мне ближе. Обычная биография российских евреев. Папа и мама, Евгений и Оля Гойхманы, математики, кандидаты наук, поздний брак, женились по сватовству, дома бывает маца, свинину в дом не вносят, дети — Дима и Миша.

Родители готовы простить все на свете, кроме женитьбы на нееврейке. А во всем остальном — обычные советс­кие люди, с их радостями и тревогами. Окуджава, Высоцкий, КВН… И вдруг — пере­стройка, все вокруг крутятся… Младший, Миша, уезжает в Израиль. Дима думает защитить диссертацию, работает ассистентом на кафедре математики. 1990 год, денег не хватает. Миша предлагает Диме заработать в Израиле, правда на «коло­ниальной» работе, платят сто долларов в месяц — собирать апельсины на планта­циях. В тот период в России сто долларов были приличными деньгами, а кроме того, была возможность присмотреться к жизни в Израиле. Правда, работать надо было по десять часов в сутки. Дима на работодателя злости не испытывал. Но же­лание переезжать в Израиль полностью пропало.

Вдруг позвонил Миша, говорит: «Есть какой-то раввин, узнал, что ты не делал обрезание, говорит, что предлагает тебе 400 долларов, если ты согласишься». Но Дима отказался: он честный человек и привык брать деньги только за свою работу. Если бы он верил, что это необходи­мо, то сделал бы бесплатно, а так он не согласен. Говорит, что в Израиль он ехать не хочет, ему там нечем заниматься, но некошерное он больше есть не будет. И что ему делать — не знает. Миша предлагает: «В Москве есть иешива, ты можешь там жить, немножко учиться. Кроме того, мне нужен надежный человек в Москве, я хочу наладить там небольшой бизнес, ты будешь там моим представителем. А главное — ты обязан познакомиться с равом Ицхаком Зильбером».

Встреча с равом Ицхаком в московской иешиве «Торатхаим» особых эмоций у Димы не вызвала. Было непонятно, почему брат так им восторгается. Обычный старичок, правда, видно, что добрый, но никакой особой величавости, и желания следовать его советам не возникало. Кроме того, он тоже завел разговор об обре­зании, и при этом взял его за руку. Вырывать руку у пожилого человека для парня, воспитанного в еврейской семье, было недостойно. Рав Ицхак крепко вцепился в его руку, повез его туда, где делают обрезание, и не отпускал до тех пор, пока обрезание не было сделано. Он добился своей цели. Через несколько месяцев он прислал Диме тфилин.

— Я носил их три года, — рассказывал Дима, — пока мне не сказали, что я дол­жен подарить их иешиве, а себе, в связи с хорошим материальным положением, купить более дорогие тфилин. Я так и сделал. Заказал тфилин у самого лучшего мастера. Но до сих пор жалею. Ведь те тфилин были от рава Ицхака.

Рав Ицхак скончался в канун Девятого Ава. Любое событие, которое проис­ходит в жизни евреев, не бывает случайным, и хочется как-то понять, почему все это произошло? Мы все, русскоязычные, считаем себя большими специалиста­ми, большими мудрецами в Торе. Евреи в этот день уже не могут учить Тору. И он скончался именно тогда потому, чтобы никому из евреев не помешать учить Тору. Он действительно был скромным человеком. Только сейчас мы можем понять, на­сколько велик человек, который никому ни в чем не хочет мешать.

Вернемся к событиям Девятого Ава. Мудрецы рассказывают одну историю, ко­торая произошла около двух тысяч лет назад. Но мудрецы — они на то и мудрецы, чтобы анализировать какие-то простые, обыденные истории. Они могут на осно­вании этого вынести приговор всему поколению. Вот эта история.

Жил-был один очень богатый человек. Сейчас, в наше время их тоже хватает. Этот богатый человек решил задать в своем дворце пир. Он пригласил на него мудрецов Израиля, много гостей, и, в том числе, решил пригласить своего дру­га по имени Камца. Но слуга перепутал и вместо человека по имени Камца отнес приглашение к человеку по имени Бар-Камца, которому хозяин пира был врагом. Бар-Камца очень обрадовался. Вероятно, ему было неприятно быть врагом, и он решил, что тот человек хочет с ним помириться, раз прислал приглашение. При­чем, видимо, хозяин пира намеревался сделать это публично — все люди увидят, что они не враги, что они помирились… Радостный, он пришел на пир. Навстречу вышел хозяин, страшно удивленный и даже разозленный такой наглостью. Хозяин спросил его, мол, чего он сюда пришел? Тот отвечает, что, дескать, пришел по тво­ему приглашению, которое твой слуга принес мне.

— Я никогда не поручал слуге ничего такого. Встань и уходи.

Вы знаете, очень неприятно, когда тебя публично унижают. На Востоке (я вы­рос в Грузии) человека могут скорее зарезать, чем унизить. Потому что считается — кстати, то же самое говорит Тора, — что, когда ты унижаешь человека, ты убива­ешь его не один раз, а несколько. Поэтому Бар-Камца стал просить: «Не прогоняй меня, я заплачу за себя». Вы понимаете, чем страшна ненависть? Когда человек ненавидит, он не ищет своей выгоды. Поэтому с ненавидящим человеком очень трудно иметь дело. Как писал Довлатов, когда ты говоришь с женщиной, то приво­дишь ей доводы логики и разума, а ей неприятен даже тембр твоего голоса… Так и здесь: ты ничего не можешь сделать с ненавидящим человеком, он не слушает ра­зумных доводов, он не думает о своей выгоде… с ним очень страшно иметь дело. Тогда Бар-Камца сказал:

-Я заплачу не только за себя, но и за половину пирующих.

-Уходи! — ответил хозяин.

-Я заплачу не за половину пирующих, а за всех.

-Уходи! — настаивал хозяин.

Бар-Камца ушел расстроенный. И сказал себе: «Хозяин — невежа. За столом сидели мудрецы Израиля, они видели, что меня прогоняют, и если никто из них не вступился за меня, я уничтожу весь этот народ!» Потому что народ, который позволяет, чтобы так унижали человека…

Бар-Камца ушел возмущенный и действительно решил уничтожить еврейский народ. Но как же он мог это сделать? Он пошел к римскому императору и сказал: «Евреи тебя не уважают, они уважают себя больше всех». Интересно, что обвинение в неуважении было выдвинуто не случайно. Император сказал: «Докажи мне это». Бар-Камца сказал: «Возьми и пошли жертву, и увидишь, что они твою жертву не примут». А в Храме принимали жертвы и от неевреев. Когда император послал жертвенное животное, Бар-Камца взял и чуть-чуть надрезал ему губу. Для римских императо­ров, которые приносили жертвы своим богам, такая жертва подходила, а для евре­ев из-за такого изъяна она уже была ритуально нечистой.

И евреи действительно отклонили эту жертву. Причем Тора обвиняет одного из мудрецов то ли в том, что он не дал разрешения принять в период опасности не такую чистую жертву, то ли он запретил евреям убить того человека, который являлся доносчиком. Как бы там ни было, мы считаем, что унижение человеческого достоинства, пусть и самого не­достойного из граждан явилось достаточной причиной для Всевышнего, чтобы был уничтожен Храм и евреи отправились в изгнание. Сказано, что каждое поколение, при котором не восстановлен Храм, виновно так, как будто оно само его разрушило. Потому что Всевышний посылает евреев для того, чтобы они чему-то научились. И если на протяжении стольких веков мы не научились уважать друг друга…

Я стал думать, а что бы сделал в такой ситуации рав Ицхак, если бы находил­ся на том пиру? Вместе с мудрецами выступил бы против хозяина? Мы не знаем, почему мудрецы не сделали этого. Возможно, они считали, что хозяин не обязан терпеть гостя, которого он не хочет… Возможно, мудрецы опасались, что если они вступятся, то вместо одного осквернения имени Всевышнего возникнет два — он грубо ответит и им. Ведь сказано, что как есть великая мудрость в том, чтобы гово­рить, когда тебя послушают, также есть великая мудрость не говорить, когда тебя не будут слушать. Вот я и задумался: «Как бы повел себя рав Ицхак Зильбер на этом пиру? Было ли в нем действительно какое-то качество, которое позволило бы най­ти на этом пиру правильное решение?»

Недавно у нас в иешиве мне рассказали об одном случае, который, мог бы дать ответ на этот вопрос.

Существуют разные организации, занимающиеся кошерностью кур, мяса и т.д. И многие люди спорят с пеной у рта о том, что можно кушать, а что нельзя. Обычно равы дают какие-то характеристики, например, что можно кушать, если ты попал в гости, и можно ли унизить хозяина, сказав, что что-то кошерно или не кошерно. Мы спорили о каком-то кашруте, и вдруг один из нас произнес:

— Я видел, как в этой ситуации поступил рав Ицхак Зильбер. Была какая-то трапеза, рав Ицхак Зильбер спросил хозяина: «Простите, какой кашрут у этого мяса?» Тот ответил. Рав Ицхак не знал точного названия этого кашрута и еще раз переспросил. Хозяин снова ответил, и видно было, что он начинает злиться. Рав Ицхак Зильбер взглянул на своего сына, рава Бенциона.Тот отрицательно покачал головой.Тогда рав Ицхак Зильбер положил кусок курицы себе на тарелку, засыпал сверху гарниром и стал очень увлеченно есть гарнир. Вдруг через пару минут он «вспомнил», что у него назначена встреча: — Извините, пожалуйста, мне надо срочно бежать, вы меня не проводите?

На тарелке осталась курица, засыпанная гарниром.

Я сейчас думаю: что сделал бы рав Ицхак Зильбер, если бы он находился на том пиру? Наверное, он бы срочно вспомнил, что ему куда-то надо уходить, выско­чил бы в коридор, схватил бы Бар-Камцу за руку, и держал, держал бы до тех пор, пока у него не прошла бы полностью злость. Что-то при этом говорил бы и как-то при этом улыбался… И если бы Бар-Камца увидел, что хоть кто-то ему сочувствует, он простил бы свой народ.