Мой Хеврон 1. Открытие синагоги «Авраам авину» в Хевроне

Наконец этот день настал — 22 мая 1981 года, торжественный день открытия синагоги.

Народу было немного. И все потому, что день и час знаменательной церемонии не были заранее широко объявлены. Многие просто не знали об этом. Да и сам я узнал случайно и еле успел. Всю неделю пропадал в Иерусалиме, а когда приехал домой, меня ждало персональное приглашение.

Открытие синагоги, надо сказать, прошло торжественно. Все собрались, ожидая, когда начнется шествие со свитками Торы. А я тем временем смотрел на стены, пол, потолки, предаваясь воспоминаниям: шесть лет назад здесь была свалка мусора и навоза, овечий загон. И вот — стоит синагога, почти полностью восстановленная. Такая, какой она была до 50-х годов, пока не разрушили ее арабы. Возможно, строители внесли в ее архитектуру незначительные изменения, — мне трудно сейчас об этом судить. Но в целом, глядя на старые фотографии и рисунки, можно сказать, что она такая же, как прежде: богато и красиво отделана, и что особенно важно — царит в ней особый дух, дух прежней синагоги.

Люди — знакомые и незнакомые — подходят ко мне, горячо пожимают руку, говорят в мой адрес похвальные слова. А я, если честно признаться, чувствую себя неловко, не сразу могу найтись, что ответить на все эти поздравления и благословения. Без ложной скромности: прекрасно понимаю, что роль моя в этом празднике — основная, я первый здесь начал раскопки, и несмотря на все препятствия, довел их до конца. И все равно чувствую себя неловко, хочу, чтобы отметили всех.

Подходит один знакомый, начинает поздравлять меня:

— Здесь не только моя заслуга , — говорю я ему, — это труд многих евреев!

А он отвечает:

— В Красное море тоже вошли все евреи, весь народ, но Нахшон первым кинулся в бурные волны. И все остальные пошли за ним.

Подходит ко мне с поздравлениями Цви Кацовер. Указывая на председателя нашего местного религиозного совета, который все здесь организовал, говорит мне:

— Ну, Бен-Цион, как тебе нравится? Отмечают торжественное открытие синагоги! А ведь когда ты все начинал, они тебе только мешали!

И в самом деле, когда я работал на кладбище сторожем и стал раскапывать синагогу, им это ох как не понравилось! Они решили, что я занимаюсь не своим делом, и прекратили выплачивать мне зарплату сторожа, чтобы я вообще в этих местах больше не появлялся. Ликвидировали ставку, и все… Но я, слава Богу, смотрел на это иначе, как на испытание свыше. Как на проверку моей души и воли: тот ли я человек? И если бы сдался, то это сделал бы кто-то другой, человек более мужественный и достойный. Чуточку позже, чуточку раньше — но обязательно сделал бы. Конечно, если бы члены религиозного совета последовали моему примеру, тоже взяли бы лопаты и ведра, работая вместе со мной, не тратя время на угрозы, не омрачая мне жизнь, открытие синагоги наступило бы раньше, гораздо раньше, и чувствовали бы они себя сегодня не просто организаторами, а людьми сопричастными.

Наконец принесли свиток Торы, все вышли из синагоги на улицу, и началось шествие, — через базарную площадь, прямо по грязи, которой всегда здесь полно, — пляски и песни с Торой перед внесением ее в новую синагогу. С обеих сторон шли два хазана — сефардский и ашкеназский, поочередно беря на плечи Тору, громко и весело пели и плясали. Над Торой, как над настоящей невестой, несли балдахин хупы. Мне тоже давали Тору нести, давали держать один из шестов балдахина, я тоже со всеми пел, плясал и радовался. Меня сменил Замбиш, его — рав Левингер. Так мы вернулись всей процессией в синагогу.

Я удостоился особой чести — открыть «арон га-кодеш». Вызвал меня громко по имени сам председатель религиозного совета. Громко пели хазаны, благословляли присутствующих коэны, торжественно шла молитва. Честь закрытия «арон га-кодеш» была снова предоставлена мне.

Кто-то язвительно мне прошептал:

— Гляди, а ведь мезузу к входной двери дали прибить раву Левингеру!

Э нет, напрасно пытаются нас поссорить друг с другом, — ядовитые эти нашептывания совершенно бесполезны. Меня удостоили в этот день высокой чести, и этого мне достаточно.

Вообще-то мне в жизни очень везет. Я — человек счастливый. В науке никто никогда не утаивал моих идей и трудов, никто меня не обкрадывал, не забывал моего имени, не присваивал моих открытий. Вот и сейчас я не чувствую себя ни в чем ущемленным. Атмосфера в синагоге веселая, мысли у всех — возвышенные. Люди словно парят над грешной землей — праздник открытия синагоги, радость евреев с Торой, — это и есть мой праздник, самая большая награда. У меня было легко и радостно на душе. Я чувствовал себя как человек, завершивший большое дело всей своей жизни, значительный этап земной судьбы. Об этом я думал сейчас.

Потом начались речи и выступления, официальная часть.

«Вот интересно, дадут ли и мне слово?»

Но все у них было расписано, все продумано: должен был выступить оратор от имени израильского правительства — генеральный директор Министерства религий. Не помню точно, что именно он говорил, но последняя фраза запомнилась: «За дружбу между двумя народами в древнем городе праотцев Хевроне — дружбу евреев с арабами…»

Затем предоставили слово раву Левингеру.

Надо сказать, что в этот день рав был «не в форме». Целые сутки до этого он занимался перевозом своей семьи и имущества из «Хадассы» в новую квартиру. К тому же его расстроила сильно последняя фраза генерального директора. Выглядел рав неважно, мысли его рвались и путались, он часто сбивался.

Начал рав Левингер, как и положено, с благословений Господу Богу, что мы дожили до этого дня и часа, когда синагога открылась. В Хевроне, где были погромы, резня, на месте, где был загон для скота. И тут с ним что-то случилось. Рав Левингер возвысил свой голос, и принялся кричать, что скажет, все, что накипело у него — им скажет… Может, такое не принято говорить, но скажет — прямо и откровенно, перед всем миром — он скажет…

Чувствовалось, рав Левингер не в силах сладить с собой, полный гнева и боли. И то, что его мучает — вырвется наконец. Так и случилось: он говорил об арабах, погромах в Хевроне. Первый из них, случившийся в 1929 году, привел к тому, что прекратилось надолго еврейское поселение в Хевроне. А второй погром случился в прошлом году, уже при израильской власти, у всех на глазах. Однако никто из арабов не покаялся в этом, никто не выразил сожаления.

— А мы им тоже ничем не ответили! — и голос рава дрожал от гнева и возмущения. — Не наказали погромщиков, и прав поэтому рав Кахане! — И так стучал кулаком но столу, что, казалось, что от его ударов стол расколется.

Трудно сказать, как его речь воспринималась присутствующими. Ведь все-таки — торжество открытия синагоги, и речи подобного характера сегодня не к месту.

А я сидел и думал: а что бы сказал я? Когда я начинал здесь раскопки, то думал не только о синагоге. Мои планы шли гораздо дальше — восстановить в Хевроне весь разрушенный еврейский квартал, и главное — изменить атмосферу, сделать невозможным положение, когда, при еврейской власти, на месте синагоги стоят три «знаменитых» учреждения: загон для скота, общественная уборная и свалка мусора.

Я бы напомнил им, как воевала со мной военная администрация. Как посылали против меня солдат. Как арестовывали, многократно судили. Сколько позорных дел на меня состряпано! Сколько позорных обвинений было предъявлено мне и моим друзьям! И ради чего? Чтобы не дать нам изгнать отсюда арабских овец, очистить место от мусора и навоза, отстроить еврейскую синагогу. Прославленную, легендарную синагогу, носящую имя Авраама-авину.

И еще бы я им сказал: «Поскольку клеветники не наказаны и об этих событиях с синагогой Авраам-авину никто не знает, — разве есть гарантии, что подобное в будущем не повторится? Мы снова можем стать свидетелями того, как евреи позорят свой народ. Нужно еще много усилий, чтобы это галутное наследие выкорчевать из нашего сознания, из нашей среды. Вот что надо бы изменить!».

Уходя с торжества открытия синагоги, я думал об этом. Я стал постоянно об этом думать: надо об этом написать! На базе опыта, накопленного мною в Хевроне. Люди должны знать правду. Настало время рассказать обо всем.