Янкале

Янкале навалился на тяжёлую дверь и, как только та со скрипом приоткрылась, проскользнул внутрь. Только теперь, оказавшись в спасительной (хоть и пугающей) темноте заброшенной кузницы, он почувствовал, что сердце его изо всех сил колотится у него где-то в горле и удары отдаются холодными болезненными раскатами по всему телу. Янкале дрожал всем телом: никак не мог успокоиться и привыкнуть к сознанию, что теперь ему уже ничто не угрожает.

Янкале обратил внимание, что он до сих пор прижимает к груди мешок с картошкой, хотя можно было бы давно опустить его на пол. Ощутив этот зря взваленный на себя груз, Янкале в изнеможении, оцарапав руку о какую-то торчащую железку, опустился на пол.

Постепенно глаза его привыкли к темноте, но сознание отказывалось к ней привыкнуть. Янкале внезапно ощутил, что состоит как бы из разных частей: глаза отдельно, сердце отдельно, ноги отдельно и память отдельно. И в этой памяти живут: мама и папа, которых он уже так давно не видел, и… и их дом, и… Гершеле — его младший братишка .Он тоже прячется недалеко от того места, где сейчас сидит Янкале, вместе с другими мальчишками и меламедом раби Довидом.

Раби Довид или, как его называли в Слуцке, дер Блиндер, никак не мог позволить, чтобы дети так много времени проводили впустую — без изучения Торы, поэтому скрывался вместе с ними, и никто из них — тех, кто прятался в подвале, не знал, что Янкале уже вернулся и находится от них в трёх шагах.

Но только нет у Янкале сил встать и присоединиться к ним...

И тут утомленное воображение Янкале подвело его: вдруг Гершеле сам вырос перед ним, огромный и расплывчатый. Он приблизился к Янкале и Янкале заметил на колышущихся его щеках крупные слёзы. Слёзы были настоящие — это Янкале, который всё-таки улавливал разницу между правдой и фантазией, успел заметить… «Почему ты плачешь, Гершеле? — не размыкая губ, спросил Янкале у силуэта. — Не плачь, я к тебе сейчас приду». Он глубоко вздохнул, и силуэт Гершеле пропал. Янкале прихватил мешок с варённой картошкой и прополз в их убежище…

Ещё несколько недель назад Янкале ни за что бы не согласился прятаться в таком, с выдвигающимися чёрными силуэтами, мраке, но теперь…что значат страхи мнимые — воображаемые по сравнению со страхами реальными — ощутимыми, которые можно увидеть? Страх стал осязаемым, он облачился в синий мундир, он рыщет и хватает детей для Императорской армии.

Вот уже третья неделя, как Янкале и все еврейские мальчики их местечка прятались от рыщущих по их округе жандармов. Они внезапно появлялись, обычно в конце осени или в начале зимы, наводя ужас на всех, хватая детей, разлучая их насильно с родителями и со своим народом на долгие двадцать пять лет ради службы в царской армии, ради крещения, унижений, побоев и издевательств.

Великий стон стоял над землёй; и долго ёщё эта рана — рана кантонистов — кровоточила и не заживала…

В подполе старой кузницы было ещё холоднее, чем на улице, и Янкале в первую минуту даже передёрнуло от озноба. «Ну, что у тебя там, в мешке?" — нетерпеливо завозились вокруг него мальчишки. «Да вот, картошка, варёные яйца и хлеб».

«И дома-то так не кормили — как сюда посылают».

» Да по-моему, уж лучше дома сидеть недокормленными, чем тут, как «пурыцные» гуси откармливаться!"

Гершеле — младший брат Янкале — подсел к нему поближе: «А ты наш дом не видел случайно?"

«Нет, не видел… На вот, лучше, возьми картошку. Да, и как же мог я видеть: ведь я только за едой и обратно! Ах, реб Довид, — встрепенулся Янкале. — Знаете, кого я видел?... Жандармов я видел…"

После этих слов наступила леденящая тишина. Она обдала холодом их тела и души, закралась под одежду и впилась в сердце. Холодная картошка, которую они ели и которая минуту назад была лакомством, пропитанным запахом родного дома, теперь показалась им такой невкусной, холодной, неприятной…

«Ай, киндерлах, киндерлах, мои дорогие дети! Только Всевышнему известно, зачем Он посылает нам такие испытания. Не бойтесь, с верой во Всевышнего мы выстаивали и не такое, и это преодолеем!" Меламед остановился, и вгляделся в лица детей. Их взгляд по-прежнему оставался застывшим. Видно, его слова не произвели на них никакого впечатления. «Нужно их отвлечь, рассмешить, — подумал он. — Но как?"

«Однако, — начал он. — Не для того я с вами тут прячусь впотьмах, чтобы «нюни» разводить! Или мне детство вспомнилось, что я тут в прятки играю? Где вы видали меламеда, который со своими учениками в бабушкином сундуке прятался?

Я тут, чтобы учить вас. Что, прикажете мне на печи лежать, пока вы тут нюни разводите?" — окинув детей быстрым взглядом, меламед увидел, что они зашевелились, а на лицах тех, кто посмелее, мелькнуло даже некоторое подобие улыбки. Теперь они могут слушать дальше.

«Майн таяре киндерлах! Золотые мои дети! Разве может кто-то вас пальцем тронуть, если нет на это воли Творца? Может ли кто-то коснуться полы вашей одежды, не будь на это воля Всевышнего?

Да быть тому не бывать!

Не бойтесь, не бойтесь, мои дорогие. Ваша и моя жизнь, как и жизнь любого и каждого, большого и малого, обделенного и богатого, — в руках Творца!

И глупец тот, кто думает, будто синяя говорящая кукла, облечённая в мундир царской армии, может кому-то навредить сама по себе… Ерунда!

Это только в нашем жалком (по сравнению с будущим) мире может казаться, что у жандармов есть какая то власть… настоящая власть в руках Творца, и только Он всем управляет.

Он управляет войной и миром,

урожаем и засухой,

движением созвездий и планет,

и шагами одинокого путника на безлюдной дороге…"

Дети слушали меламеда, раскрыв рот, а он, разгорячённый, взволнованный, размахивая руками, искусно увлек их несчастные сердца за собой, разворачивая перед ними величественные картины мира одну за другой, и вдруг, как ловкий фокусник, сворачивал. эту воображаемую панораму и превращал её в прах, показывая, что всё это мнимое величие — не более чем пыль, и что за всем этим стоит другая . Настоящая. Высшая. Вечная Сила.

И страх, впивавшийся в их сердца ледяным колючим комом, понемногу съёжился… отступил… растаял.

«А теперь, когда изгнали вы страх перед любыми фальшивыми пугалами этого мира, пусть воцарится в вашем сердце трепет перед Создателем! Все мы связаны единой нитью; и то, что на сердце у одного, влияет на сердце другого… И знайте: настоящие пути, по которым нисходит Свыше пульсирующая жизнь, — это вы! Из ваших уст, произносящих слова Живого Творца, льётся благословение на эту землю…

и если перестанут еврейские дети произносить слова Святой Торы, то вмиг вернёт Всевышний этот мир в первоначальный хаос!"

Дети представили себе этот живой, трепещущий, ждущий слов их Торы мир, из которого их так безжалостно изгнали… Кто представил себе парение полупрозрачных облаков на давно не виданном ими небе, кто — весёлые блики солнца на свисающих до воды влажных листьях речных ив, кто — стонущее курлыканье перелётных птиц, летящих навстречу закату… и не было предела их счастью. Они уже не чувствовали себя жалкими преследуемыми существами, отданными на милость жестокого «случая», но гигантами, на плечах которых, благодарный, покоится мир.

«Так давайте быстрее продолжим учиться, слушайте внимательно: мы остановились на объяснении Тойсфойс!"

Меламед и дети в пылу изучения Торы потеряли бдительность, и

обсуждение сложного места в тексте вышло за рамки их тесного кружка, и стало достоянием… ежа, копошащегося в сухих листьях... и жандарма, принюхивавшегося поблизости…

«А-ах, жиденята! Во-от вы где прячетесь-то! Не зря говорили, так оно и есть! Гаврило-ов! Нашёл! Нашёл! А ну, хватай их, тащи!"

Меламед вскочил на ноги — и, размахнувшись, закатил жандарму Его Императорского Низычества звонкую увесистую пощёчину!..

» Еврейский ребенок учит святую Тору, и тут врывается этот… этот и… и хватает его?! Да как он смеет?!"

Да как он смеет?! — содрогнулись земля, Небо и всё Небесное Воинство.

На уровне облечённых в синий мундир кукол — с трудом удалось это дело замять, а на уровне — на настоящем уровне, в той плоскости, где сохраняются и действуют духовные силы, там, где даже малое деяние самопожертвования во имя Творца бережно хранится — там эта пощёчина бесправного и нищего еврейского меламеда ценна и бессмертна…

Когда соберёт Всевышний всех в Иерусалиме и каждое Изгнание принесёт Ему свои дары — дары любви и преданности Единому Б-гу,

то рядом с углями инквизиции и песком речного дна,

который стал последним земным пристанищем тем, кто отказался креститься

рядом с этими дарами ляжет мешок картошки, принесенный маленьким Янкале, и засыпанные землёй святые книги…