«Не умру, но жив буду и расскажу…»

Давиду Лайтнеру уже за девяносто, но у него до сих пор хорошая память. Он рассказывает о событиях восьмидесятилетней давности во всех подробностях, как будто это было вчера. Как бы ему ни было больно мысленно возвращаться в месяцы ужаса, голода, отчаяния и одиночества, он делает это много лет, чтобы исполнить завещание отца: выжить, взойти в Землю Израиля и рассказать.

О выходе из Египта Давид Лайтнер рассказывает своей семье раз в году, в Песах. Его личная Агада о выходе из ада стала достоянием многих жителей Израиля, перед которыми он выступает с лекциями почти каждый месяц.

***

Я родился в 1930 году в городе Ньиредьхаза на северо-востоке Венгрии. Из 50 тысяч человек, которые тогда жили в городе, 5 тысяч были евреями. У меня был старший брат и две младшие сестры. Родители держали небольшой продуктовый магазинчик. Я учился тогда в хейдере, и там меня прозвали Дуго. Не очень мне нравилось учиться, я был шалуном, мне больше нравилось бегать и играть с ребятами.

Когда фашисты в 1944 году оккупировали Венгрию, продуктовый магазин пришлось закрыть, на одежду пришить желтые звезды, а из дома выходить стало смертельно опасно, если ты еврей. Но мы были евреями и выглядели как евреи. Наши пейсы выдавали нас с головой.

Родители всё время шептались, до меня долетали фразы: «Может быть, и ничего…» — «Нельзя ждать, это опасно…» — «Но как же?..» Мама откладывала это тяжелое для нее дело со дня на день, и все же однажды это пришлось сделать. Она усадила нас с братом на стулья и взяла в руки ножницы. Мама старалась аккуратно обрезать мне пейсы, но ножницы дрожали у нее в руках, а горячие слезы капали мне прямо на лицо. До сих пор эти слезы обжигают мне щеки, хотя прошло уже много десятков лет.

Приближался Песах. Для отца была очень важно, чтобы у нас на пасхальном Седере были, как всегда, мацот мицва. Я помню, как, пробираясь мимо немецких патрулей, принес из пекарни ту пачку мацы, и как мама обнимала меня, будто я вернулся откуда-то из-за океана.

Шел пятый год войны. От еврейских общин Чехии, Польши, Франции уже ничего не осталось, а мы, венгерские евреи, готовились к Песаху, пекли мацу, варили куриный бульон и накрывали столы белыми скатертями, как прежде. Почти как прежде.

Мы прочитали большую часть Агады, поели, приступили к Аллелю. Отец читал Агаду на иврите и переводил ее на идиш для нас. «Ло амут, ки эхье…» — читал отец. «Не умру, но жив буду и расскажу о деяниях Господних. Наказать наказал меня Господь, но смерти не предал. Откройте мне ворота справедливости, я войду в них…»

На вторую ночь Песаха в городе была объявлена тревога. По улицам в ужасе бежали люди, стучали нам в закрытые ставни. Нас это все не касалось — у нас был второй пасхальный Седер. Мы танцевали вокруг стола и пели «В следующем году в восстановленном Иерусалиме». На утро в синагогу мы попасть не смогли. В еврейский квартал города, который фашисты превратили в гетто, из всех ближайших деревень стекались евреи. Кто на повозках, кто пешком — все улицы города были запружены.

Сразу после окончания праздника мы тоже двинулись из нашего родного, просторного и уютного дома на окраине города — в центр, в тесноту и неустроенность гетто. Что я делал в последние минуты пребывания в своем доме? Я начищал серебряное пасхальное блюдо: маме было очень важно, чтобы на следующий год, когда мы достанем его перед Седером, оно блестело бы, как новое. Где теперь это блюдо?.. Следующий Песах мама встречала уже на Небесах.

В гетто мы прожили только полтора месяца. За несколько дней до Шавуота нам велели собрать вещи и идти на железнодорожную станцию. Мы думали, что едем в трудовой лагерь. Рассказать вам, как нас везли в вагоне для скота, в духоте, без воды и туалетов в святой субботний день? Как один старик достал бокал и вино и сделал кидуш, и все ответили «амен»? И как другой попросил у него немного вина, а первый ответил: «Давайте экономить, впереди два дня праздника Шавуот. Вино нам еще понадобится»? Не стоит об этом. Судьба стариков в Биркенау решалась в первый же день, во время селекции.

Нас привезли в Биркенау в воскресенье, в день праздника Шавуот. В том же поезде были все 30 моих одноклассников и наш меламед. Ни один из них не выжил, все превратились в черный дым.

Черный дым… Черный дым шел из труб крематориев, а взрослые гадали — куда мы приехали? Что это за трудовой лагерь? Может быть, это огромная химчистка или прачечная? Или пекарня? Никто из нас не слышал о лагерях смерти и не мог предположить, что мы приехали в место, где до сих пор каждый день убивали и сжигали по 10 тысяч человек. А когда начали привозить евреев из Венгрии, стали уничтожать по 15 тысяч.

Моей мамы и сестер Эстер и Рахель не стало уже в первые часы. Отец, брат и я получили шанс на жизнь — мы прошли селекцию, нас побрили и приказали переодеться в полосатые робы. «Отец, что это за ужасный запах, откуда такой черный дым?» — спросил я. Отец ответил: «Дети, должно быть, мы попали в ад. Но даже отсюда Вс-вышний может вывести нас. Вы должны сделать все, что в ваших силах, чтобы выжить, добраться до Земли Израиля и рассказать обо всём, что вы видели».

Отца и моего старшего брата Шмуэля в июле отправили Бухенвальд. Отец погиб во время марша смерти, незадолго до окончания войны, а Шмуэль, к счастью, выжил и приехал в Израиль.

***

Тех мальчиков, что были повыше, нацисты отобрали в «бригаду ассенизаторов». Нас было человек двадцать, и мы должны были чистить туалеты. Мы вычерпывали ведрами отходы, передавали их друг другу по цепочке, а последний переливал в цистерну. Эту цистерну мы возили на повозке, запряженной лошадью, от барака к бараку. Мы тащили свою цистерну мимо рощицы, а там сотни людей сидели и ждали своей очереди зайти в крематорий. Наш бригадир сказал: «Ребята, давайте споём этим людям, порадуем их перед смертью». И мы запели:

Вайл их бин а йиделе, зинг их мир а лиделе

Вайл их бин а йид, зинг их мир а лид…

Через два часа мы везли обратно пустую цистерну. Роща тоже была пуста. Только зловеще дымилась труба крематория номер пять.

Я несколько раз должен был погибнуть, но день проходил за днем, а я все еще был жив. Очередная селекция проходила на следующий день после Йом Кипура. Хотели выявить всех низкорослых, чтобы отправить их в газовые камеры. Были там футбольные ворота, и к ним прибили планку. Мы, мальчики, должны были проходить под воротами. Кто был ниже планки, не годился для работ. Многие набили свои ботинки камнями, чтобы казаться повыше. А у некоторых обуви вовсе не было. Всех, кто ростом не вышел, заперли в отдельном бараке. Наутро я прибегаю в барак — он пуст. Только черный дым из трубы крематория. Давид, Моше, Шмуэль, Яков, Хаим, Йеошуа — мои друзья, одноклассники — никого нет. Я остался совсем один.

Тогда на меня нахлынуло такое черное отчаяние — чернее того дыма из трубы, — что я готов был броситься на забор под напряжением и разом покончить со своей жизнью. Ни одного из моих друзей не осталось в живых, скоро и меня отправят в газовую камеру. Только слова отца удержали меня от последнего шага. Я должен был не умереть, а остаться живым и рассказать.

В день Симхат Тора была очередная селекция. Я ее не прошел. Вместе с другими мальчиками мы шли к крематорию, а я все повторял: «Авину, малкейну — Отец наш, Царь наш, спаси нас!»

Мы разделись и сидели в «душевой». До сих пор не понимаю, как это случилось. Оказывается, что и из газовой камеры бывает выход — не только через дымоход. Вдруг вошел офицер и начал ходить среди нас и указывать пальцем. Человек 50 отобрал. Прямо голышом, ничего не объясняя, нас повели обратно в лагерь. Там уже снова выдали одежду и дали новый приказ. А из газовой камеры до нас доносились крики наших товарищей: «Папа, мама… Шма Исраэль!..»

Мы были нужны для того, чтобы раскладывать по полю картофелины и прикрывать их сеном от мороза. Каждый день человек 15 падали во время работы и получали пулю в голову. Это могло случиться и со мной. Но я уже не сомневался, что Б-г хочет, чтобы я выжил и исполнил волю моего отца.

Нас оставалось в лагере около 60 тысяч человек. Стояли сильные морозы. 18 января, полураздетые, истощенные, еле стоящие на ногах, — мы вышли на наш последний марш, марш смерти.

Дул сильный ветер, невозможно было открыть глаза. Наверное, я спал на ходу или бредил, а может быть, мечтал, я не знаю. Но посреди этого холода и ветра, на заснеженной дороге, я видел мамино лицо и слышал ее ласковый голос: «В Земле Израиля очень хорошо, сынок. Там всегда тепло, и большие булочки, билкелах, растут прямо на деревьях…» Я плакал и просил маму: «Мама, пожалуйста, дай мне хотя бы одну штучку!» — «Не могу, Дуго. Только когда мы будем в Иерусалиме, в Земле Израиля…»

Один раз охранники открыли по нашей колонне огонь. Сотни людей остались лежать на дороге. Над нашими головами пролетали русские самолеты и бомбили нас. Погибли многие. Но я выжил. В слезах и надеждах, с голосом матери в сердце, 30 января 1945 года я дошел до лагеря Маутхаузен в Австрии.

Линия фронта приближалась, и из Маутхаузена нас отправили еще в один марш. Нам предстояло идти 70 километров в Гунскирхен. Три дня мы шли под непрекращающимся проливным дождем. В Гунскирхене условия были совсем невозможные. Мы спали в бараках без крыш, и крысы размером с кошку нападали на еле живых людей. Я был слаб и болен, тиф доедал меня.

Не знаю, каким чудом я дожил до 4 мая 1945 года, но проснулся я однажды ночью от криков: «Немцы бежали, мы свободны!» Каждый, кто мог хоть как-то передвигаться, пошел, поплелся или пополз в сторону лагерных кухонь. Многие из тех, кто набросился после месяцев голода на маргарин, муку и джем, умерли в день освобождения. Вс-вышний снова спас меня: я упал в обморок, не дойдя до продуктового склада. Очнулся я только через несколько недель в госпитале.

***

Из всей нашей семьи остались в живых только я и мой брат Шмуэль. В Венгрии нам делать было нечего, и мы со Шмуэлем начали искать пути в Израиль. Через Чехословакию, Австрию и Италию, 21 марта 1949 года, я добрался наконец туда, где, как обещала мама, билкелах, булочки, растут прямо на деревьях.

В Израиле я отслужил в армии, потом приехал жить в мошав Нир Галим и встретил здесь свою жену Сару, с которой мы все эти годы вместе. Вырастили детей, внуков, уже есть и правнуки — все соблюдают Тору и заповеди.

Первое время мы с Сарой были захвачены светским израильским духом. Мы радовались тому, что в Израиле всё не так, как в галуте. Мы растили своих детей и свой виноград и дышали воздухом свободы, но потом…

Потом, когда я начал рассказывать историю своего спасения в годы Катастрофы, мне пришлось множество раз произносить вслух завещание моего отца. И я стал думать — почему отец завещал мне только выжить и рассказать? Почему он не велел мне не забывать, что я еврей, соблюдать субботу, учить Тору, любить заповеди? Почему?.. Я всё время мысленно возвращался к этому вопросу, пока ответ не пришел ко мне.

Отец всегда учил нас, что надеяться надо только на Вс-вышнего. Он был уверен, что мы, его дети, не оставим Тору и заповеди, чтобы не терять связь с Тем, от Кого зависит наша судьба. Но отец боялся, что отчаяние может взять над нами верх в тяжелую минуту. Поэтому он завещал нам только — не умереть и остаться в живых, чтобы рассказать. Когда я осознал это, шабат снова стал возвращаться в наш дом, а вместе с шабатом — и кипа, и кашрут, и тфилин, и трехкратные ежедневные молитвы.

«Не умру, ибо жить буду…» — сказано в 118-м Псалме. Талмуд объясняет: из-за того, что буду жить, — не умру (Гитин 90а). Это значит: настолько, насколько человек «жив», настолько он далек от смерти. Благодаря завету моего отца, в самые страшные месяцы войны я был далек от физической смерти, хотя она и ходила за мной по пятам. Спустя годы, поняв отцовское завещание до конца, я удалился от духовной смерти. И сейчас я жив и буду вечно жить, с Б-жьей помощью, в своих правнуках и праправнуках в Земле Израиля.