Вспомни своё имя

Браха выскочила за дверь и лихорадочно начала тыкать ключом в замочную скважину, одновременно пытаясь другой рукой застегнуть пальто и надеть шарф. С остервенением закрутив его на шее неудобным узлом, она с третьей попытки справилась с замком и ринулась к станции метро, чуть не сбив с ног соседку, спокойно выплывающую из дома в аккуратном наряде и уложенном парике.

«Да, у нее-то, наверное, никогда не бывает такого утра… Довид отправился на работу прямо из синагоги, не заходя домой, — у него какая-то важная встреча… Как одной можно справиться со всем этим, если младенец просыпался шесть раз за ночь, и голова гудит, как старый колокол? Интересно, у соседки тоже одна дочка требует именно ту юбку, которая сейчас в стирке, пока другая методично рассыпает корнфлекс по углам кухни, кормя только ей видимых цыплят? А ее погодки тоже начинают драку, едва открыв глаза, и не прекращают ее, пока не погрузишь их в подвозку? Вообще, есть еще другие еврейские женщины на свете, которые вылетают из дома в последнюю секунду, даже не успев помолиться Шахарит?..»

Браха продолжала себя жалеть, ругать и снова жалеть, подбегая к метро, спускаясь по эскалатору и запрыгивая в вагон. Усевшись на свободное место, она наконец ослабила душивший её узел шарфа, вынула из сумки сидур и начала читать Шахарит.

Браха была погружена в молитву и не видела, как в вагон входят люди, выходят из него, кто-то садится, кто-то встает… Она не видела, как на очередной станции в поезд вошел кто-то высокий и грузный и уселся прямо на пол у двери. Она не заметила его рваной футболки с угрожающей надписью и какими-то черными стрелами, длинных четырехугольных серег в ушах, бесформенных штанов с разнообразными застарелыми пятнами, мутных глаз, глядящих тяжело и угрюмо.

Только когда человек поднялся на ноги, переместился от дверей и снова сел на пол, но теперь прямо напротив нее — только тогда она, охватив коротким взглядом поверх сидура его огромную фигуру, почувствовала, что от человека волнами исходит однозначный сигнал: «опасность!» Браха с рождения жила в Нью-Йорке и прекрасно знала, на что способны такие типы в грязных штанах и футболках со стрелами.

Молитва Брахи теперь уже была не жалобой на свою несчастную жизнь, где муж от нее сбегает на работу, дети кричат и не слушаются, а начальник снижает зарплату за опоздания. Молитва стала неистовой мольбой о спасении. «Вс-вышний, пожалуйста, пусть он отойдет от меня, пусть выйдет из поезда, мне страшно, прошу Тебя…» И вдруг:

— Извините, мисс…

Браха внутренне вздрогнула, но не оторвалась от своего сидура. У страшного человека голос был низкий и глубокий — но не слишком грубый. Он повторил:

— Извините, мисс…

Браха еще пыталась продолжать молитву, но строчки прыгали перед глазами, а человек всё не уходил.

— Простите, мисс, что вы читаете? Это Псалмы?

Браха подняла голову и кивнула. Она и правда сейчас читала «Псукей де-Зимра», которые состояли, в том числе, из Псалмов. Глаза у человека были прозрачно-голубые и смотрели беззлобно.

— Пожалуйста, мисс, помолитесь за меня тоже…

Можно было ожидать от этого чудовища чего угодно, но только не просьбы о молитве. Она была ошарашена, и вопрос сам сорвался у нее с языка:

— Как ваше имя?

— Как моё имя? — человек, казалось, задумался, припоминая что-то, даже начал хлопать себя по карманам. «Не ножик ли он сейчас вытащит?» — пронеслось в голове у Брахи, а тот бросил проверку карманов и повторил тихо, с сомнением:

— Как моё имя?.. — Помолчал, закрыв глаза, а потом добавил, уже громче, так что несколько человек, которые до этого делали вид, что ничего не слышат, обернулись в их сторону:

— Моё имя… Йосеф бен Мирьям.

Браха обмерла, и сидур задрожал у нее в руках. Она смотрела в глаза этому человеку: опустившемуся, навевающему на окружающих ужас человеку по имени Йосеф, которого родила неведомая Мирьям, что уже давно все слезы выплакала по своему непутевому сыну. Да и жива ли она сейчас?..

— Конечно, я помолюсь за вас, Йосеф, — сказала Браха, не отводя глаз.

Под ее взглядом Йосеф поднялся с пола, пробормотал: «Спасибо, мисс, большое спасибо, пусть Б-г вас благословит», — вышел из вагона и без всякой цели побрел по перрону, тяжело переставляя грузные ноги в пыльных штанах.

Минуту Браха сидела неподвижно, только слезы капали на потрепанные страницы молитвенника. Потом она очнулась, провела ладонью по страницам, смахивая с них влагу. Пальцы скользнули по знакомым словам: «Счастлив тот, кому Бог Яакова в помощь и чья надежда на Господа, Бога его…»

Браха легко улыбнулась сидуру, вытерла глаза и продолжила свою молитву. Теперь уже все в ней было иначе. Ведь было так ясно, зачем Довид ушел на работу рано, зачем малыш просыпался шесть раз за ночь, зачем Това кормила невидимых цыплят, а Сима требовала сиреневую юбку.

Все это было для того, чтобы Браха вышла не в свое обычное время из дома, а опоздала — и попала именно в этот поезд, именно в этот последний вагон, где Йосеф бен Мирьям должен был повстречать ту, которая помолится — так искренне, с таким настроем и с такой верой — о том, чтобы этот Йосеф, и другие — Аароны, Яковы, Эфраимы, которые бродят бесцельно по миру, — вспомнили свои имена и имена своих матерей. Вспомнили и вернулись к Тому, Кто их всегда ждет.