Столпы этического движения «Мусар»

Ученики

Последователи Мусара — этического направления, возникшего в Израиле сто лет спустя после появления хасидизма, — не отставали от последнего в желании подняться в Эрец Исроэль. Подобно первым хасидам, всю жизнь бредившим этим, и, частенько, осуществлявшим мечту, основатели движения Мусар стремились в Святую Землю.

На трёх столпах воздвиг раби Исроэль из Саланта своё учение: на раби Зиселе Симхо Зиве из Кельма, раби Ицеле Блазере из Питербурга, и раби Нафтоле Амстердаме из Ковно.

Раби Исроэль Салантер так определял качества троих: раби Симха Зисель — хохом, мудрец, раби Ицеле — ламден, то есть фанатик учёбы, ну а раби Нафтоли, попросту — хосид, или благочестивый. Впрочем, разделение это было чисто условным. Каждое из названных качеств, можно было приписать им всем.

Раби Симхо Зисель, остался в диаспоре, пробив своё, хорошо известное, кельмское направление Мусара, ну а двое других поднялись в Эрец Исроэль.

Раби Ицеле, прибыв в Йерушалаим в 5664 (1904) году, основал знаменитый «Бейс Мусар» во дворе Штраус. По прошествии двух лет, поднялся вслед за ним и Раби Нафтоли, став в этом «Бейс Мусаре» ключевой фигурой.

И тот, и другой оставили уважаемейшие раввинские должности в странах исхода. Раби Ицеле — в Петербурге, а раби Нафтоле в Эльскуте, около Ковно. Оба, прославившись, как гении своего времени, здесь, в Йерушалаиме, отбросили всё, предпочтя преподавание Торы и Мусара небольшому кругу учеников, а главное, занявшись духовным самоусовершенствованием. Полагая, что до настоящей цельности им ещё далеко, они относились к своему умению служить Создателю с большим скептицизмом. А средство для исправления видели в попытке заново переиначить свойства характера.

Об их поступках свидетельствует вот такой штрих.

Спустя год, по прибытии в Йерушалаим раби Нафтоли, в самый канун Йом Кипура, их увидели шатающимися по пустырю за жилыми постройками.

«Что ищут, уважаемые, в этот ответственный день в таком необычном месте?» — не скрывает любопытства еврей-йерушалми, оказавшийся неподалёку.

«Да нет, ничего! — отвечают друзья в один голос, — Евреи Йерушалаима так заняты заповедями Судного дня, что не мудрено, если среди хлопот забудут о такой прозаической, вещи, как… нарезанная загодя бумага! Человек, как не крути, — улыбаются они виновато, — привязан к материальным нуждам. Разве нет? Мелочь, а какое огорчение способна доставить евреям, да ещё в Йом Кипур! — и, как бы извиняясь, — Ну, а у нас выдался свободный часок, так почему бы не приготовить бумагу в нужных местах?..»

Беспокойное уединение

Много добрых дел совершили эти два праведника совместно, но не меньше — и порознь.

«Куда мне до раби Нафтоли», — думает про себя раби Ицеле.

«Я не достоин и дышать одним воздухом с раби Ицеле», — сокрушается, в свою очередь, раби Нафтоли.

Повелось, чуть ли не ежедневно, в один и тот же час, оба великих человека, давно перешагнувших семидесятилетний рубеж, словно сговорившись, выходили за стены Города, и углублялись в густой лесок вокруг могилы Шимона-праведника и захоронений Санедрина. Там им никто не мешал оставаться наедине с Творцом и подвергать самому беспощадному анализу свои поступки. Самое удивительное состояло в том, что эти прогулки они держали в секрете друг от друга.

Почему? Из деликатности.

РабиИцеле, например, не сомневался: раби Нафтоли, достиг такой внутренней цельности, что предлагать ему уединение, как инструмент духовного усовершенствования, попросту смешно.

В том же духе рассуждал и раби Нафтоли. Кому, как не раби Ицеле, удалось подняться до немыслимых высот в служении Всевышнему? Посоветовать ему уединённые прогулки? — Может ли быть большая бестактность!

Как-то, блуждая среди деревьев, раби Ицеле взмолился: «Ой, Рибойно шель ойлом! Как же удостоиться полного раскаяния? Когда, наконец, глаза мои откроются для Торы? Где отыскать прямой путь служения Тебе? Ах, — после недолгого молчания печально говорит он, — если бы только можно было спросить Учителя, раби Исроэля! Но, он давно уже не в этом мире, я стар, сегодня здесь, а завтра — в могиле. Куда же я иду?..»

Раби Ицеле горестно вздыхает, и вдруг, совсем рядом, слышит голос, полный страдания, тихо повторяющий слова, только что прозвучавшие в его сердце. Решив, что это чья-то бессовестная шутка, он вздыхает ещё раз: ну вот, даже в уединении нет мне покоя! Не оттого ли, что мысли не искренни до конца, и вызваны старческим испугом или страхом перед могилой, а то и ужасом перед наказанием Геинома! Всё это свойственно всем, даже самым простым евреям! Стоило ли учиться столько лет, чтобы оставаться на этой ступени? Неужели все уроки и наставления раби Исроэля Салантера пропали даром? О-хо-хо!

Раби Ицеле поворачивает голову и видит, идущего навстречу, …раби Нафтоли.

В мгновение ока, раби Ицеле бросается на шею своему другу и, плача, говорит: «Ах, дорогой мой, реб Нафтоли! Направь, научи меня, что делать? Кому, как не тебе, помнить наставления нашего раби Исроэля! Близится мой смертный час, а я, как скончался Раби, больше не отведал, по-настоящему, ни Торы, ни заповедей!»

«Нет, нет, — отвечает раби Нафтоли, сам в слезах, — это ты — настоящий продолжатель дела нашего Раби, это ты должен показать мне, как служить Всевышнему, в мои то лета! Кто всю свою жизнь не отрывался от Торы? Не от тебя ли, реб Ицеле, все эти годы, исходило назидание Израилю? Кто другой с таким упорством воевал с маскилим? Неужели не научишь, как, хотя бы на одно мгновение, услужить Всевышнему?!»

«Ни в коем случае, — не унимается раби Ицеле, — разве ты сам всю жил не бежал от выгодных должностей, будучи несомненно достоин их. (Раби Нафтоли долгие годы занимался выпечкой хлеба, и никто не догадывался о его величии, пока раби Исроэль Салантер, вместе с раби Ицеле, не заставили его принять ярмо равинской должности) Это я тебя-то буду учить? Того, кто, отдаляясь от людей, душу посвятил достижению совершенства! Ты смеёшься надо мною?! Лучше научи, как удостоиться, хотя бы крохи такого величия, прежде чем мне покинуть этот мир!»

Так сидели, эти два гиганта этического учения — два старца, полные Торы и Мудрости, долгий-долгий час, отыскивая совет и способ, как одолеть дурное начало, что противопоставить его вкрадчивому шёпоту, крепнущему изо дня в день, как помешать попыткам сбить человека с пути, отвлечь от главного в жизни. Знают они, что если бы не помощь Всевышнего, не выдержать человеку. После всех переживаний и размышлений, приходят к согласию, общему несомненному выводу. Нет, они не могут, никак не могут, обойтись без настоящего Раби, без доброго Учителя, что направит их на верный путь в служении Б-гу.

Гении Мусара нуждаются в раби

Назавтра, сразу после Минхи, оба отправляются к раби Шмуэлю Саланту — раву Йерушалаима.

«Может быть, Рав сам возьмётся руководить нами?», — размечтавшись, говорит раби Ицеле, — «Вот было бы чудесно! Ну, а если нет, как рав Города, он просто обязан указать, у кого из Йерушалаимских мудрецов мы могли бы учиться!»

«Почему же раби и самому не согласиться? — в тон ему отвечает раби Нафтоли, — его учитель, раби Зундель из Саланта, был наставником раби Исроэля Салантера. Мы, получается, с Рав Шмуэлем одна семья. Не сможет рав Шмуэль не исполнить написанное: “Плотью своей не пренебрегай!” Разве мало говорили наши Мудрецы об обязанности помогать родственникам?»

Так, в радужном настроении, достигли они дома Рава Йерушалаима. Раби Шмуэль, к тому времени уже почти ослеп, но голоса двух гаонов, с трепетом вступивших на порог, были услышаны, и он, не мешкая, вышел встречать дорогих гостей.

«Что привело двух светочей Израиля в мой дом? Чем заслужил я эту честь?» — громко спрашивает раби Шмуэль.

«Нет, нет, Рабейну!», — вскрикивают оба в один голос, — «выяснилось, совершенно точно, что все эти годы люди ошибались, считая нас что-то значащими. Хорошо, если мы достигли уровня самого простого из евреев. День смерти близок, а у нас нет даже учителя, который бы направил наши поступки.»

На губах раби Шмуэля лёгкая улыбка. Согнав её, приняв серьёзный вид, он садится и принимается за дело. Раву Йерушалаима прекрасно известны достоинства обоих руководителей движения Мусар. Он знает, что если уж они пришли к выводу, что нуждаются в раби, ничто в мире не изменит решение. Подумав немного, раби Шмуэль постановляет:

«По правде говоря, каждый из вас мог бы быть учителем для другого, — говорит он, — но, если уж на то пошло, то вот мой совет: раби Ицеле примет на себя авторитет раби Хаима Берлина, а раби Нафтоли выберет наставником раби Йосефа Хаима Зонненфельда.»

Судящиеся просят позволения на минуту выйти, перекидываются парой слов, возвращаются и объявляют о безоговорочном принятии совета.

Но это было ещё не всё. Рав Шмуэль добавляет условие: указанное постановление имеет силу до тех пор, пока раби Ицеле и раби Нафтоле не услышат от своих раби незнакомый для них комментарий на Тору или неизвестный им до селе закон, — как только такое случится, — соглашение отменяется, и они полностью освобождаются от принятого на себя обязательства.

Раби Элияу Мордехай Эйзенштейн, неизменный помощник раби Шмуэля, слыша это, беззвучно ухмыляется: «Ну-ну, это ж не кто-нибудь, это два гения поколения стоят здесь, пока удостоятся услышать что-нибудь незвестное из Закона, — можно быть уверенным — Мошиах придёт гораздо раньше…»

Наступает утро. Евреи Йерушалаима наблюдают, как два великих человека проворно выходят из Синагоги, и спешат каждый в свою сторону. Один — к дому раби Хаима Берлина, а другой — к Йосефу Хаиму Зонненфельду. Что такое? Что случилось? Никто ничего не понимает.

В доме раби

Раби Ицеле входит к раби Хаиму Берлину, который только что вернулся с самой ранней утренней молитвы. Раби Хаим потрясён до глубины души. «Раби Ицеле! Какая честь! Гений Торы — вот так, запросто, в будний день, взял за труд посетить мой дом?!»

«Ой, раби! — восклицает раби Ицеле, — сказали Мудрецы: горе тому, кого мир вводит в заблуждение, — вы видите перед собой одного из этих несчастных!»

Раби Хаим не верит ушам. Он шепчет: вот она, истинная скромность. Вот он, результат работы над собой! Ах, если бы знать, как удивительно действуют на человека занятия Мусаром, с каким бы рвением занялся этим в юные годы, а теперь…

Раби Ицеле, услышав, отзывается: «Нет, нет, раби! Никакой тут скромности, ни истинной, ни ложной, нет. Вот вам доказательство: даже Рав Йерушалаима согласился — с тех пор, как не стало раби Исроэля Салантера, некому указать мне верный путь в Торе и Служении!» Раби Ицеле рассказывает всё, что произошло в последние дни.

Рав Хаим в замешательстве. Постановление рава Йерушалаима — не шутка. Ничего не понимая, он признаёт: как не огорчительно видеть раби Ицеле сидящим перед собой в роли ученика, выбора у него нет… Одно утешение — находиться рядом с этим праведником! Только сколько же это продлится? Сколько же счастливых часов и дней он сможет учитьТору и Мусар с раби Ицеле. Раби Ицеле не скрывает: до тех пор, пока не удостоится услышать из уст раби Хаима новый, неизвестный комментарий.

Ну, — думает про себя, одновременно и растерянный, и обрадованный раби Хаим, — у меня в запасе вечность! Не тот ли это раби Ицеле, чья книга алахических вопросов и ответов «При Ицхак» не сходит со столов гениев поколения, как в Земле Израиля, так и за её пределами…

В тот самый час, как раби Ицеле предлагает себя в ученики раби Хаиму, раби Нафтоли поднимается по узким ступенькам к покоям раби Йосефа Хаима Зонненфельда.

Тот уж сам спешит на встречу. «Чем могу помочь, увенчанному Торой, гостю? — спрашивает раби Зонненфельд, не скрывая радости. — Зачем же вы утруждали себя? Достаточно было только позвать, — я бы бросил всё, чтобы услужить настоящему мудрецу!»

Раби Нафтоли смущён. В своих собственных глазах, он никогда не значил ровно ничего. Он поступает скромно, не потому, что так принято — он действительно не сознаёт своего величия в Торе. А теперь, уверенный, что нуждается в наставнике, — более, чем когда-либо. Не сам ли рав Йерушалаима потвердил это! Может ли быть доказательство надёжней? Скорее, скорей! Жаль каждое потерянное мгновение!

«Счастлив тот, кого подозревают в том, чего в нём нет, — отвечает раби Нафтоли на приветствие. — Счастлив тот, о ком думают, что он гений и праведник, а он уверен в обратном! Я пришёл просить вас принять меня в ученики, а вы обращаетесь со мной, как с раби…Нет, нет, это меня в заблуждение не введёт, уж свой уровень я знаю…»

Раби Йосеф Хаим, растерявшись, не знает, что и думать.

«Что с вами, раби Нафтоли?» — осторожно спрашивает он, и тут же, вспомнив необыкновенные достоинства гостя, понимает: всё это — неспроста, сперва нужно внимательно во всём разобраться.

Что ж, раби Нафтоли не утаивает ничего. Он рассказывает и о сомнениях последних дней, и о совете Рава Йерушалаима, и об условии оставаться учеником до тех пор, пока не услышит от уважаемого Раби неизвестный комментарий к Торе. Чем дольше говорит раби Нафтоли, тем больше огорчён раби Йосеф Хаим. «Как! Ему предстоит быть наставником одного из гениев Торы и Мусара нынешнего поколения? Да ведь это же абсурд. Это просто смешно! Впрочем, вскоре направление его мыслей меняется. Нет, это не насмешка. Постановление Раби Шмуэля Саланта — вещь непререкаемая.»

Два раби — итог один

И раби Хаим Берлин, и раби Йосеф Хаим Зонненфельд, конечно же, и думать не смели считать этих великих людей учениками. Но и Хаим Берлин, также как и раби Йосеф Хаим, — решили претворить в жизнь одну и ту же идею. Какую? Об этом дальше.

Раби Хаим Берлин со дня прибытия в Йерушалаим, числился среди лекторов «Бейс ваад лехахомим». Этот «Ваад», основанный избранными аврехами, собирал мудрецов, углублённых в учёбу, чтобы, объединив силы, обсуждать особо сложные темы, не поддающиеся простому решению. Служил Ваад и для привечания уважаемых равов, навещавших Город. Знаменитые гости не могли нарадоваться возможности преподать урок Закона лучшим умам Йерушалаима. Раби Хаим стал в Вааде одной из самых заметных фигур. Он вёл там постоянные занятия, а теперь, естественно, приглашает и раби Ицеле.

Раби Ицеле с готовностью принимает предложение. Слово раби для него закон.

На той же неделе, в ночь на пятницу, он оказывается среди участников острых дискуссий. Когда среди постоянных слушателей появился новенький, удивлению не было границ. Вслух, естественно, это выразить никто не посмел, так же как и спросить гениального коллегу, что он делает на занятиях, предназначенных для простых смертных. Однако вопрос повис в воздухе. Всё, на что решились самые отчаянные из аврехов, — это осторожно предложить раби Ицеле самому преподать несколько лекций, но тот даже и слышать об этом не захотел.

Проходит два месяца. Каждую неделю раби Хаим Берлин посылает раби Ицеле уведомление о предстоящей лекции, и тот спешит прибыть самым первым. Всякий раз, по окончании занятий, прокручивая в голове всё услышанное, раби Ицеле с тайной тревогой думает: вот оно новое — слова Б-га Живого. Но, потом, уговаривая сам себя, спрашивает: разве это имел в виду рав Шмуэль? И решительно отвечает: нет, и ещё раз нет! И сам себя укоряет: как, за столь короткое время, он мог услышать от раби Хаима столь новые вещи, что уж и наставник ему не надобен! Разве сама такая мысль — не ясное доказательство, что он, раби Ицеле, не достиг и краешка настоящей целостности душевной?…

Есть ли предел заповеди уважения к родителям?

Как-то, раби Хаим Берлин известил раби Ицеле, что очередное занятие по Алахе состоится, с Б-жьей помощью, на исходе ближайшей Субботы. На этот раз, раби Ицеле не только не рад, он огорчён до крайности. Почему, что такое? А дело вот в чём. На середину предстоящей недели выпадает Йор цайт его отца, и раби Ицеле, в полном соответствии с Традицией готовится быть шалиахом цибур вечерней молитвы на исходе Субботы. Всё бы ничего, да только есть одна загвоздка: молитва эта у него занимает не меньше часа — только «Шмойне эсре» длится в его исполнении полчаса. Не просто собрать миньян для такой молитвы. Обычно его составляют родные и близкие. Так что же делать? Неужто изменить обычай? — Об этом даже и подумать страшно!

Не желая утруждать посланца, раби Ицеле, одевшись, сам спешит к дому раби Хаима Берлина. Требуется безотлагательный совет: как же поступить? С одной стороны, возможно ли пропустить хотя бы одно из занятий Раби, а с другой — как отказаться от устоявшегося обычая быть шалиахом цибур на исходе Субботы в неделю, на которую выпадает Йор-цайт отца?…

Раби Ицеле входит в дом Раби со слезами на глазах и рассказывает о своём горе. Раби Хаим выслушивает и пытается скрыть улыбку, в первый раз появившуюся на его губах два месяца назад, когда раби Ицеле ворвался в его дом, с требованием принять себя в ученики.

«Успокойтесь, раби Ицеле, — говорит раби Хаим, — послушайте, что я вам скажу. В тот самый день, когда я поднялся в Йерушалаим, раби Шмуэль Салант известил меня о некоторых Йерушалаимских обычаях, передаваемых из уст в уста. Среди прочих, мне стало известно, что в Святом городе, как это ни странно звучит, не принято быть шалиахом цибур на исходе Субботы перед Йор-цайтом родителей. Почему? И это объяснил раби Шмуэль. Как известно, на исходе Субботы, души злодеев возвращаются в Геином. Вечерняя молитва начала недели как раз и связана с этой реальностью. Какое, скажите, может быть уважение к отцу или к матери, если сын, встав на место шалиаха цибур, невольно соотносит упомянутый факт с родителями. Похожее объяснение содержится в Шульхан арухе, где речь идёт об обязанности скорбящего сына быть шалиахом цибур ровно одиннадцать месяцев. Почему именно одиннадцать, а не двенадцать? Да потому, что только злодеи содержатся в Геиноме целый год. Разве может сын, уважая отца и мать, относиться к ним, не дай Б-г, как к злодеям?»

Раби Ицеле изумлён. О таком обычае он и не подозревал. А раби Хаим, не давая опомниться, наносит, хорошо рассчитанный «удар»: «Ну, раби Ицеле, не согласитесь ли вы теперь, что слышали от меня нечто, до сих пор вам неизвестное? А если так, то вы, согласно постановлению раби Шмуэля, больше не ученик мне, и вольны поступать в указанном вопросе по вашему собственному разумению. Да и уроки мои вам больше незачем посещать…»

Что ж, раби Ицеле — человек правды, и не может не признать: как не крути, он узнал сегодня важную вещь: до каких тонких ощущений простирается заповедь уважения к родителям…

Он сердечно благодарит своего «временного» раби и мирно с ним расстаётся.

На следующее занятие, на исходе Субботы, он уже не приходит, а молитву аравит молится, но …не в качестве шалиаха цибур, приняв на себя Йерушалаимский обычай.

Рассказ раби Хаима Зонненфельда

Ну, а что же раби Нафтоли?

«При всём вашем чистом стремлении, — сказал ему раби Йосеф Хаим Зонненфельд — вы, конечно же, не ставите целью опозорить меня, утверждая, что будто бы я — рав, а вы — ученик, тогда как всё должно быть как раз наоборот!».

Раби Йосеф Хаим рассказывает: «Знал я как-то в Йерушалаиме одного праведного еврея по имени раби Йона Рем из Бирза. Он входил в число крупнейших даянов-судей Святого города. Большую часть жизни он посвятил изучению книг по Мусару. Однажды, говоря с ним об этом, я услышал вот что: “Раби Хаим! Да будет тебе известно, что даже среди самых выдающихся и праведных евреев есть разница между теми, кто изучает Мусар, и теми, кто этого не удостоился. Если последним отлично известно как не следует поступать, то первым открыты вещи, которыми заняться необходимо”.»

Раби Нафтоли слышит и вздыхает: «Ой,ой, какого замечательного Раби избрал для меня раби Шмуэль! Какая жалость, что с самого первого дня , прибыв в Йерушалаим, я не прилепился к нему! Кто теперь вернёт мне эти потерянные безвозвратно дни?..»

Между тем раби Йосеф Хаим добавляет: «Раби Шмуэль не сказал, но вы должны знать, раби Нафтоли, что больше чем несколько глав Мишны вам от меня не услышать. Мне посчастливилось много узнать от моих учителей, но ничего другого мне сохранить не удалось».

«Ну, а этого, разве мало, — шепчет раби Нафтоли, — хорошенько выучить несколько мишнаёт, да на них парочку неожиданных объяснений…Так это же, как раз то, что обещал мне раби Шмуэль Салант! — И громко добавляет: Вы только, Раби, скажите, когда и куда прийти, а я готов!..»

Назавтра, слушатели постоянных занятий по Мишне раби Йосефа Хаима были обескуражены. Раби Нафтоли Амстердамм, собственной персоной, как ни в чём не бывало, заходит в синагогу в районе Бейс — Мехасе, и ,как простой еврей, усаживается с ними, чтобы внимать уроку.

Так и пошло. Раби Нафтоли всегда приходит первым, а уходит — последним. Он не просто присутствует, он весь обращён в слух, он впитывает в себя каждое слово Раби. А кроме этого, он ещё старается, тут и там, помочь, прислужить Учителю. Потребуется раби Йосефу Хаиму Гемара, чтобы освежить в памяти тему, а раби Нафтоли уже тут как тут, протягивает нужный том. А то ещё вот что. Раби Йосеф Хаим всегда скрупулёзно соблюдал малейшие оттенки Закона. Покажется ему, что коснулся волос или ушей, — об этом предостерегали Мудрецы, — а раби Нафтоли уж и рядом с наполненой водой кружкой для омывания и полотенцем.

Поначалу, и раби Йосеф Хаим, и слушатели урока, не позволяли раби Нафтоли вести себя так. Но, убедившись, что препятствовать в этом — лишь заставлять его страдать, оставили в покое. А потом, уже не только смирились, но и не представляли себе, что может быть иначе. После каждого урока раби Йосеф Хаим пытается в очередной раз убедить раби Нафтоле, что сегодня он, наконец, услышал что-то новое для себя, и условие раби Шмуэля исполнилось. Но не таков раби Нафтоли, чтобы так легко сдаться и потерять Раби, которого подарил ему сам рав Йерушалаима.

На уроках раби Нафтоле молчит, как рыба. Ни вопросов не задаёт, и решений не предлагает. Боится помешать остальным. А когда кто-то просит объяснить такое странное поведение, отвечает вопросом на вопрос: «Если я наказан непониманием или неумением разобраться, так и другие должны из-за этого страдать?»

А однажды случилось вот что. Как-то раби Хаим Зонненфельд вспомнил слова Мудрецов о том, что предвестник Мошиаха, Элияу а-нови не появится раньше, чем евреи, хотя бы на мгновение не отвлекутся от надежды на Избавление. И тут уж раби Нафтоли сдержаться не может, и задаёт свой первый и, как оказалось, последний вопрос: «Как может случиться, что весь Израиль отвлечётся от того, что со дня на день ждёт с таким нетерпением?»

Раби Хаим немедленно объясняет: «А вот, например, мы сидим здесь, и вдруг кто-нибудь распахнёт дверь, и в устах его весть: “Элияу пришёл! Он уже здесь, на Еврейской улице!” — разве тогда, на какое-то кратчайшее мгновение не закрадётся в самое сердце, как мимолётная тень, осторожное сомнение: а верно ли это? а не ошибочка ли вышла? И вот тут-то, в этот самый миг, и случится то, что с полным правом мы назовём “отвлечением”, ибо настоящие ожидание и надежда на Избавление означают: верить и ждать, что это придёт — каждый час, каждую секунду!»

Раби Нафтоли услышав ответ, не может сдержать слёз. Он плачет, радуясь удивительному ответу, — он увидел новую глубину веры в конечное Избавление, ожидаемое с такою болью и нетерпением, и он плачет, понимая, что раби Йосеф Хаим больше не будет его Раби, не даст ускользнуть, заставит признать: условие раби Шмуэля Саланта осуществилось полностью…

Урок завершается, оба гения Торы сердечно обнимаются и с миром расстаются.

Плачь о живых

Однако, на этом дело не завершилось. С раби Хаимом Зонненфельдом оба основателя движения Мусар оказались связаны сердечной дружбой все дни жизни в Йерушалаиме. Для них раби Зонненфельд, также как и раби Шмуэль Салант, был живым воплощением этического идеала, удивительным примером высокой духовности. Впрочем, эта дружба началась ещё раньше — с писем, перелетавших к Земле Израиля и обратно. А зять раби Зонненфельда, раби Шмуэль Шейнкарь даже стал впоследствии главой «Бейс Мусара».

Раби Йосеф Хаим отвечал обоим, и раби Нафтоли, и раби Ицеле, такой же привязанностью и братской любовью. Никто так не оплакивал их, когда, с разрывом в десять лет, они покинули этот мир. Раби Ицеле скончался 10-го Ава 5667(1907) года, а раби Нафтоли — 6-го Адара 5676(1916) года.

Раби Ицеле и раби Нафтоли завещали не произносить по ним скорбных речей, однако раби Йосеф Хаим, благодаря своей мудрости, всё равно сумел заставить евреев Йерушалаима ощутить горечь потери.

Когда похоронная процессия, неся носилки с телом раби Ицеле, двинулась в путь, раби Йосеф Хаим, остановившись на мгновение, с полными слёз глазами, голосом, срывающимся от горя, простонал: «Ах, раби Ицеле приказал не говорить речей, но лить слёзы-то о нём наверняка можно!» Эти слова словно отворили волны плача, захлестнувшие сотни людей.

Подобное случилось и на похоронах раби Нафтоли, когда раби Йосеф Хаим, над свежей могилой, прося прощения от имени провожавших, сказал: «Я вовсе не хочу нарушить последнюю волю умершего, и не собираюсь произносить по нём поминальных речей, но скорбеть о живых, потерявших неоценимого праведника, оплакивать нас, осиротевших, разве я не вправе?…»

из журнала «Мир Торы», Москва.