Недельная глава Дварим

«Вот слова, которые говорил Моше… в пустыне, в степи, против Суфа, между Параном и между Тофелем, и Лаваном, и Хацеротом и Дизаавом» (Дварим, 1:1)

Известно, что слово «говорил» подразумевает суровый язык, и здесь Моше рабейну начинает с упреков и перечисляет все места, в которых гневили Везд-сущего: «поэтому он говорит о происшедших событиях лишь намеком из почитания Исраэля».

А если бы сказал прямо, а не намеком, было бы в этом нечто от «публичного позора» слушающих.

И тогда никакие заслуги не постояли бы за него: ни просвещение многих, ни передача Торы, названной его именем. Ворота будущего мира были бы закрыты для него из-за греха «публичного позора».

На одну часу весов был бы положен «публичный позор», а на другую чашу — бессменное руководство целым народом в течение сорока лет. И » публичный позор» перевесил бы!

Это бросает в дрожь!

История из жизни. Гаон, праведник, раби Яаков Исраэль Ловчински, благословенна память праведника, зять Сабы из Новардок, благословенна память праведника, был сыном рава города Барановичи. Когда его отец умер, уговорили его главы общины занять место отца, и хотя он всеми силами бежал от власти, в конце концов, все же согласился. Однако при первой возможности уволился и стал работать машгиахом в местной ешиве. Но в то время, когда он был назначен равом, главы общины просили его согласия на увольнение старого шамеса большой синагоги.

Тяжела была работа шамеса. Он должен был вставать затемно и еще ночью затопить печь, чтобы пришедших на рассвете, перед утренней молитвой, первых учащихся ожидало бы теплое, приятное, освещенное место. Сколько времени было у него для сна перед ранним пробуждением? Не больше часа.

Десятки лет преданно исполнял шамес свою работу, но возраст взял свое. Ему стало тяжело двигаться, появилась одышка, ухудшилось зрение. Но хуже всего было то, что, закончив работу после полуночи, он шел поспать на часок, а просыпался к концу чтения молитвы «Шма Исраэль»… Учащиеся, приходившие до рассвета, находили синагогу запертой. Темно. Холодно. Невозможно так дальше. Надо найти молодого и энергичного шамеса.

Справедливо. Но что будет с шамесом? Лучшие годы он отдал общине, а сейчас его выбросят, как ненужную вещь? Это не только позор. Ведь тогда не было пенсии. С чего он будет жить, собирать подаяние?

«Поговорите с ним, — попросил рав. — Обрисуйте серьезность положения. Может быть, он опомнится и снова будет исполнять свою работу».

Главы общины пожали плечами: «Говорили с ним уже много раз. Это не просто пренебрежение долгом. Он просто не может. Стар он, время его ушло»…

«Я поговорю с ним», — сказал рав.

«Пожалуйста, — ответили главы общины. — Хорошо если бы рав сумел бы убедить его! Но если нет, мы просим согласия на его увольнение. Община не должна страдать».

Они были правы.

Поговорил рав с шамесом, и вот, чудо: слова, идущие из сердца, входят в сердце — приходящие перед рассветом в синагогу во главе с равом находили ее открытой, освещенной, обогретой. Шамес приходил, исполнял свою работу и уходил спать. Вопрос об увольнении был снят.

Никто не знал, никому даже в голову не пришло, что рав действительно, беседовал с шамесом, и увидел, что не с кем говорить. Пожалел рав шамеса и начал вставать в два часа ночи, приходить в синагогу, зажигать свечи и растапливать печь к приходу людей. Потом возвращался домой и снова приходил на рассвете, расхваливая шамеса, изменившегося к лучшему…

Однажды ночью возвратился шамес после полуночи домой. Хотел, как обычно, поспать, но сон бежал от него. Случается, особенно в таком возрасте. Настенные часы пробили час ночи, час с половиной… Подумал он: «Если мне не спится, пойду, выполню свою работу»… Встал, оделся и пошел во тьме, увязая в снегу и замерзая от холода. Подойдя к синагоге, он поразился: здание, которое должно было быть запертым и темным, было освещено.

Как?

Он понял, и сознание забило тяжелой кувалдой: все время, пока у него были силы, боялись его бездомные, уличные гости, и не осмеливались жить в синагоге. Но сейчас они поселились в ней. Сделали своим домом! Какая наглость!

Злость придала ему силы. Он бодро поднялся по лестнице и с размаху открыл дверь. Тут он увидел, что его предположение оказалось верным: в синагоге хозяйничал гость, который не только зажег свечи, но и занялся растапливанием печи, как будто он здесь хозяин. «Эй, ты, кто дал тебе право? Эти дрова — имущество синагоги. Затуши сейчас же огонь!»

Рав склонился над холодными и мокрыми дровами и, как обычно, старался разжечь огонь, что было совсем не просто. Он услышал голос шамеса и шарканье его ног и испугался: если он выпрямится, узнает его шамес. Узнает и поймет. Поймет, кто встает каждую ночь, кто приходит растопить печь и обогреть синагогу. Сам рав. Поймет и устыдится за самого себя, за свою слабость, за свой возраст. Не может он выпрямиться и показаться шамесу. Не сейчас. А шамес уже стоит за спиной, бранясь и ругаясь.

«Ты что, глухой, не слышишь?» — кричал шамес и стал бить часть тела, находящуюся вне печи.

Сейчас он, конечно, не может вылезти из печи!

К его счастью, шамес был слаб. Особенно, после бессонной ночи, криков и ударов. Устал и пошел, волоча ноги. А между тем усилия рава принесли плоды. Дрова начали разгораться, весело потрескивая. Услышав удаляющиеся шаги, рав вылез из горящей печи. Вся его борода обгорела. Кругами обошел он шамеса, который вслед ему выкрикивал обещания изловить его.

Вернулся рав домой, и рабанит поразилась: «Яаков Исраэль, где твоя борода?!»

Он рассказал ей все и попросил никому об этом не говорить. Перед тем, как уйти на молитву, он обмотал лицо, как будто у него болят зубы.

Выслушала рабанит рава и сказала: «Яаков Исраэль, у меня к тебе вопрос. Что бы ты делал, если бы шамес стоял за твоей спиной еще две минуты?» Ведь рав спасся в последний момент. Дрова уже загорелись, и через две минуты огонь запылал бы во всю силу.

«Я не понимаю твоего вопроса, — ответил рав. — Наши мудрецы постановили, что лучше человеку броситься в горящую печь, чем устыдить своего ближнего»…

И завершающий вопрос: с этого момента мы, конечно же, удержимся от того, чтобы позорить своего ближнего. А что делать с прошлым?

О том, что мы помним, делать нечего, надо просить прощения. По правде говоря, это неприятно, стыдно. Но Гмара открывает нам, что это — часть искупления. Однако если предполагают, что ближний снова будет обижен, когда напомнят ему о прошлом, прося за него прощение, мнения разделились. По мнению Хафец Хаима, благословенна память праведника, нужно просить прощения, а раби Исраэль из Салант, благословенна память праведника, полагал, что нельзя заставлять страдать еще раз.

Но когда не помнят, кого и когда обидели, то на первый взгляд дело невозможно исправить. Однако вспомним слова автора книги «Ховот алевавот», благословенна память праведника, написавшего, что если раскаяние человека искренно, то Ашем приводит к тому, что обиженные люди в сердце прощают его, и об этом сказано: «Если желанны Ашему пути человека, то даже враги его помирятся с ним» (Мишлей, 6:7).

И кроме того, он должен добавить к своему раскаянию принцип: «удались от плохого и сделай хорошее» — «если совершил много грехов, сделай в противовес им много заповедей. Ссорился с братьями — ищи мира и гонись за ним». И мы тоже скажем: «Публично устыдил ближнего? Бодрись и крепись! Ведь так написано в мидраше (Ваикра раба, 33:1): “Смерть и жизнь зависят от языка. Исходя из этого сказал бен Сира: был перед ним горящий уголек, и он раздул его — огонь разгорелся; плюнул на него — он погас”. Что это за горящий уголек? Товарищ, он — горящий уголек! В твоих руках вдохнуть в него силы похвалой и погасить его плевком…

И к этому очень подходят слова наших мудрецов, благословенна память праведников: “Украл, и не знаешь, у кого украл, используй это для общественных нужд” (Трактат Бейца, 59) — публично устыдил кого-то, и не знаешь кого — расточай улыбки! (Мааян ашавуа)