Свои и чужие

Любовь и Тора

Это случилось почти одновременно: Лёва заинтересовался иудаизмом и начал ухаживать за Светой. Сначала эти два процесса шли параллельно и никак не пересекались. Лева заглядывал в синагогу, почитывал книги по «еврейской философии» и послушивал лекции раввинов, что для него было вполне типично: интеллигентный мальчик, хорошая семья, любовь к чтению и качественному образованию… И вместе с тем — свидания, романтическая переписка, прогулки по ночной Москве. Так прошло несколько месяцев.

Университет был уже позади, один за другим Лёвины бывшие однокурсники делали выбор: карьера или семья. Одни принимали решение ближайшие пять лет посвятить исключительно работе, другие делали предложения своим давним подругам или просто начинали жить с ними вместе, если перспектива колец и свадьбы их пока пугала. «А я-то что?» — думал про себя Лёва.

Теперь уже почти на каждом свидании, которое сопровождалось бокалом-другим вина, Света аккуратно подводила беседу к теме совместной жизни. И каждый раз Лева пытался выторговать себе еще пару месяцев, то объясняя, как тяжело родителям будет расстаться с ним, то сетуя на дороговизну столичных квартир. Наутро, когда винный дурман рассеивался, вместе с ним исчезали и всякие намеки на вчерашние разговоры.

И вот неожиданный поворот: Лёвины родители сообщают, что на папу «свалился» выгодный контракт в Красноярске, и что они собираются туда отправиться на два года. Если Лёва сейчас не предложит Свете переехать к нему, хотя бы на время, она просто хлопнет дверью и уйдет. Было решено, что она переедет в начале августа. Всё лето было впереди.

Хотя это и называлось «на время» и звучало довольно безобидно, перспективы были ясны: Левины друзья, пожив так с подругами годик-другой, не выдерживали давления постоянно возникающих бесед о кольцах и свадебных нарядах — и либо бежали, устроив скандал и изобразив обиду, либо сдавались и делали предложение.

Лёву не столько пугала перспектива всю жизнь прожить со Светой, сколько его смущало то, что он узнал за последние полгода чтения книг по «еврейской философии». Он был евреем, а Света — русской. Смешанные браки иудаизм запрещает.

Между тем, в отношениях Лёвы и Светы всё шло прекрасно: у них были сходные интересы, они любили одни и те же блюда, оба были «жаворонками» и почти никогда не трепали друг другу нервы и не ссорились по мелочам. И все же чего-то не хватало.

По мере того, как Лёвина страсть к духовности росла, он стал замечать, что разговоры со Светой всё чаще шли по такому сценарию:

— Слушай, я вчера прочитал потрясающую вещь: оказывается, существуют уровни души, представляешь? — начинал Лева с воодушевлением. — Вот как ты думаешь, когда ты говоришь «Я», то что ты имеешь в виду? «Я» — это душа, сердце или, может быть, сознание?

Лёва всматривался в Светино лицо и видел, как оно вдруг становилось похожим на пустую комнату с двумя окнами, отражающими лишь свет лампочки, после чего она принужденно улыбалась и говорила что-то вроде:

— Хочешь посмотреть фильм сегодня вечером?

Или:

— Что приготовим на ужин?

Когда Лёва стал задумываться о кашруте и исключил из своего рациона свинину, устрицы и креветки, ему стало казаться, что именно блюда из этих продуктов — в фаворитах у Светы. И всё же ему совсем не хотелось ее обижать. Или совсем не хотелось ссориться? Она предлагала:

— Давай наварим креветок?

Лева малодушно отвечал:

— Что-то нет настроения на креветки… Может, закажем пиццу?

В другой раз она невинно спрашивала:

— Как тебе понравились котлеты по-киевски, которые я тебе дала с собой на работу?

И он, стыдясь того, что скормил недешевые котлеты кошкам возле офиса, благодарил Свету и рассыпался в комплиментах ее кулинарным талантам.

Вскоре Лева уже не мог скрывать сам от себя, что его внутренний мир совершенно не тот, что он проецирует вовне. Он жил во лжи.

Наконец Лёва набрался смелости и пригласил Свету в модный ресторан на ужин, сказав, что хочет её кое-о-чём спросить. Несколько раз откашлявшись, два раза поправив воротник рубашки и разгладив все морщинки на салфетке, он выдавил:

— Если у нас когда-то будут дети… я хочу воспитать их евреями. Что ты думаешь про это?

Сначала Света молчала и только перекладывала вилкой овощи с одного конца своей тарелки на другой. Потом спросила:

— А что это практически означает? Ведь фамилия у них и так будет твоя, а пятую графу давно отменили…

Лёва и сам еще не так много знал о практических сторонах иудаизма, поэтому решил для начала рассказать про кашрут и праздники. Глаза Светы просияли: больше праздников — это ей понравилось: будем праздновать и те, и эти. А с кашрутом можно что-то придумать.

«Наверное, она и правда меня любит…» — подумал Лёва. Ему стало немного легче на душе, но вскоре он понял, что пытается пластырем лечить раковую опухоль. Как это они будут «воспитывать детей евреями», наряжая ёлку зимой и крася яйца по весне?

«Эти евреи»

Кое-как прошло еще несколько недель. Установилась теплая погода, и Света с Левой поехали в Подмосковье к ее родителям. Под пиво и барбекю языки у всех развязались, темы разговора перетекали из одной в другую, и тут Светин отец сказал:

— Свет, ты помнишь Василия Степаныча? Вот, Лёва, ты тоже послушай. Его сын, Петя, чудный мальчик, женился в прошлом году на еврейке: венчание, все дела, молодые идут к церкви, все такие красивые и счастливые, и тут появляется её отец, начинает махать руками, цитировать Библию, называть свою дочь агнцем, который отбился от стада. Просто ужас! Понятное дело, венчание состоялось, но уже настроение было не то. Сколько времени прошло, а никто так и не примирился: просто Монтекки и Капулетти! Сейчас она беременна, и отец отказывается ее видеть. Можешь себе представить?

Лёва замотал головой и издал какой-то звук, призванный показать, что он не может себе это представить, — а сам совершенно не знал, как реагировать. Светин отец продолжал описывать, как еврейская жена Пети теперь совершенно оторвана от своей семьи. В его тоне не было враждебности по отношению к Лёве, но он почувствовал, что это только начало.

И правда, после еще одной банки пива появилась новая тема: евреи и их обособленность. Света выросла недалеко от Марьиной Рощи, где с начала 90-х вокруг синагоги стали селиться еврейские семьи. Светины родители пустились в обсуждения черт своих еврейских соседей, а Лёва замер с банкой пива в руке, пытаясь ничем не выдать тайной боли — за этих евреев, за своих родителей, за себя самого — боли, которую этим людям было не понять.

— Это какое-то средневековье! Просто смешно смотреть! Черные шляпы, балахоны какие-то, а детей сколько — и все шумят, кричат. Ну понятно, когда им успеть стольких воспитать?! И чем они их кормят, интересно? Воруют наверняка. Эти евреи всё в городе скупили. Да раввин их со всеми воротилами на короткой ноге!

Лева смотрел не на Светиного отца, распалявшегося всё больше, а на Свету. Он пытался разглядеть в ее глазах хотя бы тень несогласия — но напрасно. Эта девушка станет его женой? Этот человек станет дедушкой его детей? В их глазах Лёва не был одним из тех евреев, они призывали и его, современного и образованного человека, поглумиться над «пейсатыми» вместе с ними — а Лёва, застыв в темноте и молчании, будто наблюдал в телескоп, как эти совершенно чужие люди смеются и издеваются в миллионе километров от него над тем, что еще не стало частью его, но уже было таким родным.

Уехать с дачи посреди ночи Лёва не решился. Сделал вид, что выпил слишком много, и пошел спать. Накрывшись с головой одеялом, он мучительно думал — сколько еще он будет цепляться за тот искусственный образ «современного и мультикультурного»? Как ему стать тем человеком, чью душу он чувствует внутри себя? Как оторваться от чужих и попасть к своим?

Куда ведут дороги?

На следующее утро Лёва проснулся с холодной решимостью, которая дала ему силы спокойно позавтракать с семьей, сесть за руль, отвезти Свету к ней домой, а потом добраться до своей квартиры, не попав при этом в аварию.

Придя домой, Лёва составил план того, что он скажет Свете. Как объяснит, кто он такой и почему им нужно расстаться. Надо было говорить предельно откровенно. Рассказать об уроках, на которые он успел сходить, о книгах, которые прочитал, а главное — о перевороте, который совершается у него в душе, и о той связи с поколениями евреев, которые так страдали ради того, чтобы удержать и пронести сквозь века полученную на горе Синай Тору…

Когда Лёва приехал к Свете, рассказал ей всё это и сообщил о своем решении разойтись, он понимал, что это будет непросто. Но Света вновь удивила его: она появилась через месяц с заявлением, что собирается пройти гиюр, и даже записалась на прием к раввину в синагоге.

Лёва опешил: хорошо это или плохо? С одной стороны, такое желание означает преданность и любовь, но с другой стороны, разве так меняют веру и национальность?.. И станет ли его девушка после такого гиюра — по-настоящему «своей»? Лева подумал и сказал:

— Если ты хочешь, конечно, можешь пройти гиюр, я не буду тебе в этом мешать. Но мы с тобой должны расстаться. Мне тяжело это говорить, ты для меня много значишь, но я чувствую, что так правильно. Прости меня.

Света проходить гиюр не стала — без Лёвы для нее в этом не было никакого смысла. А перед Лёвой был долгий путь учёбы, познания себя, мира, Б-га. Конечного пункта назначения этого пути он еще не знал. Если бы ему тогда сказали, что ровно через год он будет изучать Тору в Иерусалиме, он бы ни за что не поверил. И всё же он здесь, а путь всё еще продолжается.