Огонек надежды в кромешном аду

Через все годы мучений Симха Буним пронес свою веру в Творца. После войны он переехал в Англию, женился там, работал в Агудат Исраэль, основал при этой организации газету The Jewish Tribune и был неизменным ее редактором до самой своей смерти. Годы, проведенные в концлагерях, нанесли непоправимый вред здоровью Симхи Бунима, и он оставил этот мир слишком рано — ему было только 43 года.

В лагере Нидероршель в декабре 1944 года произошла эта история, описанная С.Б. Унсдорфером в его книге «Желтая звезда».

Холодная зима 44-го

Чем холоднее становились зимние дни, тем тяжелее — наша жизнь. Днем суп перестали выдавать, и мы проводили полчаса «обеденного» перерыва в Первом Зале, глядя, как немцы со смаком жуют свои бутерброды и курят сигареты. Теперь мы узнали на своей шкуре, что бывает, если работаешь по двенадцать часов без еды и питья. Кожа у нас на руках начала облезать, и каждый крошечный порез или царапина гноились и подолгу не проходили.

Вечерний суп стал совсем пустым, и большинство из нас бегало после него в туалет по четыре или пять раз за ночь. Стоя на тридцатиминутных перекличках по колено в снегу, мы отморозили себе ноги. Полная неизвестность о ходе войны довела наши нервы до предела.

Побег был полностью исключен, не только из-за мощной охраны и высоких заборов, но и потому, что у нас не было шансов ни сменить нашу полосатую одежду, ни раздобыть деньги или документы.

Успеть к понедельнику

Когда я делал очередную запись в своем дневнике, куда я вписывал еврейские даты и праздники, я обнаружил, что всего через несколько дней наступает Ханука — праздник света, день, в который горстка евреев отвоевала Храм у могущественных греков. Я решил, что мы должны зажечь ханукию даже здесь, в Нидероршеле. Особенно здесь, в Нидероршеле.

Я тут же пошел советоваться с Бенци, потому что он был для меня самым надежным и верным человеком в бараке. Даже те, кто сидел за двумя другими столами, приходили к Бенци, чтобы он рассудил их. Все ссоры обычно были вокруг паек. Бенци за своим столом никаких ссор не терпел. Он разрезал каждую буханку на восемь частей и раздавал всем поровну. Если кто-то жаловался, что получил самую маленькую порцию, Бенци сердился: «Если ты недоволен — иди и ешь за другим столом, у них там и весы есть, и судьи!» Жалобщик умолкал. Никто никогда не покидал наш стол.

Бенци поддержал меня:

— Да, мы должны зажечь ханукальные свечи. Это будет хорошо для всех: и дух поднимет, и вообще улучшит атмосферу. Работай над планом, но будь осторожен.

Необходимо было решить две проблемы: во-первых, «организовать» масло, а во-вторых, найти такое место, где зажженный светильник будет не виден. На заводе масла было полно, но даже несколько капель пронести в барак контрабандой не представлялось возможным. А нужно было торопиться, чтобы успеть к понедельнику, 11 декабря — к первой ночи Хануки.

Мы знали, конечно, что еврейский Закон не заставляет нас рисковать своей жизнью ради выполнения заповеди. Но многие из нас хотели проявить ту жертвенность, которая на протяжении веков была присуща нашим предкам. И наше физическое состояние, и наш дух были в упадке, но все же мы чувствовали, что маленький горящий ханукальный фитилек согреет наши голодные души и наполнит нас надеждой, верой и мужеством, без которых нам не пережить эту долгую, мрачную, ледяную зиму.

Бенци, Грюнвальд, Стерн, Фишоф и я приступили к осуществлению нашего плана. Мы начали с того, что тянули жребий: кому украсть масло, кому нести ответственность за кражу и прятать масло у себя до вечера понедельника, а кому зажигать под своими нарами ханукию. Мне выпало зажигать.

Грюнвальд, который должен был «организовать» масло, выполнил своё задание великолепно. Он убедил ненавистного майстера Мейера, что его станок будет работать лучше, если его регулярно, каждое утро, смазывать, и что для этой цели надо выделить небольшое количество машинного масла, чтобы оно всегда хранилось в ящике для инструментов.

В понедельник вечером, после переклички, все сели хлебать свою долгожданную порцию безвкусного, но горячего супа, а я залез под нары, чтобы подготовить ханукию. Я налил масло в банку от крема для обуви, выдернул несколько нитей из одеяла и скрутил из них фитиль. Когда все было готово, я поспешно сел за стол и начал есть, как вдруг вспомнил, что мы совершенно забыли о спичках!

Я шепнул Бенци:

— Каждый должен оставить немного супа, будем менять его на спички!

Бенци велел всем, кто сидел за столом, не доедать свой суп и объяснил, зачем это нужно. В течение пяти минут пять порций супа были обменяны в соседнем бараке на сигарету. Сигарета была «подарена» нашему повару, Йозефу, за то, что он даст нам коробку спичек и не будет ни о чем спрашивать.

«Столкни Эдома в царство теней…»

Как только ужин закончился, я с трепетом произнес три благословения, и свет Хануки замерцал под моими нарами. С нами были не только мои друзья. Почти весь барак присоединился к нам, когда мы пели «аНерот алалу» — «Эти свечи».

Этот напев нес нас в прошлое. Как будто на панорамном экране, мы увидели наши дома, родителей, братьев, сестер, жен и детей. Семьи собирались вокруг начищенных серебряных подсвечников, и их счастливые голоса разносили далеко вокруг особенную ханукальную мелодию…

Крошечный огонек под грязными лагерными нарами зажег наши сердца. Слезы лились по щекам. Пение затихло, все мы сидели, не шевелясь, погруженные — то ли в воспоминания, то ли в медитацию… В какой-то миг вдруг все остальное перестало иметь значение. Мы праздновали первую ночь Хануки, как мы делали все предыдущие годы, когда мы еще не знали арестов, пыток, решеток, колючей проволоки. Сейчас мы не были пронумерованными заключенными, лишенными имен и прав. Мы были группой евреев, выполняющих заповедь вдали от дома.

Увы… Эти мгновения оказались слишком коротки. Резкий окрик: «Achtung!» — вернул нас к реальности. Тощий маленький унтершарфюрер по кличке «Пёс» молча стоял у двери. Он любил такие неожиданные визиты. Пёс внимательно осматривался, выискивая малейший повод применить свой кнут. Внезапно он громко потянул носом и закричал: «Здесь воняет маслом!»

У меня остановилось сердце. Я смотрел, как борется за свою жизнь, медленно угасая, огонек нашей ханукии, а Пёс начал свой неторопливый обход барака в поисках горящего масла.

Я не осмелился наклониться или потушить огонь ботинком — Пёс мог заметить это движение и наброситься на меня. Я окинул быстрым взглядом смертельно бледные лица моих товарищей — и Пес мгновенно сделал то же самое. Да, у него было собачье чутьё… Через минуту или две он дойдет до нашего ряда нар. Ничто не могло спасти нас, но вдруг…

Внезапно воздух наполнился ревом сирен, предупреждающих о воздушном налете, и через несколько секунд во всем лагере был выключен свет. «Fliegeralarm!» (Воздушная тревога) — разносилось многоголосо по всему лагерю. Я потушил носком ботинка нашу тайную свечу из ворованного масла и ждал своей очереди выбегать из барака. Пса бесцеремонно подвинули в сторону, а он, перекрикивая сирену и топот бежащих заключенных, надрывался: «Будет расследование! Будет расследование!»

Но я не волновался. В восторге я схватил мою маленькую ханукию и выбежал с нею. Это был знак, чудо Хануки, признание нашей борьбы с испытаниями. Я видел, как нам помог Б-г, который берег нас даже здесь, в этом маленьком лагере.

Стояла ледяная звездная ночь, над нашими головами летели тяжелые бомбардировщики, я сжимал в руке ханукию, а мои губы шептали песню, которую мы не успели спеть в бараке: «Маоз Цур».

Я пел о том, как Вс-вышний вывел нас из Египта, о том, как привел нас в Храм, о том, как спас нас от Амана, о том, как Он помог нам победить греков и очистить Храм. Я пел: «Столкни Эдома в царство теней…». Я благодарил Вс-вышнего за чудеса, которые Он творил для Своего народа в прошлые дни и в наше время, и мне казалось, что бомбардировщики несут эти слова прямо в Небо.