Первый обыск

Когда поздно вечером во вторник в доме Печёных зазвонил телефон и старший следователь по особо важным делам Чернов сообщил оцепеневшей Марине, что её муж «задержан за совершение тяжкого преступления», один из приглашённых на Хупу[1], Миша, сказал:

— Мой брат сидит, мы через это всё прошли. Трое суток вас не будут беспокоить, а потом начнутся обыски, слежка, вызовы на допросы. Вам надо подготовиться! Всё, что надо вынести из квартиры — давайте нам сейчас.

Гости, которых предполагаемый месадер-кидушин[2], а ныне арестант подвала на Владимирской, с таким трудом и такой конспирацией собирал накануне по всему Киеву, сидели перед свадебным столом уже больше пяти часов, не зная, расходиться им или оставаться. Этот звонок внёс ясность и перевернул всё с ног на голову. Те, кто до того крутился на кухне и накрывал на стол, пытаясь этой суетой отвлечься от тяжелой неизвестности, то есть сама Марина, её младшая сестра, отец, — сели, как оглушённые, на диван. А те, кто сидел, поглядывая на часы, — вдруг стали все разом говорить, давать советы, предлагать помощь…

Алла Израилевна, мать Марины — красивая женщина с мечтательными глазами и постоянной восторженной улыбкой на лице, говорящая всегда тихо и ласково — вдруг становится капитаном на этом попавшем в бурю корабле. Она утешает и подбадривает дочь, успокаивает мужа и слушает гостей. В последующие три года она проявила себя невероятно храброй и сильной женщиной. Кони и горящие избы нервно дымят в сторонке. Ведущий конструктор киевского Мостостроя, она умудрилась не вылететь с работы до самого кануна их с мужем отъезда из Союза. Она опекала и оберегала свою попавшую в очень крутой переплёт дочь, так что то, что Марина родила в срок здорового сына — во многом её заслуга. Она первой наладила со своим арестованным зятем «дорогу» (нелегальный канал связи) и сумела передать в тюрьму два «грева» (контрабандных передачи). Да что «грев»? На неё конвой «дурки», попкари, спустили двух немецких овчарок! Овчарки остались живы, но аппетит у них пропал… Короче, медаль «Тёща декабриста» Алла Израилевна заслужила.

…Телефон на прослушке — звонить нельзя. Алла Израилевна, мать Марины (не путать с моей бабушкой Анной Израилевной) сразу отправилась собирать по дому книги, от которых надо срочно избавиться. Гостям роздано было всё, включая израильские календарики, оставили только один сидур[3]. Люди стали спешно расходиться.

Деятельная тёща рванула в Москву, сообщив нашим друзьям об аресте и успев организовать эвакуацию моей библиотеки из нашей московской квартиры.

Миша как в воду глядел: утром в пятницу заявились с обыском. Дома была Марина и её родители, сестра была в школе. Алла Израилевна — только что с поезда из Москвы. Она глянула в глазок, быстро вернулась в комнату и приказала дочери завернуть сидур в одеяло и сесть на него. Затем она открыла дверь и была с «гостями» вежлива. Вошли Чернов (Марина с мамой у него уже побывали в ночь после ареста), два оперативника и двое понятых, предъявили ордер.

— Что вы ищете? — спросила у вошедших Алла Израилевна. Мужа она попросила молчать, опасаясь, что он разнервничается и будет с чекистами неучтив.

— Книги. — коротко ответил Чернов.

— Какие книги?

— Любые, не продающиеся свободно в советских книжных магазинах.

Оперативники шагнули в комнату и направились прямиком к книжному шкафу. Открыли его и начали доставать содержимое, складывая на столе. Вели себя корректно, разгрома не учиняя. Опустошив книжный шкаф, довольно большой, они стали отодвигать его от стены.

— Юзик, быстро намочи тряпку и неси сюда! — командует Алла Израилевна мужу.

— Аллочка, т-ты что? У нас Обыск, а ты — т-тряпку! — заикаясь отвечает Иосиф Хаимович.

— А шо? Ты же никогда шкаф не отодвигаешь, а они отодвинули…

Марина, бледная как статуя Самсона, а ей рожать со дня на день, восседает на разобранной постели, поверх одеяла, в которое завёрнут сидур, вспоминая, как праматерь Рахель отказалась встать с верблюда пред своим отцом Лаваном. Рядом с диваном стоит журнальный столик, на котором лежат её документы. Среди них — её аттестат зрелости. Чернов берёт его в руки, читает, видит в аттестате одни пятёрки.

— Марина! — восклицает «важняк», — Зачем вы связались с этим религиозным фанатиком? Он же вас на самое дно утащит! Откажитесь от него, пока не позно! Вы же — отличница, перед вами все двери открыты!

— Идиот! Он что, не знает, что она — еврейка? Какие двери? Куда открыты? — думает Алла Израилевна голосом Ефима Копеляна…

Оперативники тем временем направляются в родительскую спальню. Прочесав шкафы и подоконник, они отодвигают кровать. Там, вдоль стены стоят четыре пузатых бутыли с домашним вином. У Печёных на балконе рос дикий виноград, и Иосиф Хаимович делал из него неплохое вино. Из каждой пробки торчит пластиковая трубка для гемодиализа, идущая в водяной затвор, контейнер из под фотоплёнки, наполненный водой и прикрученный изолентой к горлышку бутыли.

— О! — восклицает опер, — Самогон!

— Какой самогон? Это виноградное вино! — парирует Алла Израилевна.

Опер берёт бутыль в руки, приглядывается, ставит на место. Эта бутыль уже будет некошерна — её трогал нееврей. За вином у стены — чемодан, перевязанный верёвкой.

— Товарищ майор! — зовёт опер следователя, — Нашли!

Все кроме Марины (она — на боевом посту) моментально собираются в спальне. Оперативники осторожно, как бомбу, извлекают чемодан, кладут его на диван. Понятых пропускают вперёд для засвидетельствования. Развязав, наконец, узел верёвки, открывают чемодан, и… Там аккуратно сложены детские шубки на разные возраста.

Матч заканчивается победой местной команды: праматерь Рахель так и не встала перед Лаваном-арамейцем, сидур, по которому молятся уже все четверо Печёных, так и остался с ними. Надо сказать, что у евреев не то что сесть на святую книгу запрещено, даже сесть на уровне книги, мы даже не кладем несвятую книгу или другой предмет поверх сефера[4]. Но здесь, если бы его нашли, семья не только осталась бы без молитвенника, их бы ещё и обвинили в сокрытии улик…

[1] Хупа — церемония бракосочетания.

[2] Месадер-кидушин — проводящий церемонию, обычно — раввин.

[3] Сидур — молитвенник.

[4] Сефер — свиток или святая книга.