«Этот ответ я слышал от убитого» Насо

«И очистится человек от греха» (5:31). Приведенный ниже рассказ — это свидетельство Адмора из Слоним, автора книги «Нетивот Шалом». Он иногда рассказывал его своим детям, чтобы им было известно, как велика награда еврея, готового пожертвовать собой ради заповеди мудрецов.

На исходе Йом Кипура двое мясников вышли из города, чтобы купить быков. Поскольку путь был длинным, каждый из них захватил с собой съестные припасы, чтобы утолить голод.

В пути они добрались до лесной чащи и, внезапно почувствовав сильный голод, решили сесть и перекусить. Однако, выяснилось, что из-за спешки и торопливости, выходя из дому, они забыли воду для омовения рук.

Один из мясников вспомнил, что как-то раз видел книгу, где говорилось, что по закону Торы в чрезвычайной ситуации достаточно обмотать руки тканью, не омывая их. Он решил, что едва ли найдется более чрезвычайная ситуация, чем та, в которой они оказались, и поступил согласно этому закону — стал есть без омовения рук.

В отличие от него второй мясник ни коим образом не хотел облегчать в законе омовения. Он выразил опасения, что если позволит себе есть, обматывая руки тканью, в нем выработается пренебрежение к заповеди. А через день-другой, глядишь, он начнет и дальше облегчать во всем остальном. Поэтому он решил, что готов проявить самоотверженность ради заповеди и отказаться от еды без омовения рук.

Он сдерживался и не ел, пока голод не замучил его. Вдруг он увидел издалека группу пастухов и стал шагать в их сторону, чтобы попросить немного воды для омовения. Его товарищ, впрочем, предупредил его, сказав, что на его взгляд пастухи эти его и прикончить могут. Но тот не обратил внимания и поспешил к ним. Опасения подтвердились — пастухи действительно убили этого мясника.

Его товарищ позаботился о том, чтобы отнести тело в ближайший город для погребения, а сам двинулся дальше за покупкой быков и вернулся в свой город только перед праздником Суккот. Оставалось мало времени до праздника, и он не успел рассказать друзьям и соседям о том, что приключилось в дороге, и о гибели второго мясника.

Утром в Суккот, перед молитвой, глава религиозного суда в городе, раби Хуна, по-раньше встал в синагогу, чтобы приготовиться к заповеди четырех растений. Он пришел в раннем часу, когда еще никого из молящихся не было в синагоге, и встал рядом со своим местом.

И вдруг он видит перед собой убитого мясника. Тот сказал, что пришел к нему из верхнего мира с неотложной просьбой. Поскольку, как было сказано, другой мясник не успел рассказать о случившемся, рав Хуна вовсе и не знал о несчастье. И после его слов о том, что он прибыл из иного мира, рав подумал, что мясник не в своем уме. Он даже прикрикнул на него, чтобы тот не мешал ему готовиться к молитве и заповеди.

Мясник стал плакать. Вновь и вновь повторял он, что уже мертв и что пришел с просьбой. На вопрос рава он рассказал о происшествии в дороге и сказал, что, когда он попал в верхний мир, на небесном суде возник спор. Некоторые судьи решили, что ему полагается место в раю за то, что он пожертвовал собой во имя заповеди мудрецов. Другие утверждали, что его надо ввергнуть в ад, поскольку закон позволял обойтись без воды, а он, не вняв предупреждению, пошел к пастухам и словно сам себя погубил.

Судьи решили, что так как убитый жил в городе раби Хуны, нужно передать решение в руки этому судье.

Раби Хуна не поверил ему, но решил проверить его слова. Он сказал, что вот уже много лет не может найти ответ на вопрос в одном месте в Тосафот. Если мясник и вправду в небесном мире, пусть пойдет к душам авторов Тосафот и спросит у них.

Спустя день, мясник вернулся и сказал, что ему действительно позволили посетить зал с душами авторов Тосафот. Те дали ему ответ, и он изложил все перед судьей. Теперь рав Хуна был уверен, что мясник и вправду не лгал. Ведь человек, который при жизни почти не учился и не размышлял над Гмарой, не смог бы высказать сам такой прекрасный ответ.

Судья раби Хуна поразмыслил после этого над случаем мясника и решил, что место ему — в раю. Его самоотверженность ради заповеди омовения рук была столь велика, что никак нельзя было закрыть на это глаза.