Переходный возраст

Меир открыл дверь в родительскую квартиру своим ключом. Он всегда так поступал, хотя уже года четыре назад окончательно съехал от них. Он зашёл всего на пять минут, забрать Лёльку. Дело шло к полуночи, но он знал, что дочка не спит, ждёт пока папа её заберёт. Каждый раз разговор с ней шёл по одному сценарию.

— Вы почему ещё не спите, девушка? — Я буду спать дома! — глядя ему в глаза отвечала Лёлька.

Кто бы мог подумать, что вот эта пятнадцатилетняя красавица его дочь? Ему то самому по американским меркам всего ничего — тридцать семь. Здесь люди в этом возрасте только женятся.

— Мисс Олга, Вам спать пора было еще два часа назад. Завтра опять проспишь. А если бы я задержался ещё дольше? — Ничего, подождала бы. И перестань щеголять своим русским акцентом, хи-хи, «мисс Олга».

В разговор встряла бабушка: — Вот, воспитал, она и со мной так разговаривает. — Дальше бабушка перешла на бухарский, потому что дочке не положено слышать, как её отца ругают, словно мальчишку. Мерик в ответ улыбался и всё тянулся поцеловать свою мать.

Дед Лёльки уже спал. Мерик застегнул на дочери куртку, ещё раз поцеловал маму и они ушли.

* * *

Они были мало похожи. Дочка явно пошла в маму. Беленькая, с острым носиком, со светло-русыми волосами и светло-карими глазами. Папа — типичный бухарский мужчина, черноволосый, смуглый, с типично-еврейским носом и глазами цвета темного каштана. Однажды на работе увидели фото его девочки и спросили: «Это твоя гёрлфренд?» «Моя», — ответил он, — «гёрл, моя френд». Смешно, Лёлька выглядела гораздо младше, чем была на самом деле. Её сверстницы были уже развитыми девушками, а она оставалась сущим ребёнком. Только язычок был подвешен, как у взрослой. Уже шесть лет, как они жили одни, без мамы. Мерик не любил об этом вспоминать, он вообще старался быть сдержанным в эмоциях. Вика ушла от них, боль от этого всё ещё не утихла, так что у них с Олькой был молчаливый договор: о маме лучше не упоминать. Даже бобо, отец Мерика присоединился к этому заговору молчания, только биби время от времени вспоминала про «эту твою дрянь». Вика не была дрянью. Она была восхитительной женщиной, образованной, одарённой, умной, красивой. Но не сложилось. Эмиграция штука коварная, люди отрываются от корней, едут в чужую страну, барахтаются в проблемах. Вечное безденежье, работа уборщицей, где её нежные руки, будто созданные чтобы служить моделью для скульптора, стали грубеть. Конечно, Мерику надо было учиться, защищать свой диплом. Лучше корпеть над учебниками по 14-16 часов в сутки, ведь потом он сможет кормить всю семью. Конечно, надо экономить на всём и жить с его родителями, потому что на одну её зарплату выжить невозможно, а родительская пенсия покрывает квартплату. Но скажите, как может молодая ашкеназская женщина и, между прочим, художница, жить с этими среднеазиатами с их средневековыми традициями? Начались постоянные скандалы. Сначала поссорились свекровь с невесткой, потом мужчины, пытаясь их примирить, сами начали втягиваться в конфликт. «Я так угасну» — говорила Вика, когда они оставались наедине с Мериком. И она была права. Она бы так угасла. «Ребенок не может расти в такой обстановке» — повторяла Вика, и снова была права.

А потом у Вики случилась большая любовь. Она встретила Винсента, великолепного брюнета, брокера с Уолл Стрит, накаченного красавца-итальянца, владельца прекрасного дома, в котором Вика убиралась. И она ушла. Сначала она хотела забрать Лёльку, но бабушка встала грудью, а Мерик стал её убеждать, что так будет лучше и для ребёнка и для самой Вики. И Вика согласилась с доводами разума. А через два года Мерик защитился и нашел резидентуру в госпитале, которую сейчас уже заканчивал, и вот-вот должен был получить лицензию врача со специализацией в гастроэнтерологии. И вот уже четыре года, как они с дочкой снимали отдельную квартирку недалеко от бабушки с дедушкой. Вика ничего этого не знала. В первый год она навещала Лёльку каждую неделю, во второй как придётся, а к концу второго года перестала навещать вовсе. Кажется, она уехала из Нью-Йорка, правда не с Винсентом, а с каким-то Дейвом, талантливым гитаристом.

* * *

— Пап, мне надо с тобой поговорить, — сказала Оля, когда они зашли домой.

Папа знал, о чём дочь хочет поговорить с ним. Опять будет канючить, что хочет перейти в еврейскую школу. Он уже устал ей объяснять. Она попала в одну из лучших школ в стране. Сама сдала экзамены, поступила в школу, которая гарантированно даёт ей поступление в любой колледж из Лиги Плюща: Гарвард, Йель, — да в любой. Она же умничка, папа только заплатил за репетитора по математике, к экзамену по английскому она готовилась сама. И как поступила! Школа дала ей полный сколаршип, то есть за учёбу, а это почти 30 тысяч в год, отцу не пришлось давать ни цента. А теперь, видишь ли, она захотела всё это бросить и уйти в еврейскую школу! Вообще надо перестать её пускать к Лиане, это все её влияние. Лиана — это Олькина подружка. Она тоже бухарская, но родилась в Израиле, там родители стали религиозными, вот и миссионерят всех подряд. Нет, еврейство, конечно, важная вещь — он и сам гордится тем, что еврей, но во всем должна быть мера. Нельзя портить себе жизнь из-за фантазий.

* * *

Лишь однажды Лёлька вспомнила мать. В день своей Бат Мицвы. Из Израиля приехала баба Мира, Викина мать, чтобы поздравить внучку. Лёлька нахмурилась и не хотела подходить к бабушке. Пришлось сделать Мерику дочери внушение: «Ну как так можно, это же бабуля Мира, она же тебя любит». Бывшая тёща остановилась у них дома. Ночью Оля слышала, как папа на кухне болтает с бабушкой. Она тихо прокралась и наблюдала через стеклянную дверь, что они там делают. Она впервые видела, как её отец пьёт алкоголь в таких количествах. Пока она стояла там, то отец пропустил уже пять рюмок, почти не закусывая — лишь заедал их лаймом. А потом она увидела, как бабуля утирает слёзы и протягивает отцу фотографии. Лёлька поняла, что это фотографии мамы. Она вбежала в кухню, выхватила фото из рук отца и стала остервенело их рвать. С нею случилась истерика, она всё кричала: «Предательница, предательница!» Баба Мира разрыдалась, а папа встал и дал дочери пощечину. Впервые в жизни он вообще её ударил. До сих пор самым страшным наказанием была фраза «уйди и подумай». Олька убежала в спальню и долго ревела, пока не уснула. А на следующий день отец не пустил её в школу. Они весь день потратили на зоопарк, Макдональдс и пиццерию.

— Нам ведь хорошо вдвоём? — всё допытывалась дочка, а папа в ответ приподнимал её к себе и целовал.

— Конечно хорошо, конечно вдвоём.

* * *

— Вот зачем тебе сейчас менять школу? — Дядя Славик, дядя Олег, дядя Коля, дядя Эдик…

— Ты решила перечислять всех моих друзей? — Нет, только самых лучших. Где ты с ними познакомился? — Ты же знаешь, в школе, они мои одноклассники.

— Вот! А у меня в школе нет ни одного друга! Да, это правда. Ни одного друга или подруги в школе у Ольки нет. Год назад она попыталась завести друзей. С восторгом прибежала она домой и рассказала, как Стив захотел её поцеловать. И тут Мерик понял, что дочь уже стала взрослеть, на неё стали обращать внимание мальчики. Он всегда боялся этого момента. Будучи воспитанным в традиционной семье, он не знал, как ему начать рассказывать дочери о том, что надо беречь себя и не совершить ошибок, о которых потом порядочная еврейская девушка будет жалеть всю жизнь. Он стеснялся даже ходить покупать ей нижнее бельё, а день, когда она начала превращаться в девушку стал для него просто кошмаром. Он смущался попросить биби, чтобы научила Лёльку как пользоваться средствами гигиены, необходимыми ей теперь. Но, как бы то ни было, он должен быть и папой, и мамой, а значит о смущении надо забыть. Долго и терпеливо он объяснял дочке все премудрости взросления и говорил с ней о том, какие ценности вечны и неизменны, не смотря на то, что она живёт в Америке, где человек волен поступать так, как считает нужным. И через полгода, когда отец спросил, почему она не хочет идти на вечеринку, которую устраивают её одноклассники дома у одного из них, пока родители в отъезде, Ольга серьезно посмотрела на отца и ответила: «Ты что, не понимаешь, чем такие вечеринки заканчиваются?». А ей тогда толькотолько исполнилось пятнадцать…

* * *

Между тем, у Лёльки действительно не было друзей в школе. Кажется, того понятия дружбы, о котором ей рассказывал папа, там вообще не существовало. Школа и правда была очень дорогая и престижная. Дети много учились, и им было некогда дружить. Но, главное, в школе всячески пестовался и поощрялся дух конкуренции. Каждый хотел быть первым в классе и лучшим в школе. Все были друг другу соперниками, а это не способствует настоящей дружбе. Даже вечеринки, которые время от времени устраивали Лёлькины соученики, не способствовали настоящему их сближению. Чёрт его знает, может она и права? Мерик устал бороться с доводами дочери. Ну да, она уже почти взрослая, какие-то важные решения в жизни она уже может принимать сама.

* * *

— Ладно, я переведу тебя в еврейскую школу, но ту, которую я выберу. И ты будешь заниматься с двумя репетиторами. — Отец строго поглядел на дочь. Ладно, Б-г с ним, в конце концов через месяц он получит лицензию и сможет оплачивать все эти расходы.

— Папка! Ты у меня the best! — запрыгала Лёлька. Какая же она еще, в сущности, ребёнок.

— «Самый лучший»! Мы с тобой договаривались, дома ты говоришь только по-русски. Ну или по-бухарски.

— Всё равно, «зи бест», потому что ты не «эй бест», не «би бест» и даже не «си бест». Ты «зи бест»! — и она кинулась отцу на шею. Ну вот что прикажете с ней делать? На следующий день Меир стал искать еврейскую школу. Критерии были простые. Хорошее образование, что можно проверить по среднему баллу, который ученики получают на SAT — тесте, который сдают все школьники и который служит главной оценкой их знаний. Ну и выяснить, в какие колледжи поступают выпускники данной школы. Другой критерий — насколько школа «домашняя»: какие там отношения между учениками и учителями, как относятся друг к другу сами ученики. И вот этого в интернете не найдешь — нужно было звонить знакомым и расспрашивать. В общем, на всё про всё ушла неделя. Через неделю поехали смотреть школу «Ор Хая». В общем и целом неплохая школа, но, разумеется, такого прекрасного образования как в предыдущей, его дочь здесь не получит. Ну и ладно. В конце концов, её счастье дороже. Даст Б-г, репетиторы смогут в какой-то мере это компенсировать.

* * *

Два года назад у Мерика наметился роман. Лана была симпатичной женщиной, его коллегой, тоже недавно защитившейся и только поступившей в резидентуру. Да и мама стала всё чаще наседать, требуя от него наконец забыть о Вике и начать нормально жить. «Нормально», по мнению мамы — это женатым.

— В конце концов, Олечке нужна мать! — кричала мама на бухарском.

— Вот именно, мать, а не мачеха, — по-русски отвечал ей Мерик.

Но жизнь брала своё. Лана ему действительно понравилась. Они пару раз сходили в ресторан, пару раз на Бродвейское шоу. А потом… Потом Мерик решил Лану познакомить с дочкой. Лёлька всё поняла сразу, как только папа с тётенькой зашли в квартиру. Она насупилась, убежала в спальню и заперлась там. Потом ещё два дня не разговаривала с отцом.

В следующий раз, когда мама заговорила с Мериком, тот её резко оборвал и ответил чётко, нажимая на каждое слово, по-бухарски: — Мама, что бы Вы ни говорили, я мачеху к Лёльке не приведу.

Встречаться же с Ланой «на стороне» он не захотел. Зачем обнадёживать женщину, которая наверняка хочет иметь семью, рожать детей? В общем, так он и остался жить вдвоём с дочерью. В пятницу вечером и в субботу в обед они ходили к бабушке с дедушкой. Иногда, если задерживался на работе, то Лёлька бежала к биби и бобо, а уж потом папа её оттуда забирал. По воскресеньям, если нет дежурства — в зоопарк или кино.

* * *

— А мне тут понравилось! — разулыбалась Лёлька, когда они вышли из новой школы. Нужно ещё было переговорить с директором, но это чистая формальность.

— Ещё бы не понравилось, я бы тебя мигом обратно в старую отправил, — попытался сделать серьёзный вид папа.

— Не отправил бы! — Это ещё почему? — Потому что у тебя смешинки в глазах! — Лёлька о чём-то задумалась. Мерик сразу понял о чём. Это выражение было Викино — «смешинки в глазах». Странно, что она его ещё помнила. Наступила небольшая пауза. Потом Олюшка спросила: — Па, ты её ещё любишь? — Наверное, да. Правда, не ту, которая сейчас, а ту, которую я встретил за два года до твоего рождения.

— А как это было? — и тут же добавила, — Ну, я спрашиваю, чтобы если ты ещё одну такую встретишь, сразу тебя от неё спрятать подальше.

— Дурочка-снегурочка, — улыбнулся Мерик. Это тоже было Викино выражение.

* * *

Ему было 20 лет и он был студентом Гавийского медицинского института. Как пишут в романах, стояла чудесная апрельская погода. У Регистана, исторической площади, вокруг которой расположились древние медресе, было полно туристов, а Мерик туда пришел, чтобы стрельнуть у дяди червонец до стипендии. Дядя работал там фотографом и всегда подкидывал любимому племяннику денег, несмотря на наличие собственных пятерых детей. Папа был против того, чтобы так баловать Мерика, но дядя Амнун смотрел на вещи более широко. На этот раз дядя расщедрился и дал целую двадцатку. И вот, уже возвращаясь назад, Мерик увидал Вику. Он ещё не знал, что это Вика. Он просто увидел очень красивую девушку. Высокая, стройная блондинка, томные с поволокой голубые глаза, спрятанные за длиннющими ресницами. Тоненький с небольшой горбинкой носик, слегка остренький внизу, как сейчас у Лёльки. Вика стояла у мольберта — самое популярное место у местных художников, колоритный пейзаж, всегда привлекал их. Мерик сходу подошёл знакомиться и получил от ворот поворот. Он отошел в строну и через пять минут снова пошел на штурм.

— Молодой человек, я Вам уже сказала, что я не хочу с Вами знакомиться, — если сможете, представьте себе негодующее воркование, и поймёте, какой был у Вики голос.

— А то был не я! Я уже новый человек, а то был уличный нахал, пристающий к девушке.

А я нынешний — влюблённый поэт! — Вид у Мерика был такой уморительный, что Вика рассмеялась.

Потом они гуляли по городу, сидели в кафешке, слонялись по парку. А через месяц он сделал ей предложение.

Маме выбор сына не понравился сразу: «Наплачешься с этой хундулькой! Если не мог себе бухарскую найти, меня бы попросил». Но Вика умела обаять. В конце концов, она обаяла и будущую свекровь.

* * *

Разговор с директором новой школы оказался не просто формальностью. Директор хотел увидеть документы матери. Только в случае, если мать еврейка, ребёнок тоже считается евреем и может быть принят в еврейскую школу. Ну и где им искать маму, чтобы попросить у неё метрики? Надо звонить бабе Мире в Израиль, просить подтверждения Викиного еврейства, а это займёт время — неизвестно, сколько времени, а девочке школа нужна уже сейчас.

— Кто хочет, чтобы ты шла в еврейскую школу? — строго спросил директор — Папа? — Нет, раббай, совсем не хочет! — ответила Лёлька.

— Бабушка? — не унимался директор.

— Бабушка говорит, что отсюда я выпущусь чокнутой религиозной в длинной юбке, а если хотите спросить про дедушку, то дедушка у нас молчун, ему лишь бы всё было тихо и спокойно в семье.

— А кто тогда? — сквозь смех повторил вопрос директор.

— Сама хочу, раббай.

Старичок-раввин, директор новой Лёлькиной школы довольно погладил седую бороду и задал ещё один вопрос: — А зачем тебе это? — Чтобы быть ближе к Б-гу, зачем же ещё? Директор разохался, с громким чмоком поцеловал свои пальцы и сказал, что мисс Олга принята в школу.

— Кстати, а как твоё еврейское имя? Мерик растерялся. У Лёльки не было никакого еврейского имени, вроде никогда и не нужно было. На Бат Мицве обошлись русским. Однако дочка не на секунду не задумываясь ответила: — Эстер.

* * *

Уже месяц Оля училась в этой школе. Пришлось купить ей униформу. Голубенькая кофточка, длинная темная юбка. Ужас. Скрыть такие ножки, длинющие, ровненькие. Превратить в старуху. Сама же Лёлька была довольна — и чем, казалось бы? Но острый кончик её носа так смешно вытягивался (это всегда происходило когда она от удовольствия складывала губки в трубочку, словно для поцелуя), что папа расплылся в улыбке. Ну, ладно, чем бы дитя не тешилось. В воскресенье Мерик повёз дочь в кино, а потом решил накормить её.

— В пиццерию? — Ага, только давай вот в эту, в нашу не поедем.

— Доча, здесь нет с пепперони, это ж кашерная.

— Пап, пиццу с пепперони нельзя, это ж не кошер! И вообще, давай только в кашерные ресторанты ходить.

— Рестораны! Сколько раз тебе говорить, по-русски говорят «ресторан», а не «ресторант».

Мерик был не против кашрута. Дома у него всё было кашерно… Ну, более или менее кашерно. Но он не был фанатиком — на улице он вполне мог поесть и некашерного. «Ну вот, — подумал он, — моя дочка превращается в доти». Именно «доти», с твёрдым «т», почти «доты» — так его мама называет религиозных.

* * *

Первое родительское собрание в новой школе. Хотя нет, какое это родительское собрание, это parent-teacher conference, просто встреча учителя и родителя наедине. Мерик, или как здесь его называли доктор Сугдиев, знал что здесь будет происходить. Большую часть времени каждый учитель, с которым он будет говорить, станет расхваливать его дочь. Ему будут рассказывать, что она очень хорошая ученица и, что ещё важнее, очень милая девочка. Что её все очень любят и ценят, что она просто звезда их школы. И лишь в самом конце скажут самое важное, собственно ради чего и устраивается эта «конференция»: какие есть проблемы и что с этими проблемами надо что-то делать. Сказано это будет в одном-двух предложениях, как бы между прочим. Хотя, конечно, никаких таких проблем он пока что здесь не ожидал. Ну, скажите, какие могут быть проблемы у девочки в учёбе, если она перешла сюда из школы, которая на две головы выше нынешней, и это мягко сказано. Так быстро скатиться невозможно. Ольга, конечно же, здесь лучшая ученица — по крайней мере, пока. Да и потом так будет. Она уже стала заниматься с репетиторами по математике и науке, то есть разом по физике, химии и биологии. Разве что иврит и прочие специфически еврейские предметы она может не знать на том уровне, на котором их знают те девочки, которые учились в школе «Ор Хая» с самого начала. Так, собственно, и оказалось. Миссис Голдберг, заведующая светскими («английскими») предметами просто рассыпалась в комплиментах. Потом наступил черед учительницы еврейских классов, моры Левин. Лёлька уже ему успела сообщить, что «мора» на иврите значит «наставница». Мерик подошел к её столу последним, остальные родители уже разошлись. Перед ним сидела девушка, лет на семь его моложе. Не слишком яркая шатенка, с непокрытой головой — явным признаком незамужней девицы. Лет тридцать, религиозная и незамужняя? Хм… Впрочем, что это он? Единственный критерий, по которому он должен её оценивать — какова она в роли учительницы. А уж её личная жизнь его не должна интересовать. Вот еще, примерил на себя роль бабульки-сплетницы! — На каком языке Вам удобнее говорить? — спросила она его по-английски, с не слишком сильным акцентом.

— А каков выбор? — ответил ей Мерик на том же языке.

— Я знаю английский, иврит, русский и украинский. Простите, если мой вопрос Вам показался неуместным. Просто Ольга говорила, что вы дома разговариваете по-русски.

— Нет, отчего же, — перешёл Мерик на русский, — можно и по-русски. С английским у меня нет проблем, хотя, сами слышите, акцент достаточно заметен. Но всё же, приятно говорить с земляками по-русски.

Он мог бы добавить, что к тому же терпеть не может когда «русские» друг перед другом выставляются, говоря по-английски, хотя даже глухой слышит, что язык этот для обоих неродной. Но он не стал, разумеется, говорить этого вслух.

— Я не буду Вам рассказывать какая у Вас хорошая дочь — продолжила разговор учительница, — О её неудачах говорить ещё рано, ей нужно время для того, чтобы нагнать одноклассниц, но она девочка способная, справится. Думаю, что ещё всех перегонит. Я бы просто хотела, чтобы Вы мне о ней рассказали. Что она любит, чем увлекается, в чем мне нужно быть осторожной, чтобы её случайно не обидеть.

Меир напрягся. К такому он не готов не был. Ну что он может рассказать? — Даже не знаю с чего начать… Оля хорошая девочка — произнёс он и сам рассмеялся — Да, теперь я Вам стал рассказывать какая она хорошая девочка. Мы живём с ней вдвоём. Ну, иногда она остаётся у бабушки с дедушкой. Она…

— А что с мамой? Простите, если лезу не в свое дело.

— Мама от нас ушла когда Лёльке было девять. — Отрезал Меир — И вот эту тему при ней лучше не затрагивать. Я ей и папа, и мама.

— Простите ещё раз. Именно поэтому мне и нужно было знать, чтобы не задевать.

Дальше разговор пошёл легче. Мерик рассказал учительнице, что Лёлька позволяет себя называть Лёлькой только папе, что она любит математику и литературу, но не любит биологию, чтобы не стать врачом, потому что папа приходит поздно. Что она хорошо рисует и любит хвастаться рисунками. Пишет стихи, но никому не показывает, даже папе, но всегда оставляет листочки со стихами на его столе так, чтобы папа их увидел и прочёл, а потом возмущается, как он посмел трогать без её разрешения. И ещё долго рассказывал, пока школьный сторож не объявил, что через 10 минут он закрывает школу. Лея, так звали мору Левин, внимательно и как-то эмоционально слушала всё, что ей рассказывал Олькин папа. А когда они шли по коридору, сказала, что хочет собрать девочек у себя на Шаббат: не позволит ли Меир и Оле прийти к ней тоже? Он не против, но этот вопрос нужно обсудить с бабушкой — Суббота у них посвящена бабушке и деду.

* * *

Наверное, Суббота — это то, что связывало Мерика с еврейством, хотя он не соблюдал всех законов Шабата. Просто с детства он привык, что папа приходит из синагоги и они садятся за трапезу. Вику этот обычай не радовал, потому что после их свадьбы они продолжали с родителями мужа встречать Субботу, не смотря на то, что сразу же стали жить отдельно, в доме дяди-фотографа, который уехал в Израиль, а дом не продал. Это уже потом, в Америке им пришлось съехаться с родителями, в целях экономии средств. А в Гаве они жили свободно, одни в огромном доме, проводя с родителями лишь Шабат. Нет, Вика ничего не имела против походов к родителям, но нельзя же превращать в обязанность еженедельные трапезы со свекровью! Мерик в ответ улыбался и говорил, что это не обязанность, а радость.

— Ну погляди, вкусная еда, семья вместе, песни, застольные разговоры, ну что в этом плохого? Вика не отвечала, но мнения своего не меняла.

* * *

Странно как-то Мерик чувствовал себя после этой встречи с учительницей. Как-то радостно и одновременно тоскливо. Нет, она не красавица. Просто миловидная девушка. Но от неё веяло каким-то теплом, уютом, добротой. Нет, это была не влюблённость, а скорее прорвалась наружу глубоко спрятанная мечта о нормальной семейной жизни. Что-то было такое в этом мягком взгляде карих глаз. Он не мог понять что, но это было именно то, чего ему не хватало именно сейчас.

— А симпатичная у тебя мора, Лёлька, — как бы в шутку начал Мерик.

— Не смей! — чуть ли не взревела дочь. Каким звериным чутьём она учуяла попытку нарушения статус кво их жизни? — Ты… ты такой же предатель как и она.

Мерик понял, что Оля говорит о матери. Он просто её обнял и успокаивающе поцеловал.

* * *

Постепенно Лёлька стала наводить дома еврейские порядки. Она сама откашеровала всю посуду и кухню, стала зажигать дома свечи перед тем, как пойти к биби. А по возвращению домой от бабушки такими глазами смотрела на отца, когда тот пытался включить телевизор, что бедный Мерик вздыхал, брал в руки книгу и отправлялся читать. А однажды, когда папа после работы зашёл к своим родителям забрать Лёльку домой, то по дороге начала ему рассказывать о том, что она учила сегодня на «хибру-классе».

— Мы проходим Сефер Берешит. Ну, ты знаешь, первая книга Торы. Знаешь, что я прочла? «Лё тов эйот аадам левадо» — «Не хорошо быть человеку одному». Пап, тебе нехорошо быть одному! — Ты меня что, женить собралась? — Он с опаской взглянул на дочь, памятуя недавнюю бурю. Проверяет что ли? — Да нет, просто говорю… Па, а если мама вернётся, ты её примешь? — Лёлька, что за детский вопрос? Тебе уже скоро шестнадцать. Ну как она вернётся? — А вдруг? Мерик задумался. А правда, примет или нет? — Нет, доча, не приму. Слишком много воды утекло, нельзя вступить в одну реку дважды.

— И правильно, пап. По алахе тебе нельзя опять на ней жениться, если она уже была замужем после тебя.

— Лёлька, я тебя съем! — взревел Мерик — Ну хоть где-нибудь ты можешь не вспоминать про свою алаху? И вообще, нам с тобой что, плохо вдвоём? — Мне-то хорошо, а тебе нет. Кстати, мора Левин просила тебя позвонить, чтобы назначить встречу. А ты знаешь, что она закончила украинский учительский колледж, а потом переехала в Израиль, там стала «доти» и выучила иврит? Нет, сначала выучила иврит, а потом стала «доти». А потом её послали в Америку учить нас.

* * *

Мора Левин родилась и выросла на Украине. Тогда её звали Лена Левина, в Лею она превратилась, когда сделала «тшуву», то есть возвратилась к Торе. Первые два года, в неофитском запале, она отрицала почти все свои прежние интересы, пока мудрая ребецен, её наставница в семинарии, не сказала ей, что всё это не так уж плохо. Не то, чтобы ребецен советовала всем читать светские книги вместо Торы, но вот конкретно она, Лея, не должна отбрасывать весь свой предыдущий опыт. Раз уж Всевышний ей дал такую биографию, значит это зачем-то было нужно. Образование учителя истории вполне может быть востребовано и для религиозной девушки.

— Поезжай-ка ты в Штаты, там не так давно открыли новую школу, где нужны ещё хорошие учителя с педагогическим образованием. Заканчивай семинарию и езжай.

Так Лена-Лея попала в Америку и стала учительницей в еврейской школе.

Да, ей было уже тридцать, а она ещё не была замужем. Если бы она родилась в религиозной семье, то давно уже стала бы многодетной матерью, а так… За несоблюдающего она не пойдёт, а религиозные ровесники давно женаты. Ей понравился Меир, но она себе и думать о нём запретила. Не самой же делать ему предложение? Да и Оля как-то насторожено смотрит на неё. С чего бы это? — Могу я поговорить с морой Левин? — спросил Мерик, дозвонившись до школы.

* * *

— Мора Левин слушает.

— Лея, здравствуйте, это Меир Сугдиев. Я в ближайшие дни буду занят и смогу встретиться только на будущей неделе.

— Нет, на следующей неделе я не смогу. У девочек начинаются экзамены, я буду занята всю неделю. У меня свободное воскресенье. Если хотите, то можно встретиться. Только, конечно, не в школе, а где-нибудь в кафе на Сто Восьмой Вас устроит? — Вполне.

Мерик был заинтригован, что такого произошло, что учительница готова пожертвовать выходным ради встречи с ним? Наступило воскресенье. Традиционный поход с Лёлькой в кино или зоопарк пришлось отменить ради встречи с учительницей. Но дочка не расстроилась. Она заявила, что всё равно нужно готовиться к экзаменам, так что она идёт к Лиане, чтобы учить вместе. Она поможет подруге с математикой, а та ей с ивритом.

* * *

В кафе было несколько посетителей, но свободных столиков оставалось много. Меир с Леей уселись в дальнем углу, чтобы спокойно поговорить.

— Так о чём Вы хотели со мной поговорить? — спросила мора Левин.

— Эээ… наверное об Оле…протянул Мерик, растерявшись.

— Наверное? В смысле? — Лея выглядела такой же расстерянной.

— В смысле, Лёлька мне сказала, что Вы хотели со мной встретиться.

— Я? — глаза у Леи округлились. И она тут же расхохоталась. Отсмеявшись, она обяснила — Мне Оля сказала, что это Вы хотите со мной срочно поговорить. Я, кажется, поняла что к чему.

Мерик вопросительно уставился на неё.

— Понимаете, на прошлой неделе мы учили историю о том, как первосвященник Аарон примирял поссорившихся евреев. Делал он это следующим образом: подходил к каждому по отдельности и сообщал, как бы по секрету: «Знаешь, а этот твой сосед так сожалеет о ссоре! Но он боится подойти первым и попросить прощения. Ведь вдруг ты не простишь?». Потом Аарон шёл ко второму и говорил то же самое, в результате, когда поссорившиеся встречались, они обнимались и забывали все обиды.

— Но мы-то с Вами вроде не ссорились? — Мне кажется, она таким образом решила устроить нам шидух.

— Что устроить? — Сватовство.

И взрослые от души рассмеялись над хитростью девочки. А потом… Потом было много чего, но через месяц Мерик сделал Лее предложение, которое та приняла.

Из журнала Мир Торы