Бамбуковая колыбель 32. Еврейская школа

НА ЗАСЕДАНИЯХ ПОПЕЧИТЕЛЬСКОГО совета Еврейской школы во главе угла постоянно стоял финансовый вопрос. Будучи новичком в совете, я тем не менее довольно быстро понял, что прямым следствием нелегких финансовых условий, в которых вечно находилась школа, неизбежно становится переплетение бюджетных проблем с проблемой уровня и даже характера образования.

Как мне разъяснили, финансовые трудности не были чем-то новым — они начались чуть ли не с первого дня существования школы.

Дневная школа была в свое время создана благодаря усилиям небольшой группы родителей, тесно связанной с нашей синагогой.

Остро неудовлетворенные уровнем еврейского образования в городе, эти религиозные евреи во главе со своим раввином открыли при синагоге еврейский начальный класс, в котором дети занимались круглый день. Эта крохотная «школа» — всего десять человек учащихся — скорее всего, навсегда осталась бы скромным начинанием нашей небольшой общины, если бы во всей стране не началось событие громадного социо-политического значения. Я имею в виду десегрегацию — то есть борьбу с дискриминацией национальных, прежде всего, «цветных» меньшинств в школах и университетах.

Ознакомившись с постановлением суда об интеграции в школах, родители-евреи получили на выбор три различные воспитательные возможности. Во-первых, они могли примириться с новой реальностью и приспособиться к ней (на практике это, кроме всего прочего, означало, что детей необходимо будет доставлять в школу на автобусах), в первую очередь — к существенному изменению самой школьной среды и уровня преподавания.

Существовала также вторая возможность — перевести детей в пригородные школы, за пределы городской черты, где процент цветного населения был ничтожен. Но многие семьи не могли позволить себе продать свои дома и переехать за город, так что и этот вариант не мог рассматриваться ими всерьез.

Наконец, можно было записать детей в частные школы по месту жительства. Существовало две разновидности таких школ: так называемые «христианские академии» — недавнее порождение американской школьной системы — и частные «подготовительные школы» старого типа.

В «христианских академиях» царил такой неприкрытый, навязчивый и крикливый протестантский религиозный фундаментализм, что даже самые ассимилированные еврейские семьи понимали, что эти школы не годятся для их детей. Зато «подготовительные» школы, в которых с давних пор учились дети из наиболее состоятельных семей, казались кое-кому вполне приемлемой альтернативой. Хотя и эти школы зачастую были связаны с теми или иными христианскими учреждениями, большинству евреев эта связь представлялась вполне невинной. Они считали, что посещение церкви — не такая уж дорогая плата за более чем существенное повышение уровня образования, получаемого их детьми, а заодно и своего социального статуса. Но тут возникало другое серьезное препятствие — фантастически высокая плата за обучение, которая была по карману разве что самым зажиточным еврейским семьям. Поэтому многие евреи, в принципе, готовые пойти на этот вариант, попросту не могли себе его позволить.

Таким образом, для весьма заметной части еврейских семей все три возможности были совершенно исключены. Осознав это, они решили послать своих детей в Еврейскую дневную школу. Но по мере быстрого увеличения числа учащихся стало очевидно, что помещения нашей синагоги недостаточно — дети в ней попросту не помещались. Было принято решение немедленно строить новое школьное здание. Однако из-за быстро растущей потребности в классных помещениях строительство было начато чересчур поспешно, без обычного в таких случаях предварительного сбора средств. В результате счет новой школы с самого начала отягощал весьма значительный банковский долг.

Попечительский совет понимал, что доходы, получаемые школой в виде платы за обучение, никогда не покроют школьные расходы. И хотя совет предпринимал все мыслимые и немыслимые попытки сбора недостающих средств, включая организацию лотереи, было ясно, что они заведомо не могли помочь школе избавиться от постоянного бюджетного дефицита. Тогда совет решил обратиться за помощью к Еврейской федерации.

Было подготовлено соответствующее прошение и собрано заседание совета, чтобы это прошение утвердить. И тут, в ходе дискуссии, один из представителей Федерации поднял вопрос об условиях приема детей в школу.

Полученный ответ гласил, что школа была и будет открыта для всех еврейских детей. Представитель Федерации, однако, не удовлетворился этим ответом и стал допытываться, каким именно образом школа определяет понятие «еврей». Глава совета, рабби Гольдштейн, разъяснил, что ребенок считается евреем, если его мать — еврейка по рождению или в свое время прошла соответствующий гиюр. Представителю Федерации и этот ответ показался недостаточным.

«Как вам известно, — сказал он, — наша Федерация представляет всех членов еврейской общины, а не какую-либо одну ее часть. Мы стремимся удовлетворить нужды всех входящих в нее евреев, включая реформистов, консерваторов и даже тех, кто не принадлежит ни к какому определенному религиозному течению. Что произойдет, если к вам обратятся такие еврейские родители?»

«Мы с удовольствием примем их ребенка», — ответил рабби Гольдштейн.

«Нет, я имею в виду случай, когда мать ребенка прошла гиюр, совершенный реформистским или консервативным раввином, признанным в нашей общине?» — отчеканил представитель Федерации.

«В таком случае мы будем вынуждены потребовать, чтобы ребенок прошел надлежащий гиюр.»

«Иными словами, вы не признаете законность реформистского и консервативного гиюра?»

«Совершенно верно», — подтвердил рабби Гольдштейн.

«Отдаете ли вы себе отчет в том, — резко сказал представитель Федерации, — что свыше девяноста процентов членов нашей общины принадлежат либо к реформистской, либо к консервативной синагогам? Знаете ли вы, что на долю тех десяти процентов евреев, которые принадлежат к вашей ортодоксальной общине, приходится всего две целых и одна десятая процента средств, собранных в ходе нашей прошлогодней кампании? Вы требуете, чтобы вся община финансировала еврейскую школу, которая не признает никаких раввинов, кроме своих собственных, и считает многих членов общины вообще неевреями — причем зачастую именно тех людей, которые внесли гораздо больше денег и потратили куда больше времени на общинные дела, чем те, кто присвоил себе право судить о их еврействе!»

Рабби Гольдштейн, явно заранее подготовившийся к такому обороту дела, мягко ответил:

«В действительности, наша школа как раз и представляет всю еврейскую общину. Состав наших учащихся отражает все взгляды на иудаизм, представленные в ней. Что же касается поднятого вами вопроса, то он возникает лишь тех редчайших случаях, когда мать потенциального ученика не является биологической еврейкой, только и всего.»

«Допустим, что вы правы. Но ведь и такие люди являются полноправными членами нашей общины.»

В таком духе спор продолжался еще минут десять, после чего председательствующий вынужден был прервать заседание.

В конце концов, Федерация все же согласилась выделить школе определенные средства. В нашем трудном финансовом положении даже эта относительно небольшая помощь имела решающее значение. Я понимал, что, принимая помощь Федерации, школа одновременно теряет определенную часть своей независимости и вынуждена будет в какой-то мере приспосабливаться к интересам еврейской общины в целом. Это было неизбежно и, если угодно, даже справедливо, поскольку именно община в целом, через свою Федерацию, давала школе возможность существовать. Но в то же время я был уверен, что положение, согласно которому в школу могут быть приняты только «евреи согласно Галахе», должен соблюдаться и дальше.

Попечительский совет принял решение доверить решение всех вопросов, связанных с приемом учеников, лично директору школы. Мы полагали, что такие интимные дела, как усыновление или удочерение, гиюр и повторный брак, которые могут всплыть во время беседы с родителями будущего ученика, лучше всего решать одному компетентному человеку и на строго конфиденциальном уровне.

До поры до времени я это решение не оспаривал. Но однажды мне на глаза попался новый ученик, мать которого, как мне было хорошо известно, прошла гиюр у консервативного раввина.

Более того, я хорошо знал, что в этой семье не соблюдают ни кашрут, ни субботу. Помня, какие требования в свое время предъявили нам с Барбарой в случае с Дворой, я не мог не возмутиться.

Однажды вечером, после занятий, я заглянул в кабинет директора.

«Рабби Гольдштейн, можно отнять у вас минутку?»

«Разумеется, Алан. Заходите, располагайтесь. Я вас слушаю.»

«Рабби, меня гложет сомнение, — сказал я. — Этот новичок в третьем классе — как мы могли его принять? Он ведь нееврей.»

«Что вы имеете в виду?» — спросил рабби Гольдштейн, явно растерявшись.

«Я случайно знаю, что его мать не прошла гиюр согласно Галахе и, стало быть, не является еврейкой. А ребенок, родившийся у нееврейской матери — тоже нееврей, кем бы ни был его отец. Значит, и наш ученик нееврей.»

«Видите ли, перед тем, как поступить в нашу школу, этот мальчик прошел гиюр с разрешения нашего бейт-дина. Поскольку он уже был обрезан, решено было, что достаточно провести “атафат дам брит”, то есть поручить моэлю сделать царапину, чтобы проступила капелька крови, а потом погрузить ребенка в микву.»

«Это все хорошо, даже замечательно, — упрямо сказал я, — но ведь его родители не соблюдают заповедей! Это не настоящий еврейский дом.»

«Вы правы, тут мы сталкиваемся с определенной проблемой. Но мы получили от главы уважаемой ешивы официальное разрешение отступить в данном случае от наших обычных требований.»

«Почему? Что особенного в этом случае? Чем этот ребенок отличается от всех остальных?»

«Ребенок, конечно, ничем от остальных не отличается, — сказал рабби. — Но его случай, безусловно, особенный.»

«Вы хотите сказать, что отныне мы будем принимать в школу всех детей, которые пройдут такой, с позволения сказать, гиюр?»

«Вот именно», — подтвердил рабби.

«Вы хотите сказать, что любого нееврейского ребенка, который захочет поступить в нашу школу, достаточно будет погрузить в микву и — раз-два! — он тут же станет евреем?!»

«Подождите минутку! Я совсем не это имел в виду. Прежде всего, тот факт, что родители захотели отдать ребенка в еврейскую школу, уже говорит о том, что они сами, возможно, когда-нибудь начнут соблюдать мицвот. Известно, что многие праведные евреи начинали свой путь в абсолютно нерелигиозных семьях — возьмите хотя бы свой собственный случай.»

«Извините, рабби, но я не могу с вами согласиться. Вы исходите из предположения, что эти родители посылают своего ребенка в нашу школу потому, что хотят дать ему серьезное еврейское воспитание. Хорошо, если это так, но ведь по меньшей мере столь же вероятной причиной могло быть просто нежелание возить ребенка за тридевять земель автобусом, да вдобавок отдать его в класс, где половина учеников — цветные. Вы же знаете, сколько родителей отдают детей в еврейскую школу, а потом забирают их оттуда, стоит им только переселиться в пригород.

Во-вторых, зачем вы обманываете самого себя? Я знаю, сколько труда вы вкладываете в повышение уровня нашей школы, сколько усилий вы прилагаете для этого, как в самой школе, так и вне нее, но согласитесь — до тех пор, пока общинная и семейная среда, в которой воспитывается ребенок, остается неизменной, школа не в силах превратить не то, что родителей, — даже собственных учеников в верующих людей. Вспомните хотя бы, какое давление оказал на нас попечительский совет, требуя, чтобы мы сократили часы еврейских занятий и дали детям больше уроков математики, больше уроков биологии, больше уроков музыки — чего угодно, только не еврейских дисциплин! Всего лишь в прошлом месяце вы вынуждены были уступить по вопросу об обязательном ношении цицит. Вначале мы требовали его от всех без исключения; теперь оно стало факультативным!»

Рабби Гольдштейну нечего было возразить.

«Разрешите мне задать вам вопрос, рабби, — продолжал я. — Когда мы с женой хотели сделать гиюр нашему ребенку, нам сказали: “Не имеет значения, кто ваш ребенок — китаец, эскимос или индеец. Имеет значение только одно — верующая ли у него семья.” Человек, который это сказал, был абсолютно прав. Как же вы надеетесь сделать ребенка евреем, если, покидая пределы школы, он тотчас возвращается в среду, где нет никакой возможности жить подлинно еврейской жизнью?»

«Но есть и другие соображения, — уклончиво произнес рабби. — Мы должны думать о том, как сохранить нашу школу. Мы не можем забывать и о той пользе, которую приносим и обязаны приносить всей общине. Вы присутствовали на встрече с представителем Федерации, вы сами видели, как он на нас нападал. Нынешняя политика позволяет нам принимать детей из всех слоев общины, в то же время сохраняя неизменным требование об обязательном прохождении гиюра.

Кроме того, признавая гиюр маленьких детей, пусть даже и происходящих из неверующих семей, мы получаем возможность хоть как-то привлечь к себе их родителей, внушить им какое-то уважение к Торе.»

«Уж не собираетесь ли вы убедить меня, что сохранение школы стоит у вас на первом месте?! Сохранение — какой ценой? Ценой воспитания детей, которые будут жить, как неевреи?! Теперь вы, в сущности, говорите, что не имеет значения, является ребенок китайцем, эскимосом или индейцем, — имеет значения только одно: будет ли существовать школа и ваша должность в ней!»

Я прикусил себе язык, но было уже поздно. Рабби Гольдштейн был не просто раввином и директором школы — он был моим другом. И я не хуже многих других понимал, что сохранение школы — действительно жизненно важная задача для всех нас.

В ТОТ ЖЕ ВЕЧЕР я отправился к рабби Фриду, который когда-то так помог нам с устройством гиюра нашей Дворы. Я изложил ему свой разговор с рабби Гольдштейном, и он признался, что действительно не так давно вошел в состав раввинского суда, утвердившего эти несколько упрощенные гиюры, хотя поначалу и не очень хотел в нем участвовать. Он согласился сотрудничать с этим бейт-дином только после того, как этот вариант гиюра был одобрен признанными галахическими авторитетами.

«Я понимаю, что у вас сейчас на душе, — сказал рабби Фрид. — вы должны понять — это неизбежный этап на пути всякого баал-тшува, то есть человека, вернувшегося к вере. Сейчас вам кажется, что вас предали и обманули. Вы со всей искренностью и серьезностью встали на новый путь, поэтому вполне естественно, что и от людей, которые помогли вам вступить на него, вы ожидаете выполнения тех требований, которые они предъявляли к вам.

Вы — то, что на идиш называется фарбрентер, Алан, вы — слишком пылкий неофит, а все пылкие неофиты рано или поздно испытывают разочарование, столкнувшись с реальным миром религиозной жизни. В реальной жизни есть большое число неоднозначных ситуаций — не “черных” и не “белых”, а, так сказать, “серых”, и разобраться в них можно только при помощи новых галахических установлении. Раввинским авторитетам все время приходится решать, как применить Галахук непрестанно возникающим новым ситуациям. Меняются ситуации — меняются и предписания.

Вы вправе испытывать разочарование и недовольство, Алан, но не забывайте также, что нужно проявить и понимание — во всяком случае, нужно постараться его проявить.»

Именно это казалось мне самым трудным. В свое время, когда первый раввин, с которым мы столкнулись, отказался сделать Дворе гиюр по тем же соображениям, которые я выдвигал сейчас, мы с Барбарой очень на него разозлились. Но Барбара правильно заключила впоследствии, что тогда мы просто не были готовы пойти на требуемые уступки.

К тому времени, когда на сцене появился рабби Фрид, мы и сами уже прошли довольно долгий путь, и потому были уже в состоянии выполнить предъявленные им требования. К тому же это решение пошло нам на пользу. Переход к соблюдению мицвот, несомненно, обогатил нашу жизнь и избавил нас от всех тех конфликтов, которые неизбежно возникают, когда ребенок учит в школе одно, а дома видит другое.

Но теперь я понял, что рабби Фрид и его коллеги видели в этой проблеме нечто гораздо более глубокое и принципиальное, чем я. Они относились к ней как к проблеме сохранения еврейской религии в реальных условиях современной жизни.

«Подумайте, Алан, — продолжал тем временем рабби Фрид. — Реальность такова: процент смешанных браков между евреями и неевреями растет с угрожающей быстротой. В результате возникает серьезнейшая проблема — каков статус детей в этих семьях, если мать-нееврейка не прошла “гиюр согласно Галахе”! А ведь с каждым годом таких детей становится все больше. Кем они станут в конце концов? Должны ли мы навсегда исключить их из еврейской общины или стоит поискать возможность включить их в нашу среду каким-то галахически приемлемым образом?

Устраивая гиюр для малолетних, пусть даже по упрощенным правилам, мы галахически вводим их в еврейскую общину. Но поскольку это делается в таком возрасте, когда они еще не понимают всего значения совершившегося, да и своей собственной выгоды, то по достижении ими соответствующего возраста — тринадцати лет и одного дня для мальчиков, двенадцати лет и одного дня для девочек — мы обязаны объяснить им значение такого гиюра. Если они согласятся воспринимать его таким образом, еврейский статус будет автоматически сохранен.»

«Отлично, — сказал я. — Но что, если, достигнув этого возраста, они все еще не будут соблюдать мицвот? Что, если они будут есть трефное и нарушать субботу? Тогда у них не будет никакого кабалат мицвот, — готовности соблюдать еврейские заповеди, — а в то же время они будут с полным основанием считать себя евреями, не так ли? Ведь они прошли гиюр “по всем правилам Галахи”, были зарегистрированы Американским раввинским советом, наконец, обучались в еврейской школе!

Почему бы им не считать себя евреями?! Но разве они на самом деле евреи? Что, если еврейский юноша женится на девушке, прошедшей такой гиюр, — разве их дети будут считаться евреями?»

Рабби Фрид поднялся, растерянно скользнул взглядом по своим книжным полкам и, помолчав, сказал:

«Я не знаю, Алан. Этого я действительно не знаю.»