Бамбуковая колыбель 31. Часть четвертая: Заря

И сказал ему:
«Отпусти меня, ибо взошла заря!»
Бытие 32:26

Кипа — это символ или Чокнутый Кипоноситель

ПО ВОЗВРАЩЕНИИ в Соединенные Штаты мы с Барбарой быстро возобновили привычный образ жизни. Но теперь, после того, как мы стали соблюдать мицвот и изучать Тору, оказалось вполне естественным, что мы начали принимать более активное участие и в различных мероприятиях еврейской общины.

Прежде всего, мы записались в ортодоксальную синагогу и стали членами Еврейского общинного центра.

Я был избран в попечительский совет Еврейской дневной школы, и даже наша маленькая Двора вступила в Федерацию и стала активисткой Объединенного Еврейского Призыва. Кроме того, мы в Барбарой вошли в примыкающую к Федерации группу «Молодых лидеров», в результате чего я даже получил собственную персональную колонку в местной еврейской газете.

Впервые в жизни мы ощутили вкус к общественной деятельности и начали понимать реальный смысл происходивших рядом с нами социальных и политических явлений; впервые в жизни мы стали интересоваться Израилем и его ролью в жизни мирового еврейства. Более того — теперь мне казалось странным, что мы никогда раньше не интересовались Израилем.

Хотя мы много путешествовали и успели дважды обогнуть земной шар, во всех наших странствиях мы как бы подсознательно избегали посещения Израиля. Впрочем, мы с Барбарой никогда не обсуждали этот вопрос; на этот счет у нас существовало некое молчаливое понимание.

Займись я самоанализом, я бы, наверное, пришел к выводу, что мы в те времена чувствовали себя очень неуверенно, невысоко оценивали наше еврейское самосознание и опасались, что физическая реальность Эрец Исраэль поставит нас лицом к лицу с вопросами, ответить на которые мы не были готовы.

Но теперь мы буквально с каждым проходящим днем ощущали, как укрепляется наша связь с иудаизмом, и понимали, что пришло время заняться этими самыми вопросами. Мы уже знали, что как только нам представится очередная возможность отправиться в путешествие, Израиль обязательно станет частью нашего маршрута.

К ТОМУ ВРЕМЕНИ я носил кипу уже целый год, с того самого дня, как мы отправились на Тайвань, и давно позабыл о тех сомнениях, которые были у меня когда-то по этому поводу.

Не могу не отметить — за границей у меня было в связи с кипой много забавных приключений. Одно из них произошло во время посещения какого-то строительного объекта в отдаленном уголке Таиланда.

Мне пришлось добираться туда сначала на автобусе, потом на пароме и джипе и под конец — пешком. Прибыв на место, я обнаружил, что на весь довольно обширный район здесь есть одна-единственная лавка. И вот, стоило мне войти в нее в своей кипе, как владелец глянул на меня и спросил:

«Вус махт а ид?» — (Что делает здесь еврей?)

В Америке это было бы эквивалентно фамильярному, без всяких признаков изумления: «Как поживаешь, парень?»

Вскоре я обнаружил, что евреев можно встретить практически повсюду на земном шаре, порой — в самых неожиданных местах.

Почти всякий раз при встрече с этими «странствующими евреями» моя кипа оказывалась своего рода катализатором — она пробуждала в них сознание своей религиозной принадлежности — хотя бы и на самое короткое время, которое занимала наша беглая беседа.

Но бывало и иначе. Однажды, в Корее, меня окружила целая группа местных жителей. Показывая на мою кипу, они подняли вверх большие пальцы, словно выражая мне свое одобрение. Должен признаться — я так и не понял, в чем было дело.

Порой, однако, кипа доставляла мне и менее приятные переживания — например, во время одной из таможенно-паспортных проверок, когда я оказался в окружении группы военнослужащих из Ливии. В своей кипе я выглядел среди них весьма вызывающе.

Вернувшись в Штаты, я довольно скоро осознал, что одно дело — носить кипу на Дальнем Востоке и совсем другое — носить ее здесь, в своей собственной общине.

Поскольку я жил и работал в месте, где мало кто покрывал голову, я невольно стал для окружающих воплощением «верующего еврея». И если раньше я никогда не задумывался, можно ли мне пойти с коллегой в кафе «Макдональд» потолковать о делах, то теперь понял, что даже если я не буду там ни есть, ни пить, многие люди все равно удивятся, что это «занесло» верующего еврея в некашерный «Макдональд», а то и хуже — решат, что, раз я здесь питаюсь, в заведении наверняка соблюдают кашрут.

Эта необходимость «служить примером» обременяла меня даже на Тайване, где мало кто вообще слышал о евреях, и уж совсем ничтожное число людей имело хоть какое-нибудь представление о предписанном евреям поведении.

Дома, в Штатах я больше, чем когда-либо, ощущал себя «на виду» и сознавал, что любое, даже невольное, отступление от предписанного образа жизни может отрицательно сказаться на репутации евреев в целом.

Я обнаружил, что реакция окружающих на мою кипу была весьма различной. Наши нееврейские соседи, к примеру, вполне принимали и даже одобряли этот обычай.

Поскольку население нашего города и даже штата в целом было преимущественно консервативным и традиционным, то отношение к религии и соблюдению религиозных обычаев было в основном доброжелательным. Люди в наших местах относились к религии серьезно, и по воскресеньям церкви были переполнены. И хотя большинство наших нееврейских соседей имели лишь смутное представление об иудаизме, тот факт, что мы тоже относимся к своей религии серьезно, вызывал у них понимание и уважение.

Как ни удивительно, этого нельзя было сказать о некоторых евреях нашей общины. Я ощущал некую аморфную, расплывчатую, но довольно явную антипатию к себе.

Она чувствовалась особенно резко, когда я оказывался в кругу своих еврейских коллег по факультету, особенно в Школе социальных наук. Мне трудно было бы назвать, описать или объяснить этот феномен, но стоило мне показаться в университете, как мои еврейские коллеги начинали вести себя в моем присутствии скованно и напряженно, как будто испытывали какую-то непонятную неловкость. Не могу утверждать, что эти мои ощущения полностью соответствовали реальности, зато события нескольких последующих месяцев были уже совершенно реальными.

Первое из этих событий было непосредственно связано с университетом. Незадолго до моего отъезда на Тайвань совет факультета проголосовал против возобновления контракта одного из наших лекторов. Такие решения всегда трудны, порой неприятны, но увы — составляют неизбежную часть университетской жизни.

Во время нашего отсутствия этот лектор затеял судебный процесс против университета, утверждая, что по отношению к нему была проявлена явная дискриминация по признаку… пола.

Он заявил, что принятая вместо него женщина явно уступает ему по профессиональным данным, а на работу она была взята по «неделовым» соображениям — в рамках программы «Положительной дискриминации», проведение в жизнь которой должно была улучшить положение женщин в науке. Поэтому, согласно его утверждениям, решение не возобновлять с ним контракт базировалось на не относящихся к делу непрофессиональных и вненаучных критериях.

Хотя я не был деканом в то время, как он возбудил это дело, но к моменту слушания его в окружном федеральном суде я как раз занимал эту должность. Вместе с некоторыми другими официальными представителями университета я должен был дать показания перед судьей.

К тому времени дело получило общенациональную огласку, поскольку считалось, что решение суда может стать юридическим прецедентом, способным повлиять на программу «Положительной дискриминации».

Накануне того дня, в который я был вызван для дачи показаний, адвокаты защиты — сотрудники министерства юстиции — сообщили мне, что судья возражает против того, чтобы я давал показания в кипе.

Судья утверждал, что если он сделает для меня исключение, то тем самым создаст прецедент, допускающий появление в суде людей в самых причудливых нарядах, многие из которых могут оказаться совершенно неподходящими для судебного заседания и даже мешающими его нормальному течению.

Адвокаты намекнули, что если я буду настаивать на том, чтобы появиться в зале суда в кипе, то это может быть расценено как неуважение к суду и повлечь за собой арест и даже тюремное заключение.

Хотя я знал, что еврейский закон, строго говоря, разрешает мне появиться в суде и без кипы, я решил, что шум, затеянный вокруг нее, требует от меня проявить твердость.

Я заявил адвокатам, что и не подумаю снять кипу. Затем я связался с местным руководителем Антидиффамационной лиги. Он быстро проконсультировался со своими советниками, и они решили, что возьмут меня на поруки, если в этом будет необходимость.

К счастью, в последнюю минуту был достигнут компромисс, и мне разрешили кипу не снимать. Взамен судья настоял, чтобы я давал показания in camera (то есть в его кабинете)!

КОГДА ВОЛНЕНИЕ, вызванное этими событиями, несколько утихло, я решил, что теперь проблема кипы исчерпана, и снова оказался неправ.

Несколько месяцев спустя порог моего кабинета переступил студент, молодой человек лет двадцати с небольшим, чисто выбритый и аккуратно одетый, с вязаной голубой кипой на голове. Мы иногда встречались в кампусе и на еврейских мероприятиях, поэтому я приветливо с ним поздоровался и поинтересовался, каким ветром его занесло на социологический факультет.

«У меня возникло затруднение, доктор Шварцбаум, — смущенно сказал он. — Может быть, вы поможете мне его разрешить. Я заканчиваю свою дипломную работу по клинической психологии и в ее рамках должен выбрать для практики клинику, где можно было бы получить соответствующий опыт и хороших руководителей. Я и еще один студент-еврей, который тоже заканчивает дипломную работу, решили проситься на практику в Еврейскую семейную службу.» «Очень разумный выбор, во всяком случае, на мой взгляд, — заметил я. — Он наруку всем заинтересованным сторонам. Вы получите практический опыт работы с клиентами из самых разных слоев еврейской общины, а Семейная служба приобретет двух сотрудников, знакомых с еврейской жизнью и стремящихся поднять уровень ее работы.»

«В том-то и загвоздка, — сказал он. — Видите ли, мы оба носим кипы.»

«Ну, и что? Боюсь, я тут чего-то не понимаю…»

«Видите ли, директриса Еврейской семейной службы заявила, что не допустит нас к практике в кипах. А все другие возможные места уже распределены!»

«Минутку! — сказал я, чувствуя, что начинаю закипать.

— Давайте разберемся. Вы утверждаете, что руководитель нашей общинной Семейной службы требует от вас и вашего товарища, чтобы вы не носили кипу во время практики?»

Студент огорченно кивнул.

«Понятно, — сказал я, все еще стараясь сохранить самообладание. — А как она это объясняет?»

«Она сказала, что кипа представляет собой бросающийся в глаза символ, обладающий большим эмоциональным потенциалом. У определенных клиентов кипа может “вызвать такие эмоции, которые войдут в противоречие с задачами терапевтического общения” между клиентом и сотрудником Службы.»

«Ну, а сами вы что по этому поводу думаете?» — с интересом спросил я.

«Я согласен, что кипа — это символ. Но она всего лишь один из очень многих символов, которые нас окружают. Мои очки тоже могут считаться символом, и тот факт, что я мужчина, а не женщина, тоже может иметь символическое значение. Для кого-то другого неприятным символом может оказаться мой рост или вес.

Если мы начнем избегать всех тех символов, которые способны тем или иным образом огорчить пациента, то нам придется принимать больных, сидя за непрозрачным экраном, да и тогда остается опасение, что на них плохо повлияет тембр нашего голоса или то, что мы им говорим.»

«А почему вы пришли именно ко мне?» — допытывался я, хотя уже заранее знал, что он ответит.

«Потому что вы единственный преподаватель на факультете, который носит кипу и принимает активное участие в общинных делах. Кроме того, я помню ваш спор с федеральным судьей. Поэтому я решил, что если кто-нибудь и может нам помочь, то это именно вы…»

«Ну, что ж, — сказал я, — спасибо, что вы меня известили. Посмотрим, что я смогу для вас сделать.»

Когда студент ушел, я сразу же позвонил директору Антидиффамационной лиги. Его не было на месте, поэтому я попросил секретаршу, чтобы он перезвонил мне, как только вернется.

Он позвонил мне уже вечером, прямо домой.

«Привет, Генри! — поздоровался я. — Спасибо за звонок.»

«Не за что! — дружелюбно отозвался он. — Сожалею, что не мог позвонить раньше, но я только сейчас вернулся в город. Чем могу быть полезен?»

«Я хорошо помню, как ты мне помог во время истории с судом и искренне тебе благодарен», — сказал я и без проволочки вкратце изложил ему историю, которую рассказал мне сегодняшний студент. По какому-то наитию я не стал сообщать ему все детали.

«Ну, что ж, Алан, — сказал он, внимательно выслушав меня, — перед нами явный случай дискриминации. Я немедленно займусь этим делом. Прости, я забыл, о каком учреждении идет речь?»

«Это одно из наших местных учреждений», — ответил я уклончиво.

«Да-да, я понимаю, но, прежде чем заняться этим делом, мне нужно знать название учреждения!»

«Это наша Еврейская семейная служба.»

На другом конце провода повисло тяжелое молчание. Наконец, он отозвался снова:

«Ну, что ж, большое тебе спасибо. Я разберусь.»

Не получив от него ответа в течение нескольких следующих дней, я начал названивать ему сам, но никак не мог застать его на месте. Ответа на мои звонки тоже не последовало. Тогда я решил навестить его лично.

Он принял меня весьма приветливо. Я, тем не менее, поинтересовался, что сделано по «моему вопросу».

«Все в порядке! — с облегчением откликнулся он. — Оказалось, что оба студента добровольно согласились снять кипу, так что надобность в моем вмешательстве отпала.»

Я был возмущен.

«Генри! — воскликнул я. — Я с тобой решительно не согласен! Если бы это было какое-нибудь христианское или просто секулярное учреждение, ты бы наверняка обрушился на них, как ураган. Я уже видел, как ты действуешь в подобных случаях.

Но в данном случае дискриминацией занимается еврейское учреждение, и поэтому ты решил, что тебе неловко вмешиваться, и предпочел умыть руки. Это чистейшей воды двойная бухгалтерия. Когда неевреи дискриминируют евреев — это сенсация, но когда евреев дискриминируют другие евреи, то на это смотрят сквозь пальцы!»

«Ну-ну, ты преувеличиваешь, Алан…»

«Ты можешь оставаться при своем мнении, но тогда позволь уж мне остаться при своем», — оскорбление сказал я, слишком возбужденный, чтобы придумать напоследок что-нибудь поязвительнее. С этими словами я круто повернулся и пулей выскочил из его кабинета.

Даже дома я не мог сдержать своего возмущения:

«Какое лицемерие! Представь себе — еврейское учреждение запрещает своим еврейским сотрудникам носить кипу.»

Барбара, как всегда, пролила успокоительный бальзам на мои раны.

«Вспомни, еще совсем недавно ты и сам не носил кипу, — сказала она. — А теперь ты затеваешь по этому поводу великое сражение. Если ты намерен продолжать в том же духе, я начну называть тебя не иначе, как “Чокнутый кипоносителъ” Посмотри вокруг, Алан! Большинство евреев нашей общины изо всех сил стараются стать похожими на окружающих. Многим это превосходно удалось. Они превратились в замечательных хамелеонов. С другой стороны, кипа сразу выдает, что человек — еврей. А они не хотят, чтобы в них видели евреев. Они не хотят отличаться от других! Для них кипа — все равно, что опознавательный знак: “Смотрите все, я — еврей!” Им это просто не под силу. Ты мог бы быть более снисходительным…»

«Как ни огорчительно, но я вынужден признать, что ты в очередной раз права, — ответил я, подумав при этом, что слова Барбары очень точно объясняют, отчего мои университетские коллеги-евреи чувствуют себя так скованно и неловко в моем присутствии. — Постараюсь, чтобы кипа впредь занимала положенное ей место на голове, а не внутри нее, в моих мыслях.»

МНОГО ЛЕТ СПУСТЯ я получил письмо от некого Нормана Голдвассера, бывшего студента-психолога из моего университета. Он писал, среди прочего:

«…Хочу рассказать вам занимательную историю. Работая над диссертацией, я вынужден был использовать компьютер для накопления и обработки данных. Работа была трудоемкая, а консультанты, понятно, не очень-то горели желанием возиться с новичком вроде меня. Нашелся, однако, один, который изо всех сил меня опекал и даже оставался ради меня в лаборатории, хотя вовсе и не обязан был это делать. Короче, в один прекрасный день мы разговорились, и я спросил его, откуда он родом (внешность у него была азиатская).

Оказалось, что он родом с Тайваня. Естественно, я сказал ему, что у меня есть хороший знакомый, который долго жил на Тайване, и начал описывать вас. Он воскликнул: “Ну, как же, доктор Шварцбаум! Он был моим профессором на Тайване и помог мне перебраться сюда в университет. Как только я увидел вашу ямаха (кипу), я сразу подумал, что вы, должно быть, похожи на доктора Шварцбаума, поэтому я и решил вам помочь!”

Вы легко можете себе представить, как подействовали на меня его слова. Я вдруг понял, какое влияние могут иметь наши добрые дела на окружающих. Так что разрешите мне поблагодарить вас за то, что с вашей косвенной помощью я благополучно закончил свою диссертацию…»

Если бы я нуждался в подтверждении правоты своей «борьбы в защиту кипы», то одного этого письма было бы, пожалуй, достаточно. Но теперь я уже понимал, что правота — это еще не все в жизни.