Воспоминания архангельского кантониста

Прочитав в «Еврейской Старине» воспоминания бывших кантонистов, гг. Ермановича и Шпигеля^[i], я решил в свою очередь как бывший кантонист (с 1853 по 1857 г.) поделиться с читателями своими воспоминаниями о времени рекрутской инквизиции. Постараюсь в простых, но правдивых словах изложить то, что со мною и с моими товарищами происходило в Архангельском полубатальоне военных кантонистов.

I. От Полоцка до Архангельска

В начале пятидесятых годов действовало еще высочайшее повеление, в силу которого разрешалось брать еврейских мальчиков не моложе 12-ти лет для сдачи в военную службу «в виду укрывательства Евреев от рекрутской повинности» (так значится в моем формулярном списке). На еврейские кагалы возлагалась правительством обязанность доставлять из каждого города, местечка и прочих мест установленное количество малолетних рекрут, которых и зачисляли в батальоны и полубатальоны военных кантонистов. Пойманные же еврейские юноши, достигшие 18-ти и более лет, зачислялись прямо в войска на действительную службу (таким солдатам действительная 25-летняя служба считалась с 20-летнего возраста; время же, проведенное на службе с 18-ти до 20-тилетнего возраста, в срок не включалось). Само собою разумеется, что между евреями, как и между прочими народностями России, люди богатые или ученые избегали зачислять своих детей в рекруты; взятки, подарки и всякие подношения кому следовало всегда избавляли таких лиц от рекрутства, а вся тяжесть рекрутской повинности падала на бедный класс. Сдавали в рекруты мальчиков бедных родителей, не обращая внимания на их возраст, не справляясь даже, имеют ли они от роду требуемые законом 12 лет; хватали и малюток 7-8 лет. Таких глубоко несчастных детей ловчие («хаперс») вырывали из объятий матерей, определяли их возраст вместе с военными приемщиками в 12 лет и более и сдавали в рекруты, не считаясь даже с состоянием здоровья принятых. Кагальникам, общинным заправилам, нужно было только выполнить набор: сдать требуемое количество рекрут за текущий год, а военным приемщикам не было никакого дела до того, что сданные в рекруты несчастные младенцы не перенесут суровой солдатской службы. В те времена существовало правило в военных кругах: из десяти человек хоть девять убей, лишь бы один остался вполне закаленным солдатом. Вот к этой-то категории несчастных детей я и принадлежал.

Я происходил из зажиточной семьи. Дедушка мой арендовал много десятин земли у помещиков Дисненского уезда, около м-ка Друи (название поместья — «Навлок»), имел винокуренный завод, сплавлял на своих баржах свой же хлеб по несколько тысяч пудов в Ригу. В 1851-1852 г., при сплаве хлеба, бывшей на реке аварией баржи разбились, и весь хлеб потопило. К этому несчастью прибавилось и другое: завод сгорел. В один прекрасный день мы из зажиточных людей обратились в нищих. Дедушка не мог перенести этого удара и внезапно умер. Отец мой, желая поправить свое положение, начал доставлять из Курляндии контрабандный спирт, но был пойман и сослан в Сибирь, где и умер через много лет (о чем расскажу дальше).

В 1858 году, когда мне минуло семь лет (так мне сказала покойная мать), мы проживали в гор. Полоцке, Витебской губернии, где около богатых родственников кое-как тянули свое жалкое существование. Нас было при матери трое: брат 12, сестра 9 и я 7 лет; брата мать отправила в другое место, где он и был спасен. В одно октябрьское утро, во время совершения ранней молитвы («брохес»), к нам в убогую квартиру ворвались три еврея из «ловчих», схватили меня в охапку и унесли в какой-то дом. Плач, крики, обморок матери не помогли. В доме, куда меня унесли, я застал таких же пойманных несчастных детей несколько десятков. Здесь нас держали пару недель; кормили довольно хорошо; мать моя и родственники часто навещали меня; между прочим, они же научили меня — при опросе не называть своего имени (метрики в то время у евреев не существовали, а ловили тогда первого попавшегося мальчика, не справляясь, кто он, как его имя, отчество и фамилия, а также возраст).

Спустя недели три, именно 23 октября 1853 года, нас, детей, привезли в присутственное место, где стали стричь и брить. Негодных не оказывалось, так как все бывшие в присутствии чиновники были подкуплены сдатчиками. При вводе в присутствие меня спросили об имени (меня зовут Елье Лейб); родственники научили сказать: Израиль-Лейб, имея в виду как-нибудь потом освободить меня посредством побега. Сказав в присутствии имя «Израиль», я на вопрос о фамилии (фамилия моя Бейлин) отозвался незнанием. Тогда спросили имя моего отца, которого я назвал правильно: Ицко — вот меня и записали «Израиль Ицкович». Под этим именем и фамилией я пробыл кантонистом и на действительной службе 20 лет.

Остриженные, т. е. принятые на службу, несколько десятков мальчиков были переданы воинскому начальнику, и нас поместили в казармах, дали шинели, полушубки, сапоги — всё это не по росту, — суконный мешок под названием ранец, куда положили свой скарб — какое-то белье из самого грубого подкладочного холста.

В моем формулярном списке значится следующее: «В виду укрывательства Евреев от воинской повинности, Израиль Ицкович, имеющий от роду 12 лет (прибавили 5 лет), 23 октября 1853 года, по малолетству, отправляется в Архангельский полубатальон военных кантонистов».

6-го ноября того же года из всех нас составили партию и на подводах, по 5-6 и более мальчиков, отправили в путь. Много наших несчастных товарищей простились в этот день со своими родными навеки: не суждено было им больше видеть своих родных, так и родину. Помню этот день. Весь город провожал нас. Рыдания, вопли; в воздухе стоял гул; кажется, от этих душу раздирающих криков земля дрожала. Отъехали 2-3 версты; был еще слышен плач родных… Мы отправились дальше. Ежедневно делали 25-30 верст, вечером приехали в деревню; распределили мальчиков по квартирам; дома грязные, холодные, полы земляные; пришли замерзшие — отогреться негде; у мальчиков руки и ноги коченеют. Снять ранец мальчик не может; расстегнуть суконные пуговицы не в состоянии; плачет, а приставленные конвойные под названием «дядек» сердятся, бьют. До Петербурга у нас несколько мальчиков заболели и умерли; где похоронены — не знаю.

В Петербурге говорили, что нас будет смотреть государь Николай I; но приехал какой-то генерал, если не ошибаюсь — Левашев. Сколько пробыли в Петербурге — не помню, но в памяти осталось то, что в Гатчине дочь плац-майора взяла меня на руки, поставила на стул, напоила чаем и вложила в обшлаг моей шинели белый калач.

О мучительном походе нашей партии, следовавшей от Полоцка до Архангельска в течение более шести месяцев, т. е. с 6 ноября 1853 года по июнь 1854 года, довольно сказать одно: дорогой дети мерзли как мухи, их били и мучили; они болели и умирали и своими трупиками усеяли дорогу доброго старого времени. Наконец, в последних числах мая или первых числах июня 1854 года, вступили в «обетованный» город Архангельск. Нас ввели в здание, занимаемое кантонистами.

II. Жизнь кантонистов в Архангельске

По заведенному порядку, всю вновь прибывшую партию выстроили во дворе казармы. Тут ее распределили по ротам. Малышей от 7 до 15 лет назначили во 2-ю роту, а прочих — от 15 и более лет в 1-ю роту (в этом полубатальоне числились 2 роты, в которых было до 1000 кантонистов). Их разместили по камерам, назначили дядек из старых кантонистов; каждому такому дядьке дали двух-трех мальчиков из вновь прибывших, которых дядьки должны были учить — правильнее скажу: бить. — В первый день нашего прибытия привезенные собственные вещи, в том числе молитвенные принадлежности — «тфилин», «арбеканфес» и «сидурим», — были у всех отобраны; сложили их куда-нибудь или уничтожили — не знаю. Каждому отвели кровать, соломенный матрац и подушку.

Вставали по барабанному бою в 6 часов утра. Начиналась уборка постели; каждый кантонист обязан был убрать свою постель по указанию дядьки, по определенной форме; за малейшую ошибку дядька (такой же мальчишка 11-12 лет) бил по зубам, по голове и куда попало. После уборки постели ходили умываться, затем становились на молитву. Не считались, какого кто вероисповедания: на молитву должны идти все. После молитвы каждому кантонисту давали по кусочку (около ¼ фунта) ржаного хлеба с солью; это был завтрак. После завтрака, вновь прибывших обучали называть начальствующих лиц: чин, имя, отчество и фамилии их, до дядьки включительно. За тем чистка сапог и пуговиц одежды. Шинели, куртки, брюки из толстого армейского сукна — все эти вещи выдавались старые, заношенные до дыр, и назначались исключительно для некрещеных кантонистов; последних заставляли эти вещи чинить своими средствами, не справляясь, есть ли у мальчика на это средства.

В 7 часов утра мы занимались фронтовым учением. Строевое учение состояло из таких, например, приемов: выставляют ногу, упираясь носком в землю; поднимают ногу в уровень с пахом и в таком положении держат ее как можно дольше; если мальчик при этом упадет, его бьют или секут розгами. Затем — повороты, маршировка и т. п. Такое учение продолжалось до 11-ти часов. Тогда идут обедать. Рассаживают нас за столами; столы — черные, грязные, ничем не покрытые; за одним столом в один ряд несколько десятков кантонистов. На каждые 6 человек дают миску и порцию хлеба, нарезанного ломтиками. Когда дежурный кантонист приносит данную порцию хлеба, все 6 человек на перерыв бросаются на нее, как голодные волки, и кто побойчее — схватит несколько кусков, а смирный остается голодным. Затем приносят чашку щей из капусты, большею частью гнилой, с гнилыми раками и всякой гадостью. Многие, не смотря на голод, от такой пищи отказывались; хлеба же больше не давали, а давали еще по одной ложке каши, — вот и весь обед. — После обеда, а иногда и до обеда, в «классе» обучали читать, писать, арифметике, грамматике; всё нужно было зазубривать; отвечали, не понимая смысла заученного. Кантонистов обучали и ремеслу; их распределяли по мастерским: портняжной и сапожной. Насколько мне известно, далее накладывания заплат ничего не знали.

Если голодный мальчик возьмет тайком кусок хлеба и его поймают (после обеда и ужина обыскивали), то его с украденным куском хлеба во рту ставят перед всем батальоном, а затем дают ему 25-50 розог. Жаловаться было некому. Командир батальона был подполковник Василий Васильевич Дьяконов; он был Бог и царь. К битью сводилось у него все учение солдатское. И дядьки старались. Встаешь — бьют, учишься — бьют, обедаешь — бьют, спать ложишься — бьют. От такого житья у нас иногда умирало до 50 кантонистов в месяц (так мне говорили инвалидные солдаты, которые хоронили их). Гробокопателями были негодные к службе за старостью или по болезни солдаты, дослуживавшие свой 25-летний срок. Если умрут сразу 2-3 и более кантонистов, эти инвалиды выкопают одну яму и в нее бросают до пяти трупиков, а так как трупики при бросании не кладутся в порядке, то инвалид спускается в яму и ногами притаптывает трупики, чтобы больше поместить.

Каждую субботу кантонисты обязаны были мыть полы. Для этого посылали одних за опилками, других за водою. Когда то и другое принесено, мы, загнув свои холщевые кальсоны выше колен, выстраивались в шеренгу, и старшие давали каждому по «голяку», т. е. связку прутьев; все становились на голые колени и начинали, по команде, опилками тереть пол всей силенкой. Сзади ходил старший кантонист, т. е. десяточный или капральный ефрейтор, с розгами в руках, понуждая всех крепче тереть пол, причем часто немилосердно бил несчастных детей розгами по плечам и прочим частям тела. От трения голенями по полу с опилками кожа на голенях стиралась до костей, образовывались раны, коросты и гниение. Сами кантонисты эти боли скрывали, боясь наказания; раны от этого хуже растравлялись. Иногда ефрейтор заметит страдание кантониста, хорошенько поколотит его и отправляет в лазарет; там фельдшер также бьет мальчика за то, что у него раны на ногах. То же самое повторяется при заболевании глаз: как только заметят у кантониста болезнь глаз (ее скрыть при всем желании нельзя), его сначала высекут, а потом — отправляют в лазарет, где также ждет его битье и голод. Меня первый раз при заболевании глаз не ефрейтор, а сам унтер-офицер здорово побил кулаками; то была особая милость — не выпорол.

III. Принуждение креститься

У нас во 2-й роте был унтер-офицер из кантонистов, крещеный еврей Евграф Васильевич Гулевич, крестник нашего батальонного командира Дьяконова. Командир при первом осмотре нашей партии заявил, пред всем батальоном, что, пока он будет жить, ни один не выйдет из вверенного ему батальона евреем, и действительно сдержал свое слово. Крестник его, унтер-офицер Гулевич, исполнял желание своего крестного отца следующим образом. Каждый вечер, около 9 часов, когда нужно было ложиться спать, Гулевич ложился на свою кровать, подзывал к себе нескольких мальчиков и приказывал им становиться возле кровати на колени; затем начинал их увещевать и доказывать изречениями из священного писания (у него было Пятикнижие Моисеево), что евреи заблуждаются и что истинный спаситель есть Иисус Христос; наконец тоном угрозы требовал, чтобы мальчики изъявили согласие креститься. Согласных Гулевич отпускал спать, и на другой день этим желающим креститься выдавали новое обмундирование и лишний кусок хлеба; упорствовавших же он держал всю ночь на коленях около своей кровати, а на другой день их оставляли без куска хлеба, придирались к ним и по всякому поводу пороли. Конечно, при таких мучениях мальчики не могли долго сопротивляться — и против желания соглашались с виду креститься. Старшие кантонисты, 12-15 лет, дольше мучились; тех больше били, пороли. То и дело передавали, что тот или другой из наших товарищей от тяжких побоев умирает…

К началу 1855 года весь батальон был окрещен, за исключением, как помню, одного из 1 роты, которому было 17 или 18 лет. Он сильно упорствовал, и за этого его ежедневно пред обедом клали на скамейку, давали по 100 и более розог. Помню, один раз я был очевидцем, как струйка крови текла со скамейки на пол, а юноша только охал. После сечения его отправляют в лазарет, залечат раны и опять секут. Этого кантониста спасло восшествие на престол незабвенного царя Александра II. 26-го августа 1856 года последовало высочайшее повеление об уничтожении батальонов и полубатальонов военных кантонистов, и наш мученик, уцелевший в своей вере, немедленно был исключен из кантонистов, как достигший 18-летнего возраста, и зачислен в Архангельский гарнизонный батальон; но это было уже после смерти нашего батальонного командира Дьяконова: иначе он, как заклялся, не выпустил бы живым ни одного еврея.

Каждый год, с наступлением мая месяца, делалось распоряжение из Петербурга о выпуске кантонистов, достигших 18-летнего возраста, в действующие войска. В 1854 году партия, достигшая указанного возраста, была отправлена в Петербург и там распределялась по войскам. Эта партия (в которой числились, между прочим, иркутский житель — ныне покойный Самойло Миль и живущий поныне в Иркутске выкрест Н. С. Трапезников), по прибытии в Петербург была на высочайшем смотру в присутствии императора. При обычном опросе о претензиях, многие кантонисты жаловались на насильственное привлечение в православие. За этот поступок партию арестовали и, как мне рассказал покойный Миль, всех приговорили к тогдашнему жестокому наказанию: прогнать каждого сквозь строй, через три тысячи человек. Конечно, все были бы перебиты на смерть, если бы приговор был приведен в исполнение; но наказание было приостановлено, по случаю кончины Императора Николая I, 19-го февраля 1855 года: новый царь наказание всей партии отменил и только жаловавшихся велел разослать в сибирские гарнизонные батальоны.

После жалобы упомянутой партии, к нам в Архангельск приезжал какой-то генерал из Петербурга. Опрашивал нас: правда ли, что нас принуждали креститься. Не помню, что старшие кантонисты ответили; знаю только, что после отъезда генерала, в скором времени нашего командира, полковника Дьяконова, потребовали в Петербурга «для объяснений», но он, не успев собраться в путь, внезапно умер. Помню, вечером, фельдфебель пришел, приказал зажечь пред иконами лампадки и объявил о кончине нашего командира Дьяконова. Все, бывшие в камерах, от радости чуть себе головы не разбили, бросаясь наперерыв, чтобы скорее зажечь лампадки. Хоронили Дьяконова в самый трескучий мороз, кажется — в декабре месяце, держали всех на улице более двух часов; мы окоченели от холода, но для нас это был праздник.

Ежегодно 1-го октября, в праздник Покрова, кантонистам отпускалась улучшенная пища, т. е. без гнилых раков в щах, и по одной белой булочке. Накануне этого праздника служили всенощную — священник с дьячком и певчие из кантонистов. Помнится мне, этот праздник ознаменовался следующим событием (если не ошибаюсь, это было в 1854 г.). Кантонисты, которых в полубатальоне было около 1.000 человек, собрались ко всенощной и поместились в зале; было тесно и душно. Тут командиру нашей 2-й роты, капитану Саримскому-Гиро, показалось, что кто-то шепчется, и вот после богослужения капитан приказал затворить все выходы, принести розги и, вместо поздравления с праздником, всю нашу роту перепороть, что, конечно, в точности было исполнено. Порка эта продолжалась чуть ли не до 12-ти часов ночи.

Выше я описал некоторые инквизиционные приемы нашего начальства для насильственного обращения нас в православие. Начальство достигло своей цели: все мы были окрещены, кроме одного, о котором я уже рассказывал. Казалось, что, приняв крещение, мы должны были быть сравнены во всех правах с православными, но на самом деле этого не было. Бывший еврей при ссоре с товарищем-христианином продолжал выслушивать обычное ругательство: «жид пархатый». А иногда прибавляли: «жид крещеный, что волк кормленный»! Наши молодые сердца не могли переносить этого оскорбления; много раз дрались и жаловались начальству. И в самом деле, каково было слышать такие ругательства от тех, с которыми мы вместе ходили в церковь к исповеди, вместе принимали причастие, с которыми, казалось, слились в одну семью! Эти оскорбления запечатлелись в моей молодой душе и имели последствия. Я дал себе слово добиться справедливости и, не боясь никаких судов и кар, вернуть себе право на еврейство, что и исполнил, как будет сказано ниже.

IV. Возвращение в еврейство

Манифестом царя Александра II от 26 августа 1856 года было запрещено брать малолетних еврейских детей в кантонисты, а в 1857-1858 гг. было приказано освободить и обратить в первобытное состояние всех находящихся в кантонистских батальонах. Между прочим, обращение в первобытное состояние распространялось только на русских солдатских детей; мы же, еврейские дети, как принятые в рекруты по очередному рекрутскому набору, обращению в прежнее состояние не подлежали. О нас распоряжение было такое: все батальоны и полубатальоны военных кантонистов преобразованы в училища военного ведомства; кантонисты старшего возраста, достигшие 18 лет, зачислялись на службу в войска и отправлялись в центральную Россию, а младших зачисляли в училища военного ведомства. После смерти подполковника Дьяконова, временно командовал батальоном командир 1-й роты капитан Окулов, затем приехал какой-то штаб-офицер. Жизнь стала меняться, кормить начали лучше и жестоко бить перестали. Первую роту как взрослых всю отправили в Россию для распределения по войскам. Нас же, 2-ю роту, как младших перечислили в училище военного ведомства. Я был моложе прочих, ибо, как выше упомянул, меня при приеме в рекруты записали 12-летним, т. е. старше моих лет, так что в 1859 г. мне в действительности было 13 лет, а по спискам числился 18-ти лет. По наружному осмотру начальство признало меня гораздо моложе, но я, желая скорее вырваться из ада, уверял, что мне 18-й год. Поэтому меня и еще 18 человек прикомандировали к училищу, а в 1860 году нас распределили по жребию:5 человек — в финляндские войска, 3 — в местный Архангельский гарнизон, а 10 человек — в Гренадерский корпус. Я попал в последнюю группу. В том же году нас пешим порядком отправили в Москву. От Архангельска до Москвы шли мы около 4-х месяцев. В декабре прибыли в Москву.

Здесь штаб корпуса нас распределил по полкам, и я угодил в 3-ю Гренадерскую Артиллерийскую бригаду. Командир мой оказался очень добрым человеком, меня полюбил, на другой год моей службы произвел меня в унтер-офицеры; я имел тогда от роду 14 лет, а числился по спискам 19 лет. В этой бригаде я прослужил 10 лет — должен был держать экзамен на офицера; начальство мое сильно настаивало на этом экзамене, обещало поставить мне хорошие баллы, я и готовился. Но вспомнил я, как часто приходилось слышать в жизни обидное слово «жид крещеный — волк кормленный» и думал, что если таких оскорблений я не мог переносить в низшем звании, тем труднее будет мне переносить их, будучи офицером или чиновником, и я от экзамена отказался. (Между прочим, мои близкие товарищи, с которыми жил как с братьями. Именно: Павель Федорович Аксельрод и Иосиф Петрович Веньяминович, к 1872 году выдержали экзамен и были произведены в первый классный чин — первый по артиллерии, а второй по стрелковому батальону). Начиная с поступления в кантонисты в 1853 г. и кончая службу в 1873 г., я стремился во что бы то ни стало возвратить свои права на еврейство, за которое я так много перестрадал. Наконец, Богу было угодно исполнить мое желание. В 1872 году я как выслуживший срок уволился в бессрочный отпуск и тотчас уехал на родину видеться с родными, которых не видал со дня отправления меня в кантонисты.

Не буду описывать встречу с матерью, братом, сестрами и прочими родственниками, оставшимися в живых. Они меня давно похоронили, да я и сам плохо верил, что выйду живым из кантонистов. Здесь на родине, в гор. Дисне, я узнал, что мой отец в 1858, за торговлю контрабандным спиртом, сослан в Сибирь. Пожив дома месяца два, я отправился в Сибирь разыскивать отца, которого почти не помнил; нашел я его в городе Томске вместе с его двумя братьями, одновременно по тому же делу сосланными.

Явившись к начальству как бессрочно отпускной и как выслуживший (по моему мнению) срок до отставки, я просил выдать мне указ об отставке, но мне объявили, что если желаю получить указ об отставке, я должен прослужить еще в действительной службе 10 месяцев или же числиться в отпуску еще три года. Я избрал первое и подал докладную записку Томскому Губернскому воинскому начальнику о принятии меня для дослужения до отставки. Меня зачислили. Спустя некоторое время я заявил, официально, что не желаю числиться православным, так как насильственно был обращен в оное. Конечно, загремело мое новое начальство; стали угрожать судом, лишением прав и чуть ли не расстрелом. Тогда я подал докладную записку, где подробно изложил, как со мной, 7-летним ребенком, варварски поступили; затем прибавил, что я вовсе не таков, как числюсь по спискам, т. е. имя и фамилия не мои, и тем не менее я честно и добросовестно прослужил царю 20 лет и никогда ни в чем предосудительном замечен не был, о чем имею от начальства несколько аттестатов; далее писал, что если начальство могло нас, детей, мучить и давать нам своею властью вымышленные имена, то нельзя воспретить мне ходатайствовать о возвращении насильно от меня отнятого; — при этом я просил предать меня суду, дабы раз навсегда покончить мои мучения.

Воинский начальник старался усовестить меня, а когда я категорически заявил, что долее обманывать Бога и людей не хочу, — так как в церковь и на исповедь больше не пойду, — он дал ход моей докладной записке. Спустя шесть недель получилось предписание командующего войсками Западной Сибири, следующего содержания: совратившегося из православия унтер-офицера Ицковича отдать на увещевание священника и, если он останется нераскаявшимся, то, не преследуя его за вероотступничество, перевести в другую часть войск. — Конечно, священник из кожи лез, а сделать со мной ничего не мог: на его увещевание я только улыбался, говоря, что теперь мне не 7 лет, а уже 26. Переведен в другую часть я также не был, так как срок моей службы к тому времени кончился. Я был уволен в отставку 23 октября 1873 года, прослужив ровно 20 лет.

Если из моих товарищей-кантонистов, бывших со мною в одной клетке, остался еще кто-нибудь в живых и прочтет эту мою исповедь, — пусть вспомнит бывшего артиллерийского писаря, носившего в былое время несколько имен: Сергеев, Архипов, Бейлин, а ныне живущего под собственным еврейским именем: Илья Исаевич Ицкович (по спискам именуюсь Израиль-Лейба Ицкович).

Иркутск. Ноябрь 1911 г.

И. Ицкович

[i] «Еврейская Старина». 1909 г., т. II, стр. 115 сл.; 1911 г., стр. 249 сл.