А что если ты не еврей?

Дело было в еврейском летнем лагере. Вожатый, пытаясь расшевелить нас, довольно большую группу подростков, настроенную на развлечения, а не на задушевные беседы, спросил:

— Что бы вы сделали, если бы прямо сейчас узнали, что вы на самом деле не евреи?

Я любил привлекать к себе внимание и гордился своим остроумием, поэтому, медленно поднявшись со своего места и оглядев ребят, ожидавших, что я такого интересного на этот раз выкину, громко выпалил:

— Я бы заказал себе чизбургер!

Наверное, вожатый хотел услышать другой ответ, но меня это не очень-то волновало. В то время я ощущал иудаизм как обузу. Большинство моих друзей были далеки от Торы. Мои родители — баалей-тшува, и только несколько лет назад пришли к настоящему соблюдению заповедей. Пока я был ребенком, мне нравились все эти свечки, песни, «то едим, а это не едим» — это было похоже на какую-то тайную игру.

Шабаты мы проводили в общине, и там у меня вскоре сложился еще один круг друзей. Чем больше друзей, тем лучше — правда? Кроме того, мы с братьями и сестрами стали больше времени проводить с родителями. В субботу отключались телефоны и компьютеры, доставались настольные игры — нельзя сказать, чтобы это было ужасно весело, но давало чувство, что мы — семья.

Я продолжал ходить в свою еврейскую школу, но в семьях моих одноклассников еврейские традиции не воспринимались так серьезно, как у нас. Праздновали и Хануку, и Новый год, и Песах, и Пасху, и Пурим, и 23 февраля. Их мамы зажигали в пятницу вечером свечи (ради детей, раз уж их так учат в школе), накрывали на стол, а потом включали телевизор, чтобы не скучно было ужинать.

Разница между мной и моими школьными друзьями становилась все более очевидной. Раньше мы только ходили друг к другу в гости и гуляли во дворе, а теперь стало модно ходить в кафе, и тут-то всем и бросилось в глаза, что ребята заказывают себе пиццу пепперони, а я сижу битый час со стаканом колы. В пятницу вечером мои друзья шли гулять с гитарами, а я пел Шалом Алейхем дома, как маменькин сынок.

Радости иудаизма рассеивались, а бремя становилось для меня все тяжелее. Так что я ответил вожатому честно. Если бы мне кто-то сказал тогда, что я не еврей, я бы просто вздохнул с облегчением и начал наконец жить спокойно.

***

Через год после того спектакля в лагере это случилось со мной на самом деле: я узнал, что не родился евреем.

Мы с одноклассником корпели у меня дома над «совместным проектом»: то есть, в основном, мы валяли дурака, но в результате нам удалось выполнить домашнее задание и даже распечатать его. Правда, когда пришло время закругляться, оказалось, что мы потеряли наш проект. Мы начали искать эти распечатанные листы по всей комнате и в конце концов я нашел их в дальнем углу.

— О, вот они! — обрадовался я. — Но внимательнее всмотревшись в текст, понял, что ошибся — и «нашел» что-то другое. Это было то ли сочинение моего старшего брата, то ли рассказ — как бы от имени мальчика, который прошел гиюр. Мои родители приняли гиюр, так что я подумал сначала, что брат использовал этот факт для создания сюжетной линии.

Чем больше я вчитывался в этот рассказ, тем больше я сомневался в том, что это вымышленная история. Там были конкретные даты, имена раввинов, название общины, к которой мы принадлежим, и даже описание погружения в микву. Мой брат был гером! Не нужно быть гением, чтобы понять, что раз мой родной брат — гер, а я гиюр не проходил, — значит, я не еврей. А почему я тогда обрезан?

У меня застучало в висках, я бросился к родителям, сунул им в руки сочинение брата:

— Что это такое?! Почему вы не сказали мне, что я не еврей?! Кто я? Русский?

Это была долгая ночь. Друг мой, конечно, ушел к себе домой, родители пытались мне объяснить, как это все получилось, мама плакала, отец нервно ходил туда-сюда по комнате… Мне весь этот цирк скоро надоел, я заперся в комнате и начал выплескивать на бумагу весь тот сумбур, что был у меня в голове.

Да… мысли о том, чтобы бежать заказывать пиццу пепперони или чизбургер вообще не было в этой какофонии голосов. Странно, но я чувствовал вовсе не радость освобождения, а… потерю, отверженность. По крайней мере, это то, что я тогда записал в своем дневнике:

«Не могу поверить, что это происходит со мной. У меня как будто что-то отняли. Да не что-то — а всё! Мою личность, мою национальность, мой иудаизм. Получается, что все эти жертвы были зря? Кашрут, шабат… Для чего все это было нужно?»

Я не стал говорить «Шма» перед сном в ту ночь: мне было ясно, что Б-г не хочет моих молитв. Я чувствовал себя совершенно одиноким. Меня предали все: родители, братья и сестры, Б-г. Когда ты подросток, и так все ужасно хрупко, ты и так каждый день идешь как по краю пропасти. А тут еще это. Кто я? Где я буду своим? Как жить дальше? Ответов не было. Я продолжаю искать их до сих пор.

Потом оказалось, что всё не так драматично. Когда я был в состоянии не то чтобы спокойно — а хотя бы тихо — выслушать родителей, папа мне рассказал, как они пришли к соблюдению Торы и заповедей, и как у раввината возникли вопросы по поводу маминых документов о еврействе. Поэтому мама и все мы, дети, должны были пройти то, что называется гиюр ле-хумра — как бы гиюр на всякий случай, чтобы не оставалось никаких сомнений.

Мне тогда было только два года, и меня просто окунули в микву. По закону, я должен был вновь подтвердить свое желание присоединиться к еврейскому народу в возрасте бар-мицвы, но наша семья как раз переехала в другой город, связи с прежней общиной прервались, и мама почему-то тянула, чего-то ждала, не раскрывала мне правду.

И вот сейчас я должен был сделать выбор: либо «жить как все» и восполнить пробел в пропущенных удовольствиях: обойти все модные пиццерии, поехать в шабат в луна-парк, а то и пойти на настоящее свидание, как мои друзья, — либо начать выяснять, что же такое на самом деле быть евреем.

Странное дело — когда я почувствовал, что у меня «отняли иудаизм», я обнаружил, что борюсь за него. Я больше не хотел принимать свое еврейство как должное. Не хотел механически соблюдать заповеди. Мне захотелось докопаться до сути, понять, Кто же этот Б-г, Который все это устроил, и как до Него достучаться.

Вскоре я уже сидел в самолете, который меня вез туда, где должны найтись ответы на мои вопросы: в Израиль. Поступив в ешиву и погрузившись в Тору, как в море, я начал наконец понимать, как здесь всё глубоко и важно, как всё соединяется со всем, как всё вытекает из единого источника и к нему возвращается — но уже на другом уровне. Мое еврейство уже не было для меня обузой, оно было ответственностью — да, но ответственностью старшего, любимого сына, от которого много ожидается — и которому много дается.

Я до сих пор не люблю громких пафосных слов, и если бы тот вожатый спросил у меня сегодня: «А что, если бы ты вдруг оказался не евреем?» — я не стал бы ему говорить ничего о вечных ценностях, к которым я прикоснулся, о частях единой цепи, о связи с горой Синай, о гордости за свой великий народ. Хотя все это я на самом деле чувствую сейчас. Я бы просто сказал: «Нет, такого не может быть. Я еврей, и я точно знаю это».