Лагерный Седер Песах

предыдущая глава

Накануне Песах есть хлеб прекращают уже с утра, и к вечеру все мы были страшно голодны. Но вот в восемь вечера я отправился в каптерку за мацой: хранить мацу в бараке я не решался, боясь кражи. Ведь мишкино предупреждение касалось только «дележа» посылок, уберечься же от краж было невозможно.

Работавший в каптерке заключенный — сравнительно интеллигентный человек, биолог по профессии, бывший сотрудник и друг знаменитого Мичурина, относился ко мне с полным доверием. Ни разу за два года он не попросил меня расписаться в ведомости сдачи-получения: я просто сдавал и забирал свои вещи.

Но в первую ночь Песах случилось непредвиденное. Он вдруг потребовал:

— Распишись!

Я удивился:

— Что случилось?

А он:

— Не подпишешь — не получишь.

А ночь Песах уже началась и писать нельзя!

Промучился я с ним больше часа: распишись, и все! До сих пор не понимаю причины. Наверно, это было испытание свыше для меня.

С большим трудом я уговорил его отдать мацу без подписи.

И вот вечером в Песах мы вошли в санчасть. Мы сидели за столом, как цари. Пили вино, ели мацу и читали Гагаду, которую мне принес парторг Вишнев.

В санчасти справляли Седер столько человек, сколько могли вместиться, кажется, двенадцать. Я пригласил наиболее близких. А как быть с остальными евреями?

Я обеспечил их мацой и два-три дня объяснял им, что делать: посоветовал собраться в одной камере, научил их говорить Кидуш и договорился с ними, чтобы в ночь Седера, когда будут есть мацу, они вспомнили хотя бы три основные вещи, о которых в Гагаде сказано: «Раби Гамлиэль говорил: кто не объяснил три вещи — Песах, маца, марор — не выполнил обязанности».

На Седере надо сказать, почему мы празднуем Песах, почему едим мацу и почему едим горькую зелень, марор.

«Песах» на иврите значит «перескочил». Казня первенцев, Б-г миновал («перескочил») дома евреев: египтяне умирали, а евреи остались в живых.

«Маца» — пресный хлеб. Если сначала фараон отвергал требования Моше и не давал евреям разрешения на «выезд», то во время десятой казни, в ужасе перед происходящим, он спешил, торопил их уйти. Только евреи замесили тесто, чтобы испечь хлеб на дорогу, как им пришлось уходить. Тесто и подняться не успело, испеклось — есть мнение — в пути на солнце. Так или иначе, маца напоминает нам о том, что фараон резко изменил позицию и в страхе подчинился воле Всевышнего.

«Марор» напоминает о горечи жизни в рабстве.

Заповедь требует, чтобы об этих трех вещах говорили, сидя удобно, облокотясь, как подобает свободным людям.

Так все и сделали.

Перед праздником ко мне пришли несколько человек — я и не знал, что они евреи, — и попросили: «Маца есть? Дайте нам ке-заит». Один из них сказал, что сидит уже давно, с войны; он был капо у немцев в гетто или в концлагере. Он признался, что уже двадцать лет не ел мацы. Дали им по кусочку мацы. Так что у всех был кашерный Седер!

Эту ночь мне не забыть. Мишка Косов сидел с нами в санчасти, пил четыре бокала (Мишка был в восторге от нашего вина), ел мацу, и все смеялись: Мишка Косов стал евреем!

Пасхальная «кухня»

Еще до начала Песах надо было решить, где и что варить на Песах. Песах, как известно, праздник весенний, и к этому времени в лагере уже перестали топить. Топили только в бараке, где я теперь жил. Но изверг-истопник даже мимо пройти не давал, когда топил.

Заметив, что он продает сухари, я «с дальним прицелом», думая о Песах, купил у него пару раз сухари, хотя они мне были не нужны. На третий раз не доплатил и пришел отдать деньги, когда он топил. Я дал ему попробовать немножко мацы, и после этого уже мог свободно заходить к нему и варить. Невероятно, но только в этом блоке топили до конца Песах.

А где доставать картошку? Так как перед каждой субботой я ходил к заключенным договариваться насчет воды, у меня появилось немало знакомых среди уголовных. (Я даже научился их языку и песням. Я пою их в Пурим и в ночь Седера.) Я просил у них, чтобы им принесли с воли сырую картошку (свой посылочный «лимит» я уже израсходовал). И вот каждый день в пять утра я уже чистил и варил картошку: в шесть всех выгоняли на работу, и надо было успеть к этому часу сварить. Без соли, без ничего — одна картошка. И вот заключенные (смотрите, какие они были честные!), если я успевал сварить — ели, не успевал — уходили без еды. Приходили в обед: если у меня была картошка, то большинство оставалось и ели, а если не было, то некоторые уходили в столовую. Я их очень просил, чтобы они не ели в столовой ячменную кашу, а только картошку. И так мы тянули до конца Песах.

Первый день Песах. Я стою и варю картошку, и смотрю, чтобы никто до нее не дотронулся. И там же рядом, возле печи, стояли два удмурта, те самые головорезы, о которых я рассказывал, и варили лапшу. Ну будто нарочно! Однако по закону, если рядом варятся кашер и трефа, но трефа без капли жира — то это еще ничего. Только вдруг удмурт, перемешивая ложкой свою лапшу, сунул эту ложку в мою кастрюлю с картошкой! Представляете?

Что делать с картошкой? И что делать с горшком? Кашеровать в Песах нельзя. Я ломал себе голову, и меня опять выручило знание «Шулхан арух»: есть закон, по которому, при полном отсутствии других возможностей поддержать существование, можно съесть такую картошку и можно готовить в такой посуде. Сам я уже картошку до конца Песах не ел, но всем варил и ничего не сказал. Зачем говорить? Им это не поможет. Пока они не знают, ответственность за все лежит на мне. (Потом, когда я вышел, я спросил у двух больших раввинов, и они сказали, что я правильно сделал. Но представьте себе мое положение тогда…)

Что я ел всю неделю? Я не голодал: немного воды, немного мацы… Когда я смотрю назад, мне трудно поверить, что я прошел через все это и остался цел и невредим.

Каждый день я искал картошку, это было мученье. К одному подойду, к другому, к пятому. И доставал картошку. Так я и воду ношу, и картошку ищу. Иногда поиск затягивался до полуночи.

Как-то я с большим трудом нашел картошку, сварил, и несу горшок. Весна, таять начинает. Иду я с горшком картошки, поскользнулся, упал, и все вывалилось в затоптанный снег.

Я собрал картошку, очистил от снега и положил в горшок.

Говорить им, что это упало в снег или нет, чтобы они не брезговали? Люди голодные, работают до двенадцати, до часу, и единственная их еда — эта картошка и кусочек мацы. Побрезгуют — не будут есть. Я не сказал.

Наступает последний, восьмой день Песах. Все. Ни крошки мацы нет, ничего нет.

Айзик говорит:

— Но в Израиле сегодня уже едят хлеб! (Там ведь праздник — один день.)

Я говорю:

— Да, но мы здесь, в галуте, обязаны соблюдать еще один день.

Он говорит:

— Нет у меня сил…

Я говорю:

— Ничего, еще день потерпишь.

— Не могу больше, я хочу сейчас поесть хлеба, и все!

И тут я увидел нешуточную силу простого еврейского обычая. Не закона даже, но обычая. В последний день Песах принято молиться за душу умерших родителей. Он сам вспомнил:

— Постой, — говорит, — сегодня ведь «Изкор» (поминальную молитву) читают! Есть сейчас хлеб, а потом этим же ртом сразу поминать отца? Неловко… Ладно, я сначала прочту «Изкор».

Мы с ним читаем «Изкор».

Подходят другие евреи, и среди них один очень неприятный тип. Его отец и мать просили его, чтобы он после их смерти не читал по ним ни «Кадиш», ни «Изкор». Так и сказали: не пачкай наше имя своим ртом. Почему? Он закрыл синагогу в своем городе, посадил в тюрьму шохета и моэля. У него жена русская, и он все время твердит, что все верующие евреи — мошенники. Вроде того бухгалтера, о котором я рассказывал. Он и теперь всех пугал:

— Выйду из лагеря — того посажу, этого посажу…

И он тоже пришел прочесть «Изкор»!

Он спросил у меня: можно ли? Есть правило — с ответом не спешить. Я подумал и сказал: можно.

Потом он меня спрашивает:

— Можно ли сегодня есть селедку и сливочное масло?

Я смеюсь:

— Где, здесь или в Израиле? Здесь — это самое кашерное, что только может быть. (В Израиле я, может быть, еще стал бы разбираться, что за селедка, где масло лежало. А тут — безо всяких.) Почему ты спрашиваешь?

Он говорит:

— Я получил посылку из дому — селедку и сливочное масло, и если можно, отдаю вам.

Тогда мы по лагерю объявили, что сегодня у нас особый праздник, и мы будем есть не просто картошку (картошку раздобыли), но с селедкой и со сливочным маслом. Тут еще подошел Исаак Моисеевич с радостной новостью: сняли антисемитские плакаты, которые были развешаны по всему лагерю.

Если сняли плакаты, значит — врачей выпустили. Долго мы ничего не знали, но оказалось, их выпустили на второй день Песах.

В Талмуде написано, что освобождение обычно приходит к евреям в нисане (нисан — месяц исхода из Египта). Это время поражения врагов еврейского народа. Адар, предшествующий месяц, тоже благоприятен для евреев. Сталинградская битва закончилась в Рош-Ходеш адар (в первый день адара). Гитлер объявил этот день днем траура.

В тот день мы (я тоже ел из этого горшка — в последний день Песах допустимы некоторые облегчения) ели картошку с селедкой и со сливочным маслом. Это было безумно вкусно. Я уже и забыл, как это бывает.

А потом мы гуляли по лагерю, где больше не было мерзких плакатов. Я чувствовал — врачей выпустили. Я рассказывал моим спутникам истории из Талмуда.

К нам подошел Володька Эпштейн, некогда — убежденный атеист и интернационалист. Он и женат был «принципиально» — на русской женщине.

Я уже рассказывал о его брате Максиме, который в тридцать пятом изводил меня в институте, и о том, как он со временем — после исключения из партии — изменился. Совсем другим стал в лагере и Володька. Перед Песах, когда нам нужны были люди, чтобы на их имя под видом печенья можно было прислать мацу, Володька дал свое имя. А выйдя из лагеря, он расстался со своей прежней женой и женился на еврейке. Это очень трудный шаг.

Володька объявил всем нам, соблюдавшим Песах: сегодня вечером ему обещали принести банку варенья, и он отдает банку тем, кто ни разу не прикоснулся к хлебу в Песах. А кто хоть раз попробовал хамец — пусть не приходит!

Вы не представляете себе, какое это богатство в лагере — банка варенья! Там на луковицу неизвестно что можно выменять, а тут — варенье! Вечером, на исходе Песах, все пошли к нему пить чай с вареньем. (Я не пошел. Зачем это? Когда одна банка?! Другим больше достанется.)

Так закончился Песах. А сразу после Песах объявили амнистию…