"Облако над гетто". На той стороне.

Побывать в самом Витебске мне довелось только через месяц. Пока устраивались заново в здании коммуны (в половине его разместился немецкий военный госпиталь), пока налаживали чахоточную жизнь детдома, пока приспособились подворовывать, подыскивая еду – впрочем, новые власти иногда подбрасывали крупу, картошку, а то и мясо – я не решался проделать путь в шесть километров.

Наконец настал день, и я отправился домой. Не то, что думал кого-нибудь застать, - я был уверен, что мама с детьми эвакуировалась с вместе с детдомом в котором работала, - сердце отчего-то ныло, и тоска порой охватывала так, что не было мочи терпеть. Просто взгляну, решил я, на прошлую жизнь, и станет легче.

Город стал другой: словно обезлюдел, поник, притаился, словно застыл, зияя растерянностью распахнутых окон, запыленных порогов. Происходило подспудное перерождение. Что-то остывало и меркло, но следом мерцала новая, тревожная жизнь.

Проходя по улицам, я беспокойства не ощутил, живя памятью довоенных визитов: уютной затененностью подвальной комнаты, запахом стиранного белья, усталостью постаревших, но всё ещё ладных, ласковых маминых рук. Я все ещё жил ощущением тёмных коротких маминых волос и её беспокойных, прищуренных глаз.

Но, чем ближе к дому, кровь сильней застучала в висках, а от прошлого вдруг повеяло еле уловимой призрачностью. Теряя связь с сегодняшним, прошлое, словно таяло, переходя, как это бывает, в степень невозвратимого. Как это бывает…

Вот и Песковатики. Деревянные одноэтажные дома, на кирпичном фундаменте. Волнообразные улочки. Не здесь ли в детстве чудесно каталось на санках. Всё знакомо и дико, ибо осколки памяти, полные шума и идишеской речи, разбивались об остывающие остовы опустившихся жилищ.

Но разве это мои Песковатики? Неужто, это мелодия моего беспокойного детства?

Вот и знакомый поворот, некрашеный чёрный забор и… пожелтевший листок, обмякший от долгого висения, с утробным, бесцеремонным текстом:

ПРИКАЗ

В целях безопасности и сохранения порядка,

жителям города еврейской национальности,

предписывается в трёхдневный срок

переселиться в район  железнодорожного вокзала…

За нарушение приказа – расстрел!

Военный коммендат города.

Вот он – источник подспудной тревоги, вот, что не давало мне распрямить спину. В глаза бросилось: «в целях безопасности…за нарушение…- расстрел!»

Как, за нежелание быть в безопасности – расстрел?!

Вот и двор, знакомые окна, с облупившейся краской дверь. Сердце сжимает тревога. Ведь дом, подобно человеку, имеет «душу». Когда населён, дышит и живёт, он тёплый, и излучает надёжность.

Цветы на подоконнике, скромные занавески, звуки будничной суеты. Вы подходите к дому и издалека ощущаете доброту. Ведь это мамин дом. Ещё миг, и она покажется, станет развешивать бельё, а сестрёнка вскрикнет, засмеётся, возьмёт плачущего маленького, покажет ему «козу», и тот, довольный, загукает.

Всё, что угодно ожидал я, но только не этой равнодушной тишины. Эти неестественно затворённые окна, поникшие занавески… Закрытая, словно припечатанная, дверь…Какое чуждое, холодное безмолвье, нарушаемое чириканьем воробьёв и оживляемое потягивающимся котом под окном.

Нет, не хочется верить в эту тревожную пустоту. Я судорожным шагом подхожу к двери, стучу, дёргаю ручку, уже зная, что никогда, никогда уже двери этой для меня не отвориться…

Шорох слышен со стороны. Это вышла соседка. Некоторое время она молча смотрит, а потом говорит с сильным белорусским акцентом: «А, это ты, Мулик! Никого нет. Ушли они. В Гетто. Разве ты не видел объявление?»

Я обернулся к ней, смотря бездумно, медленно сознавал смысл слов. Ушли. Ну да. Этот приказ на стене. Но… разве они не уехали, разве они не далеко-далеко отсюда, куда не добраться ни одному немцу?

«Зайди к нам, - предложила тётка, - отдохни, поешь немного... А, знаешь, мама тебе оставила вещи…»

Словно очнувшись, ещё не привыкнув, я спросил: «Когда они ушли?»

- «Да с неделю уж будет. Как объявили всем евреям отправляться в гетто, она собрала вещички и деток и ушла. Тяжко ей было. Всё тебя ждала. Тебя и Додика, брата твоего. Зайди, зайди. Посмотри, что она тебе оставила…»

Я не ответил. Думал. Думал без мыслей. Голова работала с напряжением, но сознание оставалось пустым, ощущения скользили, не оставляя следа в мозгу. Всё это свалилось слишком нежданно.

 Между тем, тётка исчезла в тёмном провале раскрытой двери, но вскоре вернулась, держа в руках газетный свёрток, и ещё какой-то бумажный клочок.

«Вот тебе, Мулик, на дорожку бульбяшей немного, а это вот то, что мама, уходя, просила передать…»

Соседка приблизилась к и сунула мне в руку пакет с жирными разводами. Потом раскрыла перед моими глазами ладонь. Там была маленькая, паспортная фотография мамы, снятая в последний год. Уставшее лицо, грубый свитер, некрасиво накоротко остриженные волосы вокруг миловидного когда-то лица. В лице – заботы тяжело борющейся за жизнь женщины, но глаза спокойные, ясные…

Тоска заледенила сердце. Мучительное желание повидать маму вытеснило все другие чувства.

Осторожно взял фото, всмотрелся в милое лицо, и подспудный страх стиснул горло, и уже больше не отпускал. Дрожащей рукой завернул фото в бумажку и нежно упаковал в карман.

Машинально прижимая к себе пакет с оладьями, смотря куда-то в сторону, сказал: «Я должен найти их…я пойду туда…»

- Ой, Мулик, смотри. Оттуда, говорят, не выпускают.

Теперь ты вольная птица, а зайдешь туда, так и останешься!

- Ну что ж, кто им поможет?

Соседка помолчала, потом тяжело протяжно вздохнула: «Ой, горе…»

Приняв решение, я словно очнулся, подтянул ремень, вздохнул, кивнул тётке и зашагал в сторону вокзала.

Река, за которой располагалось гетто, протекая по центру города, резко выгибалась и уходила от Песковатиков далеко в сторону. Знакомый со всеми проулками и закоулками, я выбрал наикратчайший путь, прямо к понтонному мосту, наскоро наведённому немцами. Старый довоенный мост был взорван Красной армией при отступлении.

Город, стоящий на холмах, обрывался у реки, протекавшей внизу, окаймлённой размытыми песчаными берегами.

Незаметно подобраться к воде было нетрудно – густой кустарник облапил прибрежную отмель.

Прежде всего, я хотел присмотреться. Рассчитав точно, спустился недалеко от моста. Первый же беглый взгляд, несколько отрезвил и встревожил. Там, на мосту, явно располагался КПП. Чёрные фигурки, то и дело снующие в обоих направлениях, показывали, что гетто не заперто наглухо, но каковы условия входа-выхода я знать не мог.

Поразмыслив, решил идти не через мост, но, свернув в сторону, добраться до места, где река суживалась, да ещё разделялась лысой отмелью. Дойти вброд до неё – минутное дело. Оттуда вплавь до другого берега уже не составляло труда.

Между тем перевалило за полдень. День был душный, бессолнечный, словно безглазый. Такая духота обычно разрешалась грозой. И действительно, с запада подходили тучи, затискивая в ловушку холщовую туманность пылевых облачков.

Я разулся, закатал штанины, боязливо оглянулся на дальнюю переправу  и осторожно заплескал по воде.

На отмели сидело несколько отъевшихся чаек, неохотно вспорхнувших, уступая место непрошенному гостю. Я постоял немного, оглядел противоположный берег и ничего особенного не увидел – те же кусты. Потом снял рубашку, чтобы удобнее плыть, обвязал вокруг пояса и вошёл в воду.

Здесь течение было сильней. Чтобы ускорить переправу, пришлось нырнуть, борясь с потоком. Переправа оказалась трудней, чем думалось – я устал. Двина вообще опасная река, полная подводных ям и воронок.

Наконец под ногами – вязкое землистое дно.

Берег крутой, но с бугорками и выемками. Привычный лазать, я быстренько взобрался, уже спеша, ибо небо хмурилось, и дождь мог хлынуть в любую минуту.

Наверху, первое, что бросилось в глаза – ограждение из трёх тонких проволок, небрежно натянутых на невысоких столбиках. Отсюда, с прибрежного обрыва, начиналось гетто.

Я даже удивился, настолько немудреной была ограда. Впрочем, подумалось, это только здесь у реки, с других сторон, ограждение наверняка солидней.

Прежде чем приподнять проволоку и прошмыгнуть под ней, я на миг замешкался: эта жалкая на вид стальная нить воплощала собой грань между «там» и «здесь», между свободой и неволей. Смогу ли вернуться обратно?

Нет, то не было отчётливым знанием, просто сердце, встрепенувшись, послало сумрачную весть. Через миг, словно очнувшись, я решительно приподнял проволоку и скользнул в образовавшийся просвет. Я был в гетто.

Долго никто не попадался. Ветер шевелил траву. Тишина властвовала над всем. Неподвижность нарушали лишь несколько одичавших собак, деловито обнюхивавших кусты.

Потом начались дома, точнее их останки. Поваленные заборы, брошенная мебель, мусор. Ничто не свидетельствовало о нормальном человеческом жилье.

Внезапно растительность кончилась, под ногами появились запыленные камни мощённой улицы, да и приземистые руины говорили  о бывшем здесь когда-то городском квартале. А вот и упавшая лестничная клетка. На ступеньках – неподвижное закутанное существо с голыми, толстыми, как тумбы ногами, вставленными в непомерные рваные мужские боты.

Существо, скорее всего женщина, даже не повернуло головы в грязном, полотняном платке, заслышав мягкое шлёпанье моих босых  ступней.

Лишь, когда я подошёл совсем близко, набросив тень на тёмный провал над платком, где угадывалось лицо, женщина вздрогнула и поглядела на меня. Глаза затуманены давней безнадёжной болью, равнодушные и почти слепые.

Я поздоровался, но ответа не получил. Старуха, она выглядела старухой, молча смотрела, словно сквозь меня и не было ясно, сознаёт ли она вообще что-либо вокруг. 

Наклонившись, я повторил ещё раз: «Здравствуйте, бабушка!».

На этот раз в ответ послышался полустон-полувозглас: «Ай!»

Вдруг, с другой стороны лестницы показались худенькие личики детей с огромными глазами. Они со страхом и любопытством  поглядели на меня и тоже молчали.

- «Дзе ваши бацьки?», - спросил я почему-то по-белорусски, тихо, словно боясь окончательно напугать детей, а потом, подумав, добавил по-русски: «Где родители?»

- «Няма», - одними губами сказало одно из личиков, но страх из глаз пропал, уступив место интересу.

- «Давно вы здесь?»

- «Давно, можа месяц», - ответила девочка, судя по выбившемуся из-под платка длинному грязному завитку тёмных волос.

Но тут же глаза потухли, словно кто-то в них выключил лампочки, она опустила веки и склонила голову к серой цементной прохладе лестничной глыбы. Второе лицо всё так же смотрело, но не издало ни звука.

Я растерялся – впервые в жизни видел столь обессиливших людей. Стало страшно. Я достал из кармана пакет с беляшами, положил было весь на приступок лестницы, но передумал, вытащил один беляш, отломил другой, а остальное засунул в карман –  вспомнил о своих.

Дальше людей встречалось больше. В основном, сидят или лежат. И всё только женщины, старики и дети. Ни мужчин, ни подростков. Особенно много народу в привокзальном скверике. Люди сидят на вещах, лежат на пальто, редко-редко негромко переговариваясь. Вон старик обхватил руками голову и глухо бормочет, монотонно качаясь и прикрыв глаза. Около него молодая женщина, худая, как все, но проворно перебирающая вещи в мешке.

Я спросил её о своих. Женщина пугливо оглянулась, покачала головой, и сказала, что таких не знает. Её настороженность удивила. Попытался было продолжить разговор, но женщине от этого было явно не по себе. Странно.

Сделал ещё несколько попыток, спросив разных людей, но натыкался на ту же неприветливость. Это было тяжело и непонятно. Что-то их гнетёт, они явно голодали, но почему никто не хочет говорить? Чем все напуганы?

Вдруг, пришло в голову: быть может меня принимают за нееврея и боятся. Стал спрашивать на идиш. Действительно, помогло. Одна старушка выслушала, пошамкала ртом, а потом сказала: «Кто же ведает, где они. Ты ж видишь, нет ни домов, ни хлеба, все вповалку…- помолчав, продолжила, - А на днях забрали сколько-то, может сотню, может больше, да отправили на работу. Только не верю я в эту работу. - остановившись на мгновение, она запричитала шёпотом -  Ой, что делается, Б-же! Люди-то говорят: в тот день на кладбище стреляли. Вот тебе и «работа»! Не для жизни нас здесь собрали, да помилует нас Всевышний! Не для жизни! Мужчин ещё раньше отделили и увезли куда-то. Что с ними сделали - даже думать страшно. Только ни у кого уж и сил нет. А с твоими я не знакома... Внуки мои, видать, тоже здесь, - Старушка опустила голову в сером платке, губы её дрожали, -  так и я не знаю где…».

Я ждал, что она скажет что-нибудь ещё, но напрасно.

Надвигалось облако. Такое синее, словно в нём потонули все голубые голоса неба. Оно лиловело на глазах, вспархивала прохлада, смягчая пространство, пугая, и освежая.

Люди, застывшие по углам, зашевелились, уползали в щели, покрывались дранными пальто, ветхим тряпьём.

Вдруг, посреди улицы неведомо откуда появилась обыкновенная крестьянская телега, пустая, если не считать подстилки из сена... Сгорбленный мужичонка-белорус вёл серую лошадку под уздцы.

И произошло совершенно непостижимое. Словно прорвало. Со всех сторон к телеге  заковыляли, бросились люди. Они хватали пригоршнями сено, запихивали в рот и исступлённо жевали. Люди ели жёсткие высохшие стебли, давились, отрывали ещё, запихивали за пазуху, а лица, бездумные и страшные, - словно тени с пустыми глазницами. Руки сухие, как палки, мертвенные щёки и молчание, полное животного безразличия.

«Что это!» - словно кто-то закричал в моей голове. Разум отказывался верить. От ужаса лоб вспотел, ладони вцепились одна в другую, я невольно кусал руки, кусал до крови, а боли не было, как и не было реальности.

Впрочем, к телеге бросились не все. В отдалении, под большим деревом, на разбитом ящике сидел и тихо качался из стороны в сторону древний старец, укутанный жёлтым, с чёрными полосами, покрывалом. На голове – чёрная коробочка с ремнями. Лицо белое, отстранённое, а губы безмолвно шепчут.

Я вспомнил, как до войны, отчим, вот так же по утрам набрасывал на себя похожее полотно, навязывал ремни с коробочками на руку и на лоб, и неистово, по целому часу бормотал и пел что-то совсем непонятное, а я, для которого идиш – родной, не понимал ни слова. Ах, да, это называлось «лошен а-койдеш», накидка – «талес». А коробочки и ремни – «тфиллин».

Теперь, во всём этом кошмаре, только старик оставался островком покоя, только он и был реален.

Люди понемногу отползали от телеги. Поднялся ветер со жгучей густой пылью. Мусор завертелся в вихре, отрывая лохмотья от лежалых тел, подбрасывая целые остатки сена с опустевшей телеги.

Наступили сумерки, хотя полная ночь ещё только готовилась прийти. Земляная пыль испещрилась чёрными точками. То заходил дождь, мало-помалу, густея. Туман укрывал несчастные жертвы - безумно изголодавшихся людей, равнодушных, приготовившихся к смерти.

Да, теперь я это отчётливо понял. Здесь разгоралась смерть. Обречённость так и лезла из каждого опустошённого лица.

«Но, мама?! – вдруг словно отрезвел я. - А как же мама?!» .

Побежал, не разбирая дороги, сквозь призрачные водяные стены, наугад, отчаянно заглядывая во все чёрные щели-убежища. В сердце я уже знал, что никогда не найду ни маму, ни маленьких сестру и брата, но не принимал этого, и не принял никогда. Я бежал от одного дома к другому, надрывно выдыхая лишь одно слово: «Мама…».

От меня шарахались, даже пытались ударить. А я, заразившись общим горем, бежал, бежал из последних сил, пока не упал во весь рост в расплывающуюся грязь…

А потом, безумие внезапно ушло. Я сел, обхватил голову руками, и ничего не видел, ибо на глаза стекала чёрная влага, разбавленная тяжкими небесными струями. Если и плакал, то слёзы тот час же сливались с общим дождевым потоком.

А потом я встал. И вдруг, словно кто-то положил на лоб мягкую ладонь. Пришла спокойная мысль: в следующее воскресенье, ровно через неделю, я приду сюда снова. И тогда, конечно же, найду всех: и маму, и сестричку Соню, и братика, совсем малыша, даже имя которого я потом забыл – я отыщу всех, и буду с ними всегда, не дам спуститься в чёрную яму отчаяния.

«Ну, конечно же!» - я, кажется, даже улыбнулся, подставил руки под дождь, тщательно вымыл лицо, оттёр, насколько смог, промокшие, облепленные грязью, штаны и отправился на мост.

И, странное дело, мост был пуст. Дождь загнал солдат в будку, и они гоготали там, и не видели, как я, почти не помня себя, огибал шлагбаум, пересёкая невидимую линию, навеки отделившую меня от прошлого.

,

Теги: , история, Былое, Облако над гетто