"Облако над гетто". Война.

Война начиналась лихо. В первые же дни по дороге покатились запыленные грузовики, проплывали толпы взъерошенных солдат.

Однажды, во дворе коммуны оказался подтянутый красный командир. В небе строем шли самолёты – куда-то бомбить. Ясно различались на крыльях кресты. Военный, для пущей важности наверное, вытянул из кожаного чехла огромный командирский бинокль, и долго-долго вглядывался в самолёты, а потом с такой комичной серьёзностью сказал: «Да, это самолёты противника!», что стоявшие рядом мальчишки так и прыснули от смеха.

Потом ходили смотреть убитого красноармейца. Он лежал на боку в придорожной канаве, видимо скатившись с обочины дороги. Без ремня и пилотки. Говорили, что он дезертир и расстрелян нашими.

Он лежал два дня, а потом исчез.

Вскоре коммуна снялась и в почти в полном составе погрузилась в эшелон. Каким-то образом, в распоряжении детей оказались два пассажирских вагона, в одном –  малыши, в другом – ребята постарше. Воспитателей мало. Малыши плакали. Девочки повзрослей, суетились, как могли.

Двинулись утром. Поезд нехотя оторвался от вокзала, тяжело прогромыхал на стыках. Ехали почти с комфортом. Наши вагоны хоть и «жёсткие», всё же не пахли, как товарники, лежалым навозом, не душили известковой пылью. В них можно было сидеть или лежать, не боясь испачкать мятые брюки, а главное - почти забыть, что это не увеселительная прогулка, а бегство от неведомой, а потому грозной, беды.

День наполнен сладким запахом сирени – вестником окончания лета. За окном густые заросли и цветы. Пробегают дома с чистыми окнами, колодцы и шлагбаумы. Так мирно и просто, словно нет войны... И не будет.

Я наслаждался. Я любил движение, а на поезде ездил очень редко.

Через несколько часов поезд вдруг встал, словно окоченел.

Колхозное поле с потемневшими амбарами. Вдалеке – одинокие постройки, выглядящие, как край деревни, скрытой синеватым перелеском.

Теплело, стрекотали кузнечики, резвились воробьи и галдели обрадованные малыши из второго вагона. Катились минуты, сонно и плавно. Я соскочил с подножки, углубился в поле. Густая пшеница налилась зерном. Среди жёлтого моря - вплетения синих огоньков, вечных странников лета, простеньких васильков.

На небе ни облачка. Люди выбираются из вагонов, вдыхают сухой, пропахший злаком, воздух. Дальше, на закруглении пути, ещё один состав. Повреждение рельс?

Я сел на землю, смягчённую склонившимися стеблями. Мыслей не было. Была дремотная, завораживающая лень. Клонило ко сну. Полузакрытыми глазами, сквозь дрёму, я смотрел, как над горизонтом, над дальними деревьями беззвучно летят серые мушки. Потом послышалось жужжание шмелей. Мушки росли с неподобающей быстротой, у них вырастали крылья и чёрные тупорылые носы. Наконец, блеснули стёкла, и стало ясно, что это никакие не шмели, а стая хищных самолётов...

В тот миг, как я это понял, самолёты легли над поездом и опорожнились чёрными точками, с грохотом разорвавшими воздух.

Вагон, с которого я соскочил пять минут назад, разбух огнём. Незащищённый колёсный домик приподнялся, словно жалуясь, распластал искорёженные рамы и расплескал раскалённые слитки кричащей плоти.

В ту же секунду меня отшвырнуло, перевернуло и бросило, будто разъярённой рукой. Не помня себя, я успел ладонями прикрыть голову…

Сознание ослепло на долю секунды, но тут же вернулось. Мир стал совсем другим.

Истошные крики, стоны, озлобленная ругань и треск горящих вагонов. Вскочив, я зачем-то побежал к раненному поезду. Из оконных рам вырывалось пламя, валил чёрный дым и воняло плавящейся резиной. Вспрыгнув на подножку, я суетливо бросился в чёрный ад. Ничего не увидел, задохнулся, упал, поднялся, схватил подвернувшуюся подушку, сам не знаю зачем, и без памяти вывалился наружу в ужасающую жизнь.

Живые разбегались кто куда. Раненые визжали, орали, копошились и ползли кто куда. Мёртвые, смирившись, молчали, разбросав неудобно почерневшие руки и ноги.

Молоденькая воспитательница в панике бегала у вагонов, собирая обезумевших малышей. Как могла, успокаивала, обнимала, прижималась к дрожащим тельцам, целовала грязные заплаканные личики.

Между тем, самолёты скрылись.

Опомнившись, я отводил послушных от ужаса малышей в поле, сажал на землю и снова бежал к вагонам, искал и звал. Я забыл обо всём, кроме этой сиюминутной пользы, не думая об оставшихся в моём вагоне, действовал, как машина, уводя несмышлёнышей от огня и от страшного вида смерти.

Мой вагон был полностью разбит. Я точно помнил, как несколько минут назад оставил его в мирной лени, наполненной весёлой пробуждающейся перебранкой. А теперь – могильный сон, траурный дым, вечное успокоение.

Малышня, одна воспитательница, да несколько подростков – вот всё, что осталось. Растерянность и расползающееся горе легли на плечи этой полудевочки - одной с выводком испуганных птенцов. Над всем – грозная, неуёмная беда. Во всё вломилась новая, неотвратимая реальность.

Я подошёл к дрожащей девушке, запинаясь, собрав всё своё ускользающее спокойствие: «Тамара Яковлевна... там, кажется, домик или сарай…" Она смотрела, словно из далека и молчала, всё ещё во власти пережитой муки. Потом глаза, словно пробились сквозь туман. Тамара Яковлевна, услышав голос из другого мира, очнулась. Ей нужно было это лекарство – спокойные, осмысленные слова. Она кивнула и засобирала детей.

Строение оказалось заброшенной банькой, сложенной добротно из толстых брёвен, целой крышей и двумя лопнувшими маленькими окошками. Подходили ещё дети, измученные и тихие. Старших – единицы. Вот Рахмил, длинноносый еврейский подросток, нескладный, худой, с огромными диковатыми глазами. Вот девочки, уставшие, испачканные сажей, с распущенными косами.

Потом я вернулся к догорающему поезду. Большинство вагонов  взорвано. Люди разошлись кто куда. Раненые скопились в одном месте, сидят или лежат без сил, закрыв глаза, некоторые мычат, не разжимая зубов.

Наш вагон ещё тлел. Я даже не пытался разглядеть чёрное, выгоревшее нутро – сплошные головешки. Лишь окинул взглядом этот погибший мир, не в силах думать ни о чём.

Голубое небо и зелёно-жёлтое поле больше ничего не говорили душе. Разбросанные взрывами повсюду пожитки, – вот что стало естественной приправой нового мироощущения.

Между тем, Тамаре Яковлевне удалось уложить малышей в баньке прямо на наскоро подметённый пол. Они уснули на удивление легко, не выдержав  натиска сумасшедшего дня.

Кто постарше, устроили неподалёку маленькую печку, раздобыли старый помятый чайник, вскипятили воду, заправив её всем, что попалось под руку: перезрелыми зёрнами пшеницы, ячменя и картофелинами. Вскоре можно было отведать пресноватый, но вкусный по голодовке отвар. Ели по очереди, чудом завалявшейся у кого-то ложкой, молчали, не собравшись ещё ни мыслями, ни духом.

Раз  за разом возвращались к поезду, несли брошенные пожитки, а главное – одеяла и хлеб, всё это сортировалось и складывалось на полок в предбаннике.

Невдалеке за банькой вилась грунтовая дорога. Она пробегала сквозь далёкие хутора, огибала рощицы и уходила дальше в полный тревоги горизонт. По дороге катились подводы, нестройные колонны беженцев и солдат, погрохатывали грузовики – дорога ещё жила судорожной, ослеплённой жизнью. А потом, когда солнце решило спускаться и тени, пятясь к востоку, удлинились, снова прилетели самолёты. Злыми фонтанами засверкали взрывы. Бросившись в баньку, мы, в ужасе от повторения утреннего кошмара, вповалку рухнули на пол, боясь поднять головы. Деревянный домик дрожал, но держался.

Дорога опустела, превратившись в такое же мессиво обломков, трупов и брошенных пожитков, как до того – скованные поезда.

Недалеко вжались в землю три красноармейца. Без пилоток, в пропахших потом гимнастёрках, они почти ничем не напоминали бойких довоенных солдат. Наскоро накрученные обмотки,  щетинистые лица – типичные резервисты этих судорожных, беспорядочных первых дней войны.

Вскоре возвратилась неспокойная тишина, но страх не проходил до тех пор, пока первые птицы, одна за другой, не подали голос, а звук последнего взрыва не утих в измученной памяти.

Вот уже кто-то встал, заговорил, а вот и натянутый, нарочитый смех.

Красноармейцы приблизились,  зачерпнули воду в ближайшей луже, смыли пот и пыль, и с любопытством глянули на детский табор, понемногу вылезавший из баньки.

«Откуда вы, хлопчики, - спросил один, невысокий, с серо-русыми усами и голубыми, странно вылупленными глазами, - а, из города, не повезло…»

Он повздыхал, уселся на траву, не зная о чём ещё говорить. Двое других тяжело улеглись рядом - им этот день тоже дался нелегко.

«А мы от своих отстали, - словно оправдываясь, опять сказал невысокий, - фронт прорвало, немцы прут, а у нас даже патронов нету…»

«Заткнись, - со злобой прикрикнул другой, уткнув лицо в траву, - тоже заговорил – не отступаем мы, а линию выравниваем!..» – и чуть слышно выругался. Этот солдат был  здоровый, с огромными руками и толстой шеей.

Испугавшись грубого окрика, малыши попятились к баньке. В этот момент на пороге показалась Тамара Яковлевна.

«О, - сказал первый, - наше вам почтение, девушка! Вы что же, с ними?» - кивнул на детей.

- «Да, - ответила Тамара Яковлевна и покраснела, - я с ними одна осталась, остальных или убило, или ушли…»

- «Ишь, ты, какая!» – подал голос здоровый, и было не ясно, что он имеет в виду.

Смеркалось.

Солнце давно зашло, но долго вечерело, скрадывая цвета, всё превращая в светлое сумеречное серебро.

Дым, поднимавшийся над дорогой, сливался с тускнеющим небом, и тихие звёздочки успокаивали, напоминая об оставшейся за каким-то карьером, ласке.

Лёжа у баньки, я долго смотрел на звёзды, вспоминая этот день и всю свою опрокинутую жизнь. Увидел маму, чуть стёртый образ, моложе, какой уже её не помнил, и сам себе сказал: как она красива. Потом образ исчез, прошёл отчим, сгорбленный, седой, с чёрной шёлковой шапочкой, одеваемой при входе в старенький молитвенный дом… Наконец, мысли смешались и я уснул.

Пробуждение было среди ночи от приглушённого плача. Плакавший голос казался знакомым. Потом стихло. «Может, кто из детей?», - попытался себя успокоить. Но звук долетал со стороны, не от баньки.

И снова плач, но теперь к нему примешался грубый мужской возглас, и было в нём столько звериного неистовства, что мурашки пробежали по спине.

Я вскочил. Это плакала Тамара Яковлевна.

Путаясь в рослой пшенице, побежал на звук, но был остановлен бесцеремонным окриком:

 «Эй, пацан, чего тебе? - Только теперь я разглядел во тьме очертания, похожей на бычью, головы. Голова без глаз и рта – мощная обезьянья глыба, вжатая в плечи. - А ну, пшёл отседова!»

- Там плачут, - пересохшими губами прошептал я, невольно сжимая кулаки.

- Тебе приснилось. Иди спать!

Но я не сдвинулся с места, я снова слышал плач.

- Пусти меня!!! - бешенство овладело мной, - Чего вы к воспитательнице пристали?! - и ринулся туда, где раздавались голоса и шорох.

- Ах ты, сопляк! – прорычала обезьяна и с размаху ударила распахнутой ладонью. Я упал, но тут же вскочил и бросился снова.

Второй удар погрузил меня в темноту....

Когда пришёл в себя, первое, что увидел – рассветное небо. Тихое, как гладь лесного озера. А на лбу – теплота нежной руки. Скосил глаза и увидел розовеющее лицо со вспухшими, заплаканными веками и растрёпанной косой. Тамара Яковлевна, придерживая разорванный ворот, что-то неслышно шептала сухими губами.

Потом она вздохнула, поглядела на меня и сказала: «Ну, что будем делать? Куда идти?»

Я промолчал. Положил грязную руку поверх белой ладони и тихонько пожал. Потом, засмущавшись, осторожно убрал её ладонь со своего лба, сел, так и не промолвив ни слова. Слишком тесным был вопрос.

Между тем, ещё было очень рано. Даже птицы не проснулись. Горизонт на востоке наливался розовым светом. Облака, словно мягкие дирижабли, неслышно уходили вслед исчезающей ночи. Земля, туманная и сырая от росы, затаилась, ожидая новых, неведомых страданий.

Как не хотелось думать. Как было жалко прерывать этот подаренный призрачный покой.

Шорох. Скрип двери. Из баньки вышел малыш и застыл, повернувшись к стене. И реальность вернулась.

Вчерашних солдат нигде не видно. Ушли. То, что было ночью, казалось придуманным кошмаром. Так же, как и всё случившееся вчера.

Мы были осколком сдвигаемого мира, и не могли представить себе своего места в нём. Где армия? Где немцы?

Я поглядел на дорогу. Она лежала, словно опрокинутая навзничь, безжизненная, полная тёмных бесформенных пятен.

Вдруг Тамара Яковлевна встрепенулась, вскочила.

- Ты слышишь, - сдавленно зашептала она, - ты слышишь, там… мотоциклы?

Теперь и я различал в дальнем изгибе дороги смутное движение и неясный звук. Звук усиливался с каждым мгновением, превращаясь во внятный мотоциклетный треск.

Между тем, вовсю распелись птицы, и на Востоке блеснул яркий краешек диска.

Что-то мелькнуло у меня в мозгу. Я схватил воспитательницу за руку: «Тамара Яковлевна, сядьте – не нужно… не нужно, чтобы вас видели!» Она послушно опустилась на колени, всё ещё напряжённо всматриваясь.

Мотоциклы стремительно приближались и ясно различались влитые в сёдла солдаты. Солдаты в странных касках, словно статисты из довоенного кино, в незнакомой зелёной форме.

- Это не наши, - первая облекла в слова невероятную догадку Тамара Яковлевна. – Ну да, это немцы…

В её голосе, больше чем удивление, слышалась усталость. Усталость от этой ненужной, вдобавок ко всему, что уже случилось, беды…

Наступил день, полный новой тревоги. Дорога на восток отрезана. Ни еды, ни жилья. Кучка измученных малышей, растерянные подростки и уставшая воспитательница.

Прошло несколько недель. Мы оставались на месте и жили своим лагерем в этой заброшенной баньке. Нас никто не трогал. В ближайшей деревне нам давали хлеб и молоко. Мыться ходили к недалёкой холодной речушке. Дни стояли жаркие, душные. Мы были словно в оцепенении, не зная как поступить. У некоторых были семьи в Витебске, но большинство было сиротами. Ведь наша коммуна и была для детей из неполных семей и сирот. Такое существование, без ясной цели, без надежды и без опоры долго продолжаться не могло. Нужно было что-то решать.

Однажды утром собрались в тени хибарки. Судили, рядили как поступить.

- Наверное надо возвращаться? - неуверенно сказала Тамара Яковлевна и обвела лица детей вопрошающим взглядом.

-  Но там же немцы! – возразил кто-то, - Как же мы…

-  А здесь не немцы? – был насмешливый ответ.

- Деваться некуда, - стараясь говорить деловито, - ощутив себя старшим, важно сказал я, - надо возвращаться. Только не плохо бы сперва разведать что там, да как…

На том и решили. А в «разведку» отправились мы с Рахмилом.

Вышли в тот же день и взялись за дело очень споро. Почти всю дорогу бежали, шли напрямик, срезая изгибы дороги, продираясь сквозь плотные кусты, перепрыгивая через канавы.

Мы забыли про еду, и лишь утром поклевали мягких семечек из редких подсолнухов, да на лету срывали переспелые ягоды в придорожном малиннике. Перед глазами – растерянная воспитательница, испуганные личики малышей, а у меня ещё где-то там, внутри, чёрным пятном маячила та ночная беда.

Мы так припустили, что только вечером, когда дороги стало не разобрать, в одночасье ощутили усталость. Будто свинцом налилось тело. Не успев даже устроиться поудобней, мы просто свалились с ног в высокую траву, в ту же секунду забывшись мёртвым бесформенным сном.

Из шестидесяти пяти километров, разделяющих Сураж и Витебск, в этот первый день мы отмахали намного больше половины.

Очнувшись с рассветом, сдерживая стон от ноющих мышц, разогнавшись, мы к полудню уже миновали пригородные деревни.

Входить в город не собирались, интересовало только: что стало с коммуной. А с ней на первый взгляд всё было в порядке. Ворота не заперты, опустевший двор молчит, и кое-где выбиты окна. Осмелевшие голуби серой кучей обосновались на крыше. Словом место, выглядело ещё не остывшим, но уже и не жилым.

Растворилась дверь сторожки. Показался небритый мужик. Он прищурился и неторопливо подошёл. Это был дядька Данила, завхоз коммуны. Присмотревшись, узнал: «Хлопчики, вы как здесь – вы же на поезде бежали?» Мы и рассказали всё, что случилось.

«Ах, бедные! – покачал головой Данила. – А нас вот немец взял. Теперь мы не советские…» В голосе его не слышалось ни сожаления, ни злорадства – он просто сообщал новости.

«Так может, вернётесь? – помолчав, прибавил он. – Приходило уже новое начальство, глядело. Сказывали, что в той половине детский дом будет, а вторую половину немцы под военный госпиталь займут».

«Да вы не бойтесь, - добавил Данила, видя, что мы вздрогнули – немцы никого не трогают,… разве что… евреев, - завершил он, запнувшись на секунду, и пристально глянул в лицо Рахмила.

Потом повёл нас в сторожку, дал вволю хлеба, молока и свежих, только срезанных с огорода, огурцов.

Вымывшись и отдохнув в тени, мы в тот же вечер двинулись в обратный путь, спеша завершить тревожную муку вспорхнутых войной детей.

Возвращение было нелёгким. Поезда и в помине не ходили. Изредка встречавшиеся подводы подхватывали маленьких, серьёзных, словно понявших беду, в конец уставших малышей.

Кормёжка перепадала раз от разу. Бывало, сердобольные крестьяне совали в руки воспитательницы чёрные, пахучие караваи, горшки с молоком. Но иногда, когда деревни не встречались долго, животы подводило. Через неделю показались пригороды, и вечером, почти во тьме, наш маленький табор ввалился в опустевшую коммуну.

Теги: , история, Былое, Облако над гетто