За день до выхода

В тот день по дороге с работы я зашел в мясную лавку, которая не особенно заморачивалась кошерностью продуктов, а мне тогда это было до фени: жена попросила купить свиные стейки — их легко поджарить и со свежими питами (лепешками) и овощами подать к столу, не заморачиваясь на долгое стояние у плиты.

Я стоял в очереди, вспоминал прошедший день, предвкушал ужин и отдых, когда мне на ум пришла одна семейная история (в каждой семье есть свои «исторические» байки) про моего деда.

Я слышал эту историю миллион раз, и никогда она меня особо не трогала, и вдруг всплыла в моей голове. И — то ли я был слишком усталый после работы, чтобы прогнать ее, то ли скука стояния в еле ползущей очереди одолела, но история проявилась в моем мозгу во всех деталях.

Мой дед был из тех польских евреев, которые во время Катастрофы прошли все круги ада. Во всех деталях и подпунктах. Не пропуская ничего — и того, что написано внизу маленькими буквами, тоже.

В последнем на его счету концлагере он считался самым несгибаемым. К нему приходили те, кто потерял надежду после того, как потерял всех родных. И он уговаривал их, что «еще всё это когда-нибудь кончится», «мы отсюда выберемся, дорогие братья, вот увидите», «война окончится, и мы начнем все сначала», «тот, кто теряет надежду, погибает, а нам нельзя погибать, мы обязаны жить».

Вот такого рода слова он говорил, поддерживая других евреев, поддерживая в них веру в жизнь, веру в избавление, веру в право каждого человека открывать утром глаза — по собственной воле, а не по удару хлыста.

Так потом рассказывали его соседи по бараку, сам-то он этого, разумеется, не рассказывал.

И вот прошли эти страшные пять или шесть лет, союзные армии приближались и взрывы бомб, которые сбрасывали их самолеты, уже были отчетливо слышны внутри колючей проволоки, окружавшей концлагерь. Земля дрожала. Если она раньше не вздрагивала от зверств, которые творили одни ее дети с другими, то теперь сотрясалась от взрывов и вздыбливалась. Взрывы вырывали к черту корни деревьев и уничтожали то немногое, что еще осталось на ней…

Комендант концлагеря вызвал всех заключенных на плац и объявил им, что армии союзников неотвратимо приближаются, а это, несомненно, означает, что конец войны близок. И если не самой войны, то, по крайней мере, — их пребывания в этой обители здоровья и отдыха.

И посему горечь их неизбежного расставания он, комендант, склонен немного рассеять небольшой потехой — проще говоря, коротким увеселительным представлением… Вот сейчас он выберет кого-то, чей внешний вид… чей, с позволения сказать, внешний вид… (он слегка прищурившись, обвел глазами угрюмые, лишенные выражения лица узников), да, больше всего соответствует образу «рабби» — или как там у вас это называется…

— Вот ты! — Он указал на моего деда. — Вот ты именно то, что мне надо. Будь добр не откажи своему другу в небольшой просьбе — в последний раз. Больше я тебя не потревожу, обещаю.

В группе немцев, с удовольствием наблюдавших эту сцену, послышался одобрительный смех.

— Вот сюда, в центр, любезный, сегодня у нас ты, можно сказать, звезда кинематографа (снова ухмылки лагерной охраны), жаль, что нет камеры, мы бы засняли этот небольшой этюд, ну да будем довольствоваться тем, что имеется…

Итак, любезный, как я уже сказал, все вы и ты, если захочешь, не сегодня-завтра будете на свободе стараниями Советов или янки. Уж кому повезет открыть для себя такое дерьмо, как вы. Но, как я уже отметил, мне было бы приятно ознаменовать это историческое событие простеньким ребусом на сообразительность. Твою сообразительность, а именно… — он кивнул в сторону кухни. — Наш шеф-повар, отмеченный наградами европейских столиц (снова ухмылки и даже жидкие аплодисменты): Мюнхена, Берлина, Ниццы и так далее, да-да, подойдите поближе, приготовил для вас, точнее для нас, но мы поделимся с вами, приятный для вкуса и обоняния этот, как вы можете заметить, вздернутый на вилку, кусок свинины.

Или ты жрешь эту свинину как пай-мальчик на глазах всего лагеря, мы получаем удовольствие и ты выходишь завтра или послезавтра из лагеря, всё честно, или — нет. И тогда твоя, с позволения сказать, голова, будет легко и элегантно вздернута на эту виселицу. И тогда твое освобождение, к сожалению, надо признать, откладывается на неопределенное время (снова смех). Ну, так что скажешь, любезный, ты ведь хочешь выйти отсюда живым?

— Смотрите, на вашего реббе, смотрите. Смотрите и запоминайте!

— Вот свинина! — Он поднял вилку. — Вот реббе! — он ткнул вилкой в сторону деда.

— Ешь!!!

— Я еврей, я не буду это есть, — едва не падавший с ног от истощения дед отказался. — Можете убить меня… вы можете убить меня… я не бу…

— Ты дурак, реббе! Один кусок — и ты на свободе!

— Я не буду это есть…

Они убили его. Все вышли в тот день. Или на следующий. Все вышли. Но мой дед остался.

— Два килограмма вырезки, пожалуйста, и кило свиных ребрышек!

Человек передо мной достал кошелек, чтобы расплатиться. Я словно очнулся. Очередь. Магазин. Мясной отдел. Рядом небольшой кофейно-кондитерский. Слабый запах кофе и конфет. Мясная вырезка, свиные ребрышки, нет вышек, нет надзирателей. У меня на ногах летние сандалии, я в полосатой тенниске — не в полосатой лагерной робе…

Стою в очереди за свиными стейками…

Меня словно током ударило. Евреи за это умирали — сами, добровольно, а я стою в очереди, чтобы купить: сам… добровольно…

Бред сумасшедшего…

Кто-то из нас с дедом — сумасшедший. Не простой сумасшедший. Буйнопомешанный. Либо ты за это умираешь, либо ты это покупаешь! Это абсурд, сюр, сумерки сознания.

Мой дед — не буйнопомешанный, я точно знаю. Он был, по рассказам тех, кто выжил, умным и проницательным человеком. Он был ловок в коммерции — до войны, разумеется. Он был даже удачлив, потому что имел зоркий глаз и трезвый ум.

Он, как и другие евреи, умершие за веру, не был оторванным от земли идиотом. Они были очень земными, с цепким умом, людьми. И они умирали за веру?

А я?

Я вышел из очереди. Вернулся домой.

Жена, конечно, рассердилась: она рассчитывала на быстрый ужин. Но я не мог. Я объяснил ей, как мог, что меня потрясло, и ведь она знает меня как очень рационального человека.

Но я не мог...

Я хотел докопаться и понять: кто из нас знает правду — ту, что другой не знает?

Я, выпускник университета, или мой дед, простой еврей, знающий о Б-ге, о праве называться евреем, о жизни и о выборе — что-то такое, чего не понимаю я…

Со слов рава Йосефа Валеса,
руководителя организации «Арахим»
 

Теги: Катастрофа, История из жизни