Его ладони

Несколько лет назад в Майами проходил цикл уроков, посвященный шмират а-лашон — чистоте речи. Выступали известные лекторы, а также люди, которые решили сократить в своей жизни разговоры о других, тем более — о дурных поступках других. Ведь такие разговоры не приносят никакого толка, не наполняют смыслом, а только сеют вражду и зависть между людьми.

И потому — задача этого цикла лекций была: научить людей видеть хорошие стороны в себе и в других.

Один из выступавших, харизматичный молодой лектор, назовем его рав Эфраим Друк, закончил свое выступление так:

— Я хотел бы поделиться с вами историей. Эта история о раби Исроэле Меире а-Коэне из Радина, известном как Хофец Хаим. И, хотя я не знаю конца этой истории и нет шанса, что когда-либо узнаю, мне так нравится ее начало, что я расскажу ее вам.

Это произошло, когда раби Исроэлю уже было далеко за восемьдесят или даже за девяносто. Большую часть дня он проводил дома, в изучении святых книг. В то время многие молодые люди уже начали отходить от Торы. Одних привлекали идеи сионизма, других — социалистического равенства и братства, и эти учения так чаровали их, что они шли за ними, оставив религию за бортом как балласт, лишний в новой сияющей эре.

Так и один из учеников радинской ешивы, назовем его Рэувен: сначала перестал выполнять одни заповеди, потом начал нарушать другие, а затем начал нарушать все и прилюдно.

Это заметили, конечно, — продолжал рав Эфраим свою лекцию. — И пытались с ним поговорить, но от разговоров толку было — как от опилок молока… Он не хотел ничего слушать.

Это поколение молодых людей, которое начало отходить от Торы, выросло в годы Первой мировой войны, в годы гонений и страданий, когда привычный быт и уклад был нарушен, мир изменился. И молодые люди, когда перед ними забрезжил рассвет возможного перемещения в мир имущих, не отверженных и не обездоленных, не смогли перед этим устоять. Впрочем, об этом уже много написано и сказано.

Так вот, этот парнишка, Рэувен, высокий и тощий, всегда ходил в распахнутом пальто, на котором не хватало, по крайней мере, двух пуговиц, а оставшиеся четыре болтались, вдохновляемые известным стихом из книги Ийова (26:7): толе эрец аль блима — «…землю подвесил ни на чем». Если уж Б-г поместил планету в космосе и удерживает ее там без видимого глазу усилия, так что — Он не сможет удержать пуговицу на пальто одного беспокойного парня?

Рэувен начал делать балаган в ешиве, ничего знать не хотел, нарушал субботу, а после того, как с ним пытались поговорить, решил, что лучше ему подыскать себе другое место.

«Послушай, — сказа ему глава ешивы. — Ты проучился здесь не один год…. И раби Исроэль хотел бы поговорить с тобой перед тем, как ты уйдешь…»

«Поговорить? — насторожился Рэувен. — Не обираюсь я с ним разговаривать! Да и что он может мне сказать? Ему за восемьдесят! Что он знает о жизни? Что он понимает в грядущих изменениях? Что он понимает в политике и в социализме? Что понимает в социальном равенстве и братстве — он, всю жизнь проживший в такой глуши и вопиющей бедности?»

Парень бы говорил еще долго и с воодушевлением… Но, всё же, несмотря на свои яркие воззрения, о которых даже его новые товарищи отзывались как о политически незрелых пока и частично неграмотных, не смог отказать старику-раввину.

Раби Исроэль сидел за столом, которого не было видно из-за обилия раскрытых книг. Дом и вся обстановка были, как и предполагал Рэувен, очень простыми, можно было бы сказать «спартанскими», если бы жители Спарты умели сочетать свою практику с а-пинтале ид (еврейской искоркой).

Рэувен зашел, закрыл за собой дверь. Он пробыл у раби Исроэля не больше пятнадцати минут. Вышел, ни на кого не глядя, ни с кем не разговаривая, быстро собрался, забрал из ешивы вещи и в тот же день уехал.

Много лет никто не знал, где он и чем занимается, каким богам служит и какие человеческие жертвы приносит.

Через несколько лет после отъезда Рэувена один из преподавателей ешивы, заехав по семейным делам в крошечный городок, обнаружил, что бывший возмутитель спокойствия живет в Энске и, судя по словам его знакомых, со дня своего прибытия туда несколькими годами раньше ведет тихий образ жизни. Женился, выглядит счастливым и довольным, открыл небольшое скобяное дело, в свободное время изучает Тору и навещает бедных, когда дела идут неплохо.

На этом заканчивается моя история, — со вздохом завершил рав Эфраим Друк свое выступление. — Я рассказал то, что знал, и так, как я услышал… Но эта история не дает мне покоя! Не дает покоя! Что сказал старенький раввин, которому было далеко за восемьдесят, если не за девяносто, — молодому парню? Парню, для которого любой закон не писан, не то что закон Торы. Парню, у которого не осталось ничего по-еврейски святого… Мальчишке, связавшемуся с дурной компанией. А разве тогдашних бундовцев, будущих «евсеков», нельзя, оглядываясь назад, назвать очень дурной компанией?..

Каким образом старику-раввину, пусть и знающему наизусть Талмуд и всех комментаторов, удалось так повлиять на парнишку в течение каких-нибудь пятнадцати минут? Ведь известно: тому, кто не желает пить, нечего предлагать напиться!

Кто мне расскажет, как раби Исроэлю это удалось? Кто поделится секретом? Я бы состояние отдал, чтобы знать ответ!.. — воскликнул в сердечном порыве молодой лектор.

Его слушатели добродушно рассмеялись. Многие не возражали бы получить состояние лектора, но пока было неясно, насколько оно велико.

Так раби Эфраим закончил свое выступление. И, хотя тайна слов старенького раввина так и осталась тайной, покрытой мраком мутных и зловещих десятилетий, последовавших за этой историей, один из секретов более светлой и спокойной жизни слушатели узнали: тщательнее следить за тем, что произносят их уста. Этому посвящена не одна книга легендарного праведника раби Исроэля из Радина.

Собравшиеся начали расходиться, кто-то задержался, чтобы задать вопросы, как это обычно бывает после лекций. Рав Эфраим ответил на несколько вопросов и тоже собрался покинуть зал, как вдруг на одном из последних рядов он заметил пожилого мужчину: тот оставался на своем месте, подозрительно качал головой, а глаза были красными.

— Э… э… с вами всё в порядке? — Эфраим наклонился к старику. — Вы себя нехорошо чувствуете? Тут есть вода, чай, принести вам?

— Нет-нет, — покачал головой старик. — Мне не нужно, я, простите… просто ваш рассказ…

— Мой рассказ? —польщенный лектор удивился воздействию своих ораторских данных. — Какой? Я много рассказов рассказывал!

Старик поднял глаза на молодого лектора:

— Ваш последний рассказ, про раби Исроэля…

— Ясно! Интересная исто…

— Я знаю, что там было…

— Прекрасно! — воскликнул раби Эфраим, и ему стало даже забавно. — Если вы хотите мое состояние в обмен на эту информацию, то информация должна быть достоверной!

— Конечно. Вне всякого сомнения. Можете на меня положиться.

— А… то есть — вы уверены?

— Конечно, молодой человек. Можете не сомневаться. Этот рассказ — обо мне…

Раввин смотрел на старика во все глаза.

— Я зашел тогда в комнату, где сидел раби Исроэль, и меня охватила дрожь. Мне стало неловко: всё- таки где-то теплилась у меня уважение к старенькому мудрецу, а тут… Я же знаю, что через полчаса заберу свои вещи — и прости-прощай ешива и всё мое еврейство…

Раби Исроэль пригласил меня сесть.

Взял мою руку в свою ладонь и прикрыл чуть подрагивающей другой ладонью… У него были теплые руки, такие теплые, что моя дрожь сразу прошла. Такое тепло, которое маленькими лучиками пошло от руки к плечу, к спине, ко всему телу. Такое тепло, которое обычно не ощущаешь. Но, когда чувствуешь его, то понимаешь: вот это то, что я ищу. Вот это то, чего так не доставало мне. Я хочу, хочу этого тепла, каждая клетка организма жаждет его и мечется в его поиске…

Я поднял глаза на раби Исроэля — на его руки, потом на его лицо, на его глаза и увидел, что его глаза… — старый Рэувен поднял плечи, вероятно, вновь в замешательстве переживая увиденное и затрудняясь его описать. — Раби внимательно смотрел на меня, и из его глаз текли слезы, стекали по щекам и терялись в седой бороде.

Он держит мою руку в своей и говорит мне одно слово. Вначале я не мог разобрать, что он сказал, он говорил невнятно, голос дрожал. А потом я понял. Он держал мою руку в своей и говорил мне: «Шабес, шабес». Мне, семнадцатилетнему мальчишке, он говорил так, словно поверял личную тайну, держал мою руку в своих и говорил «Шабес, шабес». Я не выдержал и тоже, не знаю, почему… но и мои глаза помимо воли наполнились слезами, не знаю, почему, я не хотел! Пламенный революционер не плачет!..

Раби Исроэль взял мою вторую руку в свои, сжал своими ладонями, и его слеза упала на тыльную сторону моей руки.

Прошло с тех пор семьдесят лет!

Я прошел войны и голод, эмиграцию, нищету и болезни, расставание с близкими, которых никогда больше не видел…

Я прожил жизнь, полную радостей и страданий, какой только может быть долгая жизнь. И видел и слышал многое, слишком многое, чего я бы никогда не хотел видеть и слышать… Но это место на тыльной стороне ладони — оно горит у меня до сих пор. Вот тут, видите? Рядом с этим родимым пятном?.. Я чувствую… Всю жизнь чувствовал…

И знаете, молодой человек, — старик поднял глаза на рава Эфраима, — каждый раз, когда было тяжело, было так больно, что я не мог выдержать, я сжимал вместе ладони, вот так, как сейчас, вот так — видите? Эти самые ладони, которые держал в своих руках тот, кто умел делиться теплом. И я чувствовал то место, куда упала его слеза, чувствовал ее жар, ее биение. И — словно рука, сжимавшая мое горло, отпускала, я мог вдохнуть, паника и боль, дышавшие в лицо адским жаром, опалявшие мой несчастный рассудок, отступали…

Вы когда-нибудь слышали такое, молодой человек? Слышали о такой терапии, чтобы тепло сердца, несколько невнятных слов и глаза, полные сострадания и печали… спасали от беды и боли… в течение семидесяти лет? Когда тот, кто этим поделился, давно не с нами…

…когда Тот, Кто этим поделился, с нами всегда.

Теги: Ханука, Мудрецы Торы