Рав Борух Куперман

Интервью с Ципорой Харитан

Л.Г. – Итак, мы хотим поговорить о раве Борухе, расскажите, пожалуйста, все с самого начала. Где, когда родился рав Борух Куперман?

Ц.Х. – Папа родился на Украине, в 1931 году, в Малине, под Киевом. Буквально через несколько недель родители уже переехали в другое место, потому что дед и бабка у меня были сионистские деятели и постоянно скрывались, долго на одном месте не оставались, чтобы власти их не очень искали. Дедушка и бабушка жили на Украине, под Киевом, до начала войны. Во время войны эвакуировались. В их семье никогда не прекращалось соблюдение мицвот. Так что и отец, и его брат, который родился через 2 года после него, умели и молиться, и соблюдали субботу. Но отец всегда считал, что его религиозная жизнь по-настоящему началась именно в эвакуации.

Л.Г. – Почему? А что там было такое в эвакуации?

Ц.Х. – В эвакуации они были в Джелалабаде. Там вместе с ними находились беженцы из ешивы Хофец Хаима, которые уже прошли полный круг, то есть, уже успели побывать в Сибири и их уже выслали в Киргизию досиживать. Моя бабушка решила, что отцу и его брату нужен ребе – учитель, и начала ходить к тем ученикам ешивы, которые там находились, и упрашивать их, чтобы кто-то согласился заниматься с отцом. А они, естественно...

Л.Г. – Принимали бабушку за провокатора.

Ц.Х. – Да, но они, в общем-то, были плохо знакомы с бабушкой, потому что думали, что смогут от неё отвязаться, а бабушка ходила еще раз и еще раз, и уговаривала, и обещала платить, чем они могли там платить, но эти польские ребята голодали совершенно. В конце концов, сколько можно отказывать женщине, которая просит, чтобы ее сыновей учили Торе. И один из учеников этой ешивы начал заниматься с отцом и с его братом.

Л.Г. – Как сочеталась сионистская деятельность с Торой?

Ц.Х. – В те годы это было очень понятно. Это мы сегодня видим, что из сионизма получилось. А тогда дедушка и бабушка до последних лет видели государство Израиль как шаг к приходу Машиаха.

Л.Г. – Значит, все-таки бабушка уговорила кого-то заниматься с равом Борухом?

Ц.Х. – И он начал с ним буквально с нуля, потому что читать отец умел, но ни одного слова на иврите не знал. Начали с Хумаш Берейшит.

Л.Г. - Как это, читать он умел, но ни одного слова на иврите не знал?

Ц.Х. - Ну, чисто технически кого угодно можно научить, фонетически, но он просто произносил слова. Начали с Берейшит и перед Песахом закончили весь Хумаш… И тогда он начал с папой заниматься Талмудом.

Л.Г. - А кто это был? Известна его фамилия, имя того человека?

Ц.Х. - Я фамилии его не знаю, потому что дома его всегда называли просто дядя Ханан. Там с ними были выдающиеся люди, которых сегодня все хорошо знают: раббанит Финкель, ее сыновья, преподаватели и ученики ешиват Мир.

Л.Г. – Чем же они зарабатывали на жизнь?

Ц.Х. – Организовали артель по изготовлению гвоздей, и вот целый день сидели, стучали молотками, и одновременно там шла учеба, насколько могли перекричать молотки.

Л.Г. – С кем общался рав Борух?

Ц.Х. – Я знаю, что там был рав Вольщин, сын рабанит Финкель, был писатель Давид Зарицкий, так… других имен я не знаю…

Л.Г. – Что же было дальше?

Ц.Х.– А дальше закончились годы эвакуации, дед с бабушкой не вернулись в Киев, поехали в Кишинев, там была еврейская община. Отец всю жизнь был человеком изумительных способностей. Так, он довольно успешно заканчивал среднюю школу, целыми днями играл в шахматы и учился с беженцами, возвращавшимися в Кишинев.

Л.Г. – А как советская власть на все это смотрела?

Ц.Х. – Все тайком, абсолютно тайком. Так, в годы эвакуации на все это как-то меньше обращали внимание, потому что властям просто не до этого было. Отец в три года уже знал, что ничего нельзя рассказывать. У человека, который работал с дедом, было подозрение, что дед религиозный, и он подозвал отца, начал расспрашивать о семье, предлагал отцу конфетки. Это еще было на Украине.

Л.Г. – Авраам Авину, говорят, в три года открыл Всевышнего, а рав Борух в 3 года уже понимал…

Ц.Х. – Смотрите, у меня есть более печальная история, что в 2 года я сказала няне, что я ей ничего не расскажу, ни как мама свечки зажигает, ни как папа кидуш делает, с тех пор у меня нянек больше никогда не было…

Л.Г. – Это вы в каком году сказали?

Ц.Х. – В 60-ом, была немножко другая ситуация… А та женщина была религиозная христианка, украинка, пришла, сказала маме что этого ребенка одного оставлять нельзя, потому что это может просто плохо кончиться. Отец в этом отношении был умнее.

Л.Г. – Так на чем мы остановились?

Ц.Х. – Переехали в Кишинев, и я сильно сомневаюсь, что папа в Кишиневе ходил в синагогу, потому что он был учеником средней школы. Что совершенно мне ясно, что в Черновицах он уже в синагогу не ходил. В самом конце войны дедушка с бабушкой переехали в Черновцы. До войны это была Румыния. Это один из немногих городов, которые остались не разрушенными, потому что там были румыны. Большая часть евреев, которые находились в Черновицком гетто, пережили войну, и среди них опять-таки было очень много знающих грамотных людей, уважаемых раввинов.

Л.Г. – Я знаю, что румыны в Одессе уничтожили всех евреев. Значит, не в румынах дело…

Ц.Х. – В заслугу Беер Маим Хаим, раби Хаима Черновицкого, который пообещал, что если в Черновицах в синагоге никто не будет разговаривать на посторонние темы, то город выстоит всегда. На моего отца это повлияло, или вообще это в крови было: папа никогда не разрешал во время тфилы никаких посторонних разговоров.

Л.Г. – Когда Черновицкий ребе дал своё обещание?

Ц.Х. – По-моему, в 18-ом веке. Он похоронен в Цфате.

Л.Г. – Так что происходило в Черновцах?

Ц.Х. – В Черновцах собралась большая еврейская община, и было очень много хабадников. В 46-ом году, когда польские евреи получили разрешение вернуться в Польшу, хабадники занимались тем, что фальсифицировали документы и помогли очень многим людям уехать через Львов.

Л.Г. – Уехать куда?

Ц.Х. – В Польшу, главное было выехать из Советской России. Папа рассказывал, что родители планировали его отправить в Польшу, но в это время накрыли всю эту группу, арестовали ее руководителей, в том числе арестовали тех людей, которые были связаны с этой группой в Черновцах, а моя бабушка была среди них. У них некоторое время жили семьи, которые должны были выехать подобным образом. Бабушка стояла на балконе и увидела, как пришли арестовывать их хорошего друга в доме на соседней улице, схватила папину сестру, которой тогда был годик или два, и с ней на руках и с несколькими пеленками убежала от ареста и несколько лет пряталась от советской власти. А дед доказывал везде, что «что он, бедный, может сделать, жена сбежала».

Л.Г. – А деда не тронули?

Ц.Х. – А деда не тронули. Дед работал на железной дороге, сказал, что знать не знает, где жена, бросила его с двумя сыновьями, и обошлось. Папа в 16 лет поступил в Черновицкий университет, на математику. И закончил его очень молодым. И примерно тогда начал преподавать, а параллельно был шахматным тренером. У него был очень высокий уровень в шахматах. И сам он играл и занимался с детьми кого-то из местных хабадников. И всякий раз находились какие-то хевруты, но где-то с 20 лет папа уже был совершенно самостоятельным, по распределению его послали в какое-то украинское захолустье, и там он жил сам, снимал квартиру, преподавал математику и продолжал соблюдать абсолютно все, возможное в этих условиях.

Л.Г. – А что за история про «Жида, который пьет и не закусывает»?

Ц.Х. – Если ты вынужден быть в нееврейской компании, значит, надо пить. И папа умел выпить водку очень профессионально, и, если нужно, то и опрокинуть. И это была именно водка, потому что вино же он не мог пить. А закусывать было невозможно, и он обходился хлебом, обходился луковицей, и во все компаниях –был душа компании.

Л.Г. – Как дальше шла его еврейская жизнь?

Ц.Х. – Смотрите, дальше ему мама искала невесту, вообще, вот эту часть мне очень жалко испортить самой, потому что мама это может рассказать гораздо лучше меня, как они поженились. Это, безусловно, история, которая заслуживает всяческого внимания.

Л.Г. – А что за история про еврейские колхозы?

Ц. Х. – Дед не знал, что делать. Оставаться в городе или переехать. Тогда вот появились первые еврейские колхозы. А мы, значит, традиционно, хасиды Чернобыля. И Чернобыльский ребе, уже был очень немолодой человек, должен был покинуть Россию, и это уже было просто перед его выездом, у него было разрешение выехать из Советского Союза.

Л.Г. – Это какой год примерно?

Ц.Х. – 1934-35-й. Коллективизация... И дедушка приехал к нему посоветоваться, идти ли в еврейский колхоз, там, говорят, можно соблюдать что-то, вести еврейский образ жизни, или остаться в городе. И Ребе ему сказал: «Останься в городе, колхозники будут чересчур бросаться в глаза властям». А дед ему говорит: «Если я буду в городе, на любой работе я вынужден буду нарушать шаббат». И Ребе ему ответил: «Онес рахамана патра (за вынужденное нарушение человек не несёт ответственности). Будешь соблюдать шаббат, будешь своих детей учить соблюдать шаббат, останься в городе и работай». Дедушкина семья была хасидская, но последнее время дедушка нечасто бывал у Ребе, какой там хасидут в советские годы, так он себе тогда сказал, что Ребе не понимает обстановки, и поехал в колхоз. Приехал в колхоз, действительно прелесть, и есть синагога, говорят на идиш, еврейская атмосфера, там уже была сестра моей бабушки, все просто замечательно. И вдруг дедушка заметил: во дворе еврея – свинья, и у второго, и у третьего. Дед спросил, что это значит. Ему говорят: «Ну, ты что, мы это для себя держим что ли, мы выращиваем свиней на продажу соседней деревне». Дедушка сказал, что там, где живут свиньи, он жить не будет, и останется в городе. А, по-моему, в самом конце 30-ых годов эти колхозы ликвидировали, а всех выслали в места не столь отдаленные.

Л.Г. – Мне кажется, рав Борух еще рассказывал, что в этих свиных колхозах евреи ушли от Торы, а оставшиеся в городе, кто хотел, сумели сохранить своё еврейство. То есть, Ребе оказался прав?

Ц.Х. – Да, Ребе оказался прав. Вообще, дед всегда говорил: «Советская власть – это танк». Человека, который пытается бороться с танком, танк раздавит; нужно лечь в окопы и чтобы танк ехал над тобой. Так вот, все эти годы дед жил по принципу: пусть танк едет надо мной, а я в окопах. То есть, в доме соблюдалось все, что можно. Как только выходили на улицу, эта была самая страшная военная тайна, что они религиозные. Дед, например, был какое-то время – членом клуба воинствующих атеистов.

Л.Г. –Значит, рав Борух живёт в этом захолустье, преподаёт математику…

Ц.Х. – И старается соблюдать все, что возможно и невозможно. Вот вам пример. Людей с высшим образованием брали во время каникул на военные сборы, готовили в кадровые офицеры. Папа был артиллеристом, и очень приличного уровня. Как можно на сборах накладывать тфиллин? Папа ходил с противогазом, и никогда его не снимал, а в противогазе лежали тфиллин. И папу все нахваливали, что, вот, единственный офицер, который четко соблюдает указания. А он вставал буквально затемно, убегал куда-то в лес, накладывал тфиллин, и прибегал обратно в лагерь. И когда уже был женат, все годы аккуратно выходил на сборы, был хорошим офицером и продолжал накладывать тфиллин.

Л.Г. – Рав Борух – Чернобыльский хасид?

Ц.Х. – Нет, папа мой хасид Рыбницкого ребе. До такой степени хасид, что у нас было завещание от папы, чтобы ничего не писать на могиле, на памятнике чтобы не было никаких похвал. Написать имя, написать даты. Так единственное, что там написать – хасид Рыбницкого ребе.

Л.Г. – Мы знаем, невероятные истории связаны с Рыбницким ребе. Расскажите, пожалуйста, какую-нибудь.

Ц.Х. – У меня есть брат… У нас не было много детей в семье из-за проблем с миквами, и поэтому после меня у мамы большой перерыв, 4 с половиной года, до следующего брата. А потом 9 лет не было. И когда мама забеременела, а жизнь и так страшная, нервная, вечный страх, мама с молодости уже была не совсем здоровый человек. И врачи сказали, и речи не может быть о третьей беременности. Это, так сказать, реально отправиться на тот свет. Повышенное давление, все проблемы. И тогда мама показалась еще одному гинекологу, поехала в Закарпатье, там был еврейский гинеколог, посмотрел, сказал тоже: «Не может быть и речи об этом ребенке». Мама сказала: «Поезжай к Ребе, как он скажет, так мы и сделаем. И папа поехал, и Ребе позвал маму и подробно её расспрашивал, что же врач говорил. И папа рассказывал, что, когда она закончила, он сел так, молча, поддерживал голову, потом сказал: «Их нэм дус ов зих» – «я беру это на себя». И сказал интересную вещь, потому что никто вообще не считал, что есть какая-то угроза для плода. Сказал: «Игйе зэра шель къяма», т.е. «ребенок выживет». И с тех пор папа ещё 2-3 раза ездил к нему, потому что это был 72-ой год, мы уже подали документы. Была куча всяких проблем. Ребе всякий раз повторял одно и тоже: «Ше игйе зэра шель къяма». И вот, на 8-ом месяце у мамы начались преждевременные роды, и ее взяли в больницу. А, кстати, забыла интересную деталь. Он спросил папу, есть ли у него какая-то монета. А в то время были юбилейные революционные монеты с портретом Ленина. И папа ему дал такую монету. Ребе дал благословение на неё и сказал, чтоб мама эту монету при себе держала. Когда маму забрали в больницу, все врачи ей говорили: «У вас двое живых детей, зачем вам еще ребенок? И ясно, что не выживет, 8-й месяц самый опасный, и не 7-й, и не 9-й. И он родится недоношенный». И мама рассказывала, что она позвонила папе перед больницей и говорит: «Ленин всегда со мной». В общем, она родила, и рассказывала, что там сбежались все врачи, несмотря на то, что это были ночные роды. Когда мама родила, глава отделения стала кричать: «Он живой! он живой!» – и плакать, просто не верили чуду. Мама возвращается в палату, монета все время лежала в кармане, а монеты больше нету, и все, исчезла монета.

Л.Г. – Да… Так, идем дальше по жизни рава Боруха...

Ц.Х. – В общем, бабушка его решила женить. Мама моя из очень теплой еврейской семьи, в которой соблюдались очень многие традиции. И жили они на Кавказе, в Орджоникидзе, а брат моей бабушки был 100-процентно религиозным соблюдающим человеком и жил в то время в Черновцах. Поскольку дедушка и бабушка очень боялись, чтобы дочка, не дай Б-г, не познакомилась с каким-то шейгицом, так маму отправили на знакомство с еврейскими парнями в Черновцы, к дяде. А Черновцы – еврейский центр. А у дяди первый вопрос, как только он кого-то видел: «А парень тфиллин накладывает?». И возмущенная мама написала письмо своим родителям: «Как вы хотите, чтобы я с кем-то познакомилась, если в 56-ом году человек задает такие вопросы?». Папе моему уже было 26, и бабушка уже очень хотела видеть его женатым. И услышала, что к дяде Якову, которого в Черновцах хорошо знали, приехала племянница. Папа, которому уже надоели все шидухим до умопомрачения, с ней просто отказался видеться. И бабушка ее пригласила к себе, познакомила их. Мама рассказывала, что ее потрясло, о чем парень говорит на первой встрече с девушкой. Они вышли, и он ей обьяснял философию Рамбама и как материализм заменил слово «Создатель» на слово «материя». Мама мне говорила не раз: «Ты понимаешь, на таком уровне со мной никто, никогда и нигде не разговаривал. Интересно было так, что остановиться было невозможно». Когда подошло время женитьбы, папа предупредил маму, что он собирается вести полностью религиозный образ жизни, и я не раз спрашивала маму, как она на это согласилась.

Л.Г. – Это какой год примерно?

Ц.Х. – Они поженились в 57-ом году. Встретились в 56-ом, поженились, в 57-ом. Так я спрашивала маму, как ты на это согласилась? Мама отвечала: «По единственной причине, я просто не понимала, что от меня требуется». И они переехали в тогдашний Станислав, который позже стал Иванофранковском.

Л.Г. – У них была хупа?

Ц.Х. – А как же. Во-первых, в семье моей мамы никто не женился без хупы. Когда стали приезжать мои троюродные братья сюда в 90-х годах, они своим детям хотели брит мила сделать. Так стали уговаривать и отцов, давайте вы тоже сделаете. И мои троюродные братья гордо отвечали: «Мы все обрезанные». И тогда выяснилась семейная история, которой я была просто потрясена. В 72-ом году, за год до нашего отьезда из России, женился мамин брат, мы поехали на свадьбу, и отец написал ктубу. Так потом оказалось, что они в семье ставили всем хупот; и садились, и перерисовывали эту ктубу. Никто же не умел писать, просто перерисовывали. У меня есть несколько троюродных братьев, у которых другие, не их имена в ктубе! Но в семье это было настолько важно, чтобы была хупа и была ктуба, что сидели и писали от руки.

Л.Г. – Так, они поженились, и…

Ц.Х. – Уехали в Иванофранковск. Папе там предложили работу. И огромное их везенье было ми-шамаим, что в этом городе жила семья – глава этой семьи был шохет. Он был выходец из Румынии, который попал на советские освобожденные территории после Второй мировой войны. И они с семьей жили в Иванофранковске. Он работал совершенно официально на птицерезке. И там он для всех евреев делал шхиту. Они вообще для нас были как родная семья. И все годы, что мы там жили, рав Шмая Либерман был для него и хеврута. И мы к ним на Субботы много раз ходили. В общем, это были такие дедушка и бабушка приемные. А родители вели совершенно такой же образ жизни, который до этого дед вел. Но сложность была, что два учителя, которые преподают в советской школе, в Субботу должны были как-то выкручиваться и не писать. Папа в этом отношении был просто артист преподавания. То есть, либо он готовил какие-то контрольные на шаббатот, уже сидел и писал варианты. Либо нужно было всю неделю планировать уроки так, чтобы в шаббат ничего не приходилось объяснять с мелом в руках. Для учителя математики это не простая история. С кашрутом как раз было легче, в том смысле, что шохет на месте. В шаббат мы спускались в подполье. То есть у нас были совершенно непроницаемые шторы. И мама зажигала свечки величиной в сустав моего пальца, чтоб как можно скорее догорела и можно было б газеткой накрыть. И я помню, что я себе девочкой поклялась, что, когда я выйду замуж, у меня будут большие подсвечники. И мы сидели, нужно было соблюдать полную тишину, то есть, вроде дома никого нет. И вот знаете, когда папы не стало, я с братом разговаривала, и выяснилось, что именно эти подпольные Субботы мы с ним оба вспоминаем с наибольшей тоской духовной. Потому что, как брат выразился, сам Всевышний там находился. Мы приехали сюда в 73-ем году, за полгода до войны Йом Кипура. Папа, наверное, побил все израильские рекорды в скорости устройства на работу, потому что мы приехали сюда в йом шиши, перед Пуримом. А в моцаэй шаббат папе уже предложили работу. И он начал переводить для издания Геулим книги с иврита на русский. И папа в те годы выпустил несколько ховарот галахических; сделал перевод Пиркей Авот. Я недавно этот перевод нашла.

Л.Г. – Что значит «ховарот галахических»?

Ц.Х. – Он перевел книги по кашруту. Он первый, кто сделал на русском языке календарь, в котором были не только еврейские даты и русские даты, а были указания, что делать каждый день. Есть сегодня такие календари на иврите, точные инструкции, что надо делать. Первый такой календарь на русском папа сделал. Папа сделал перевод Пиркей Авот. И я себя спрашивала, ну как человек, который был оторван от всего, мог столько знать? Потому что там, в переводе, есть ссылки на Хофец Хаима и цитаты из Рамбама. Он не только перевод сделал, он комментарий написал. И он сделал вещь, которой он очень гордился, он сделал справочник про всех танаим и амораим, про всех танаим, которые упоминаются в Пиркей Авот; кто они были и чем они известны. Примерно через полгода после того, как мы приехали, папа начал работать в Иерусалимском университете на подготовительном отделении по математике. И проработал там до 90-го года. Ему было 59 лет, и ему предложили выйти на пенсию раньше. В университете было очередное сокращение штатов. Папа был духовно очень молодым. Да, кстати, я хочу еще одну очень важную вещь сказать. Когда мы с братом начали здесь учиться, выяснилось, что иногда мы могли сказать что-то, чего папа не знает. И он маме сказал, что не может быть ситуации, в которой он по сравнению со своими детьми будет ам аарец. И в 40 с лишним лет пошел в израильский колель, где сидели молодые парни, и годы занимался полдня каждый день. И много лет держал это в секрете от нас, потому что мы знали, что он куда-то исчезает во вторую половину дня, немножко стеснялся нам сказать. Потом мы уже знали. Кстати, я вообще поражаюсь папе. Ладно, уже здесь, когда есть колель, есть мисгерет; я когда-то маму спросила, ну вот скажи, как человек в советской атмосфере ни на шаг не отошел от еврейских традиций. Так мама мне с такой огромной гордостью ответила: «Потому что твой отец никогда в жизни не переставал учиться». И дома у нас в этом отношении было: когда папа занимается, все умерло, его нельзя беспокоить. Это притом, что у него была огромная нагрузка. В России он был лучший репетитор в городе по математике, писал в газете в шахматный отдел, тренировал шахматную команду. Кушать на что-то надо было. Был учителем математики на полную ставку. При этом человек старался каждый день учиться. А не получилось заниматься каждый день, значит, у него долг – а долг в шаббат нужно скостить.

Л.Г. – Как в Израиле всё складывалось?

Ц.Х. – Когда мы уже здесь были, когда папа вышел на свою пенсию, он заскучал, потому что целый день сидеть в колеле, он считал, что он не сможет, и ему хотелось преподавать. Папа был просто рожден для преподавания. И как раз в это время решили открыть новое отделение в Махон Лев. И ему там предложили вести уроки математики и с начинающими заниматься чем-то по иудаизму, потому что вообще никто не понимал, а чем, собственно говоря, с ними надо заниматься.

Л.Г. – То есть математика, плюс какое-то…

Ц.Х. – Что-то такое, непонятное и никому не известное. А папа вошел и с первого дня для начинающих, с переводом на русский язык, начал самым серьёзным образом обучать их Гмаре.

Л.Г. – Гмаре он учил – как? Читал? Переводил?

Ц.Х. – Он читал, переводил. И не пшат, а вот чтобы поняли, о чем говорится, чтобы поняли... Он вел с ними дискуссию. И вызвал у этих ребят, которые сидели, занимались математикой, компьютерами, физикой, самое серьёзное отношение к иудаизму.

Л.Г. – Часы математики у него были, это понятно. И часы Торы, часы Гмары были у него?

Ц.Х. – Да, так вот, после первой его группы у него больше часов по математике не было. Решили, что математиков найдут еще, а вот кто бы преподавал «Кодеш» начинающим на таком уровне, это больше таких найти невозможно.

Л.Г. – Вы помните имена каких-то его учеников?

Ц.Х. – Борух Шройтман, ученик папы; Иуда Брум, который сегодня преподает там, ученик папы… Смотрите, я хочу сказать пару слов про папу как про учителя. Папа рассказывал, что когда он преподавал в Университете математику, к нему зашел ответственный за преподавание на мехине, посидел 15 минут и без единого слова вышел. Когда папа спросил, почему он его оставил так, ни вопросов, ни... Он ему сказал «ноладта морэ». Так вот, когда я говорю, что папа родился учителем, я с этим согласна, то я имею в виду несколько вещей. Я никогда не видела человека, который бы настолько уважал, любил бы своих учеников. Я еще девочкой была, я помню, как папа говорил, что «ученик – это человек тебе равный, и ему от тебя положено полное уважение». Мы с мамой проводили там из года в год Рош аШана и Йом Кипур, и ребята просто ждали, чтобы папа говорил. И папа каждый год готовил драшу. Приезжало много родителей, часть абсолютно нерелигиозных, и нужно было подготовить что-то такое, чтобы подходило и тем, и этим. И вот это был один из самых важных моментов праздника. Так, когда он был уже очень болен, они все равно на Рош аШана поехали туда. Мама говорит, папа уже в голос говорить не мог, еле-еле говорил. Там в помещении была мертвая тишина, и они сидели и слушали его. И я думаю, что эти годы, 10 лет в Махоне Лев, были самые счастливые годы его жизни. Потому что все обьединилось и дало смысл всем его знаниям в любой области. Мы когда-то говорили, и я маме сказала, от 60 до 70 он был не старше своих студентов...