"Изкор". История из жизни

Любимым хобби Хаим-Довида было коллекционирование встреч с людьми. При том, что он был очень занятым человеком: учил Тору и раз в две недели давал урок в своей синагоге в Иерусалиме, а также часто летал по делам в Европу. Тем не менее, знакомство с новым интересным человеком приносило ему несказанное удовольствие. Его память позволяла ему без затруднения вспомнить лицо, имя, род занятий, страну проживания, даже если знакомство с человеком  сводилось к нескольким минутам мимолетного разговора в очереди на таможенный досмотр несколько лет назад. Таким образом, муки большинства людей с буксующим процессом припоминания: «Откуда мне знакомо это лицо?» или «Да где ж это я его видел?» — с неуверенной улыбкой на устах в то время, как незнакомец уверенно трясет  руку, — были ему незнакомы. Возможно, вторая причина (кроме феноменальной памяти на лица и имена) его способности к быстрому ориентированию в море людей и встреч заключалась в том, что ему — потомку людей, переживших Катастрофу — были с генами переданы ценные крупицы жгучей любви к людям и непередаваемое, в кровь вошедшее сознание ценности каждой еврейской души.

 Рейс Тель-Авив — Париж был ему хорошо знаком, и быстро устроившись на новом месте, он вытянул ноги, откинулся на спинку кресла и приготовился свыкнуться с мыслью, что на несколько часов его жизненное пространство будет ограничено креслом, подлокотниками и спинкой кресла перед ним. Впрочем, душевный мир еврея никогда не ограничивается пространством, в котором он находится, поэтому мысли его тотчас воспарили. Что говорить, время и обстоятельства воздушного перелета очень тому способствовали. Хаим-Довид был изрядно утомлен, самолёт вылетал ночью, так что он не заметил, как задремал, и проснулся от того, что стюардесса стала разносить пассажирам подносы с индивидуальным… завтраком? Ужином? Судя по тому, что в салоне распространился запах общепитовского гуляша, это был, по всей вероятности, ужин. Хаим-Довид закрыл глаза: ему, во всяком случае, волноваться нечего: порция суперкошерного ужина в алюминиевой обертке сейчас, судя по опыту его прежних перелетов, разогревается в мини-кухоньке самолета.

 За окном темно-синяя ночь, такая непроницаемая, что кажется, кто-то наклеил цветной блестящий лист бумаги на стекло иллюминатора: ни неба, ни облаков, ни рек, ничего. Мысль о том, что они сейчас на десятки километров отдалены от земли представляется абсурдной, невозможной. Иначе разве это мыслимо -  так спокойно прохаживаться в проходе и с интересом рассматривать содержимое бутылок с выпивкой, покупать сигареты и, вообще, делать вид, что ничего особенного, собственно, не происходит? Да кто это еще сказал, что мы тут летим далеко от земли и к небу ближе, чем когда бы то ни было? Да дайте сюда этого типа, пусть посмотрит в глаза, лгунишка!

 Сосед Хаим-Довида сдвинул очки на кончик носа (очевидно, он дальнозоркий и очки мешают ему разглядеть содержимое подноса с едой) и, осторожно приоткрыв обертку, вооружился вилкой для более детального исследования. Хаим-Довид, ожидая своей порции, украдкой с удовольствием наблюдал за ним. Немолодой, но еще не совсем старый, европейского образца, сдержанный, «в себе»: после короткого кивка в первую минуту встречи не удостоил своего соседа и мимолетным взглядом. Не бедный, но и не из тех, кто пускает пыль в глаза...  В этот момент, почувствовав взгляд Хаим-Довида, сосед поднял голову, вопросительно и, как показалось Хаим-Довиду, чуть осуждающе посмотрел на него. Когда глаза их встретились, Хаим-Довид встрепенулся, и сомнение, неуверенно блуждавшее в его сознании, обрело надежду.  Нет, Хаим-Довид не узнал этого человека, он его в первый раз в жизни видел, но он увидел этот взгляд и что-то в этом взгляде шепнуло Хаим-Довиду, что можно попытаться.

  — Добрый вечер, — уверенно улыбнулся Хаим-Довид. Как человек, постоянно общающийся с массой народа, он, затевая беседу, интуитивно чувствовал, как держаться и что говорить. — Извините, что я так пристально смотрел на вас, хотелось бы перекинуться с вами парой слов…

...Идея задуманного им разговора мало подходила для первого знакомства, поэтому он выбрал тон доброжелательно-сердечный с чуть заметной, обычно свойственной израильтянам, фамильярной ноткой. Впрочем, он был искренен в своей сердечности.

 Сосед Хаим-Довида внимательно посмотрел на него поверх очков, вытер рот салфеткой и вежливо поинтересовался:

 — Да-да, вы хотели что-либо выяснить?

— Да, в смысле, хотел спросить… Но сначала давайте познакомимся. Меня зовут Хаим-Довид Вайнштейн, — Хаим-Довид протянул руку.

— Мойше Лихт, — представился сосед и пожал протянутую руку. — Очень приятно.

— И мне, поверьте, — улыбнулся Хаим-Довид. — Я часто летаю, всяких соседей навидался. Я живу в Иерусалиме, — едва слышный вопрос таился в его интонации, ответить на который можно было только: «Да? А я живу там то…», но Мойше Лихт не поддался на вопросительную интонацию и, чуть нахмурившись, уточнил:

— Вы, собственно, хотели…

— Да, — легко спохватился Хаим-Довид. — Я, собственно хотел… Видите ли, тут такое дело. Эти порции, которые тут раздают для тех, кто специально не заказывает, они некошерны. Ништ кошер. Они для евреев вредны. Вы ведь понимаете, что я хочу сказать?..

 Мойше Лихт откинул голову назад. Теперь он смотрел на Хаим-Довид сквозь очки и его дальнозоркие глаза за увеличивающими линзами очков казались неправдоподобно большими, будто даже не умещающимися на лице.

 — Да, я знаю, что такое кошер, если вас занимает этот вопрос, молодой человек. Я даже очень хорошо знаю, что это такое! И попрошу не совать ваш длинный нос не в свое дело! Я, чтоб вам было известно, мясо и не собирался есть, но не по той причине, что вы думаете! Я вообще не в состоянии жевать чью-либо плоть, ни жевать, ни глотать, она комом встаёт у меня в горле, скрипит на зубах и встает поперек горла… после того, что я там нагляделся, вот такой номер, видели?.. Но вы с вашими наивными вопросами не смешите меня, хотя мне давно не смешно и я разучился смеяться…

 Хаим-Довид сидел оторопевший и уже не рад был, что затеял этот разговор. Но его сосед не воспринимал никаких попыток замять эту тему, лишь распалялся все больше и больше, и  скомканная салфетка, которой он за минуту до этого степенно вытирал губы, дрожала и тряслась в его сжатом кулаке.

 — Вы мне тут со своим «кошером»… А где он был этот ваш «кошер», когда… когда моего мальчика, последнего из моей семьи, последнего из тех, кто остался у меня в этом аду, когда его оторвали от меня и послали налево? А?!! И его рука так стискивала мою руку, что она посинела вся, да я уже не чувствовал боли… Я уже ничего не чувствовал… оцепенение и страх, а мой мальчик прижимался ко мне и молил: «Папа, не отходи от меня!»… И его оторвали от меня и бросили к тем, кто… — Мойше Лихт отшвырнул салфетку и, сдернув очки с влажного носа, тряс ими перед потрясенным Хаим-Довидом.

 ...А ведь Хаим-Довид был знаком с ними,  чувствовал их за версту. Ведь и его родители были из тех, и ему приходилось видеть и потухший огонь смотрящих из бездны глаз или тихое помешательство или страстное желание стереть всю память и избежать любых намеков или напускное довольство жизненными благами или не напускное довольство. Но такое яростное возмущение и осознанное отторжение ему ещё не приходилось видеть...

                                                                                      с Бп продолжение следует

Теги: Вечность, Молитва, Катастрофа, Йом-Кипур, Между людьми