Отложить Отложено Подписаться Вы подписаны
Он замучил ее полуночными страхами, требованиями немедленно одеваться, будить и выносить детей. И тогда она, плача, стала умолять его пойти к врачу.Врач выписал ему лекарство, и стало спокойнее. Он уже не будил ее ночами, не пугал истеричными требованиями. Он ложился в кровать и не вставал часами.
— Мойше, — будила его Мазаль. — Мойше, вставай обедать! Он смотрел сквозь нее — как сквозь стену, и у нее мурашки бежали по спине…
— Мойше… что с тобой?.. Это ты от лекарства так? Вставай, ведь стынет… — и ее голос стыл к концу фразы… Ясно, он не встанет…
Она тормошила его, ругала, умоляла.
Он молчал.
Она плакала и думала, что лучше бы будил ее и пугал приближающимися немцами, но когда Мойше не принимал лекарство, ночи превращались в кошмары, в потусторонний бред с гетто, концлагерями и спрятавшимися в шкафу немцами. С лекарством — превращались в кошмары дни: он уходил в себя так глубоко, что даже слезы любящей Мазаль не достигали туда… На работу он уже не ходил.
На плечи Мазаль легла новая ноша. Трое детей: старшим мальчикам почти семь, младшей почти четыре, больной муж на руках. Мазаль нашла работу в столовой общежития: накрывать к обеду, мыть посуду после обеда, накрывать к ужину, мыть посуду после ужина и заодно всю кухню: пол и плиту, и стоящие на ней тяжелые масляные сковороды и огромные алюминиевые кастрюли с остатками каши, пригоревшими настолько, что у Мазаль от выскребания кастрюль ломило все тело.
Дети росли сами по себе. Иногда они прибегали к ней на кухню, но путь был неблизкий. И они довольствовались той едой, что она оставляла им дома. Покормить отца они забывали. Мазаль просила соседей посматривать за ним. Просить их посматривать и за детьми, она уже не решалась… Мазаль возвращалась домой поздно, муж дремал у окна на стуле, дети спали где попало, пол завален тетрадями, одеждой, корками хлеба, огрызками яблок. Она валилась с ног и, засыпая, молилась, чтобы Б-г дал ей силы продержаться и не сломаться самой…
Родителям о своем положении и о болезни Мойше она не рассказывала, опасаясь, что те будут настаивать на разводе, а бросить его, как прохудившуюся от чрезмерной носки одежду, она не смогла бы.
Транспорт в те годы ходил плохо, навещать дочь с тремя внуками на трех автобусах (шесть часов езды) они, пожилые и сами замученные тяжелым «вживанием» в новой стране, были не в состоянии. Она с детьми навещала их раз или два в год на праздники, каждый раз придумывая новую причину отсутствия мужа, да они особенно в причины и не вдавались.
Руки бабушки раз от раза становились все более жилистыми, терпения все меньше, она покрикивала на внуков за мелкие проступки, а дед, известный в Иране изготовитель ковров и в былые дни почитаемый член еврейской общины, человек когда-то крутого нрава, сейчас при очередных проблемах только вздыхал и покряхтывал. Они и рады были внукам, и вздыхали с видимым облегчением, когда те отчаливали.
Мазаль возвращалась домой, забирала Мойше у соседей, тщетно искала в его глазах искру радости встрече, и каждый раз у нее в груди что-то надламывалось неслышно для посторонних. На следующий день она привычно оставляла детям постиранную одежду, хлеб, масло, помидоры, черный перец и соль и уходила на работу до ночи.
Суббота — это был ее день. Накануне она вставала затемно, мыла полы, просеивала муку, месила тесто, накрывала его полотенцем и уходила на работу. Возвращалась она в пятницу рано, и работа спорилась у нее в руках. Салаты из баклажанов и острого перца, рыба и котлеты — выходили из-под ее пальцев одно вкуснее и прянее другого.
На Субботу!
На субботу она добьется того, что ее дом будет походить на настоящий дом: папа, мама, дети сидят за столом, на столе вкусная еда, все нарядные, чистые, красивые и добрые.
Она украшала блюда веточками кинзы и уже не вздыхала, вспоминая те яства, которые ела в детстве и юности в Иране, она их уже не помнила. Муж рядом, дети рядом, они вместе дома и есть еда — и на том спасибо.
Детям между тем было совсем не просто. Папа сидит целыми днями как истукан, правда, не ругает, но и толку от него нет. Мамы дома нет, зато есть улица. И улица эта, заманчивая и злая, звала их к себе и уже не отпускала. Они не слишком интересовались субботними излишествами, поесть быстрее и «Йя-ал-ла!» — айда!
Блюме с ее рыжими косичками и странным идишским именем было тяжко. Ее дразнили и дергали, и она с ревом бежала к папе, который смотрел сквозь нее — и в глазах его была такая пустота, а в складках век такая боль, что она, шмыгая носом, отступала…
Иногда она, побитая, прибегала, дергала его за рукав и кричала в ухо:
— Ну зачем ты назвал меня Блюма? Зачем???
Он молчал.
— Я ненавижу это имя, — орала она в истерике. — Ненавижу!!!
Она пинала стул, на котором он сидел, и выбегала из комнаты.
В двенадцать лет, Блюма, дойдя до точки, сменила себе имя. Отец по понятным причинам не возражал, мать — Мазаль — болела душой за отца и за имя его погибшей сестры, но Блюма уже слушать и слышать никого и ничего не хотела. Она уже не Блюма. И тот, у кого есть с этим проблемы, пусть останется со своими проблемами. Она теперь Пери. Перах — это перевод с идиш. Блюма — цветок. А Пери — сокращенное от Перах.
Старшие братья Пери и она сама были предоставлены самим себе: после школы их ждал пустой дом, оставленный Мазаль обед и больной отец…
Иногда она залезала к нему на колени, тормошила его, пыталась расшевелить, потом начала стесняться его перед подружками, и вскоре он превратился в старую мебель — привычный, любимый, но такой же неразговорчивый и бесполезный, как трехногий табурет…
Старшие браться выросли и покинули дом слишком неожиданно — по мнению Мазаль. Она и не заметила, как они выросли… Слишком рано выросли и слишком рано покинули дом, решив, что здесь им уже делать нечего… С Пери, надеялась Мазаль, будет по-другому, все-таки дочь, она была когда-то очень привязана к матери…
Но времена были другие. Пери пошла в армию, а вернувшись оттуда, привела к матери для знакомства Ури — высокого парня, приятного в общем-то. Но Мазаль быстро поняла, что его отношение к еврейской Традиции невозможно назвать даже прохладным — как невозможно описать с помощью материальной характеристики нечто, не существующее в природе…
Пери и ее муж (вскоре молодые люди поженились, решив плавно обойти приглашение родителей невесты на свадьбу — как нечто несоразмерное их новому совместному размеру) перебрались в кибуц в трех часах езды от дома Мазаль.
Через год после их свадьбы началась война Судного дня. До нее израильтяне пребывали, как говорят очевидцы, в эйфории, в предыдущей — Шестидневной — войне израильская армия одержала ряд блестящих побед. Но пришла война Судного дня, и было суждено иное…
Слишком много погибших в первые же дни войны, и всего их — свыше двух тысяч — для крохотного государства огромное количество. Да и как можно сказать о погибших — «количество»?
Дом Пери. вечер четвертого дня войны. Она зашивает его брюки, распоровшиеся по шву. Старая швейная машинка все время заедает нитку. Приходится останавливаться, вытаскивать шпульку и распутывать затянувшийся узел. Несмотря на это, работа понемногу продвигается. Пери рассчитывает, что к возвращению Ури домой она не только закончит с этим швом, но и успеет пристрочить два новых широких кармана, о которых он как-то просил, но она все не успевала.
Спина Пери затекает, она распрямляется и чувствует, как дует из окна. Тяжело встает со стула, подходит к окну. Стук в дверь… Она оборачивается, не понимая, кто может стучать... Все на работе, кто в поле, кто в мастерской. Ее уже не зовут на работу, потому что… Но все же? Кто это может быть? Ей неприятен этот стук.
Она продолжает стоять.
Стучат снова.
Пери открывает дверь. Отступает на два шага назад. В дверях военный. Рядом с ним врач.
— Нет, — говорит Пери. Она ничего не спрашивает. Она повторяет:
— Нет.
НЕТ.
НЕТ!
НЕТ!!!
Она падает.
— Я вам говорил, — упрекает врач.
— Для этого мы пошли вместе с вами, — отвечает военный.
Ее отвозят в больницу. Через час у нее рождается дочь.
(со слов и с любезного разрешения г-жи Дорит Эрлих)
Теги: "Летний снег"
