Отложить Отложено Подписаться Вы подписаны
Невероятное и такое естественное случилось: Мойше и Мазаль женятся! Столько времени две семьи жили бок о бок, стенка палатки к стенке палатки — потому что другого жилья для новых репатриантов тех лет просто не было. Столько наслышались они песен и ворчанья, вылетающих из-под полога соседней палатки, настолько пропитались запахами таких разных соседских кухонь, короче, это было самое естественное — им пожениться. И самое невероятное: потому что большего различия между будущими мужем и женой еще не выпекало солнце Израиля. Он — жгучий рыжий, едва спасшийся из гетто, оставивший там двух сестер, брата, отца и большую часть жизнерадостности. Она — пава узких переулков еврейского квартала под нависающей персидской вязью высоких башен минарета. Он — то излишне деятелен, суетлив, то внезапно замолкает, уходит в себя. Она — освежающе неизменна, как мягко катящиеся воды реки, текущей из глубины поколений в будущее — в их совместное будущее. Которое (будущее), хоть и скрывает неожиданные повороты, но, если смотреть на него как на одну из линий общей карты еврейского народа, вполне предсказуемо, естественно и, главное, так же подлежит благословению и милости Б-га, как и все другие браки до них от Адама и Евы и после них — до конца поколений.
Свадьба была такая, что и спустя десять лет, уже после палаточной эпохи, гости вспоминали, качали головами и причмокивали — те, кому довелось попробовать фирменную фаршированную рыбу Фриды — мамы жениха или пряную, по-восточному приготовленную рыбу в таком жгучем красном соусе, что от него у ашкеназкого еврея с непривычки из глаз катились слезы.
А песни!.. А песни!.. Разве можно их передать на равнодушной гладко-белой бумаге? Витиеватые восточные мелодии, словно прихотливый ветер, стелющийся по нагретым солнцем камням, сочетались браком с зажигательными хасидскими притопами. И все, все в конце свадьбы на родном своем, привезенном из изгнания языке, настоянном на мелодиях заливных лугов Европы или (у другой части гостей) субтропиков Азии, — пели об отстроенном Иерусалиме. Может, и родились эти песни в Иерусалиме, еще в эпоху Храма, взлетая над арфами левитов, одетых в белое, а потом ушли в изгнание, и вот теперь вернулись на родину и встретились через столько лет, с трудом узнавая друг друга, на свадьбе Мойше и Мазаль…
Жили молодые очень скромно, в маленьком домике на краю поля. Мойше вставал рано, молился с восходом солнца и уходил на работу. Мазаль оставалась дома, натирая каждую кастрюлю до блеска (их было-то у нее всего две) и готовя к приходу Мойше изысканные восточные блюда, опуская некоторые ингредиенты из-за ограничений, которые налагали скромный бюджет и довольно консервативный вкус Мойше. По субботам из распахнутого окна далеко по полю разносились раздольные субботние песни, и, хотя сам домик и был мал, охват ароматов объединял две стороны света.
С рыбой вообще вышло очень смешно. Фрида Фридман — счастливая свекровь Мазаль — пришла к ней как-то с наиважнейшей государственной задачей: научить молоденькую невестку готовить фаршированную рыбу. Без рыбы суббота — не суббота, и вообще рыба — инструмент, которым хозяйка может быстренько отшпаклевать дурное настроение мужа. Так что фаршированная рыба — это оружие. Она же и лекарство.
Как можно без нее?
Фрида размочила булку, размяла ее и перемешала с рыбным фаршем. На это Мазаль еще смотрела спокойно. Но когда Фрида стала ложками сыпать туда сахар, мерно отсчитывая на идиш: «Айн, цвай», Мазаль схватилась за голову:
— Мама, это не солонка! Это САХАРНИЦА!
—«Конечно, сахарница, я знаю. Подожди, не мешай, собьёшь меня со счета… драй.
— Чтоб мы так жили, — пробормотала Мазаль, глядя вытаращенными глазами на манипуляции свекрови с рыбным фаршем. — И наши дети… и наши внуки… Чтоб мы так жили, — повторила она горячо. — Сколько сахара вы кладете в рыбу!..
Вечером Мазаль пересказывала Мойше события дня и, долго запинаясь, не желая рассказывать о свекрови дурное, поведала, что… Фрида женщина еще совсем не старая… светлой головы… но Мазаль сегодня сама своими глазами видела, как она, упрямясь и не внимая никаким доводам... положила в рыбу… — Мазаль оглянулась на дверь, — сахар!
Мойше так хохотал, что вконец расшатал старый табурет. С тех пор фаршированную рыбу Фрида присылала им иногда сама, таким образом избавив Мазаль от необходимости портить качественные продукты, на которые Мойше с таким трудом зарабатывает.
Через год у них родились мальчики близнецы, которых они назвали: Гирш — в память погибшего в гетто отца Мойше, и Нисим — в честь еще живого (долгих лет) отца Мазаль, как принято у восточных евреев.
Когда мальчикам было три года, Мазаль родила Мойше дочку.
О, дочка Мойше… Это совсем не так просто…
У Мойше в гетто погибли две сестры.
Старшая — Фейга и младшая — Блюма. Блюму он особенно любил. Заслышав его шаги, она всегда бежала ему навстречу. Уже потом это превратилась у него почти в навязчивую идею: когда он подходил к дому, навстречу обязательно должна была выбежать младшая сестра, а если нет — значит, она спит… И он с трудом преодолевал себя, чтобы не идти ее искать по комнатам — где же она заснула… Иногда преодолевал, иногда — нет. И боль с новой силой раскаленным лезвием впивалась ему в сердце.
Одна фотография уцелела у него, та что он нашел на развалинах дома, когда вернулся… уже потом… На ней Фейга и Блюмочка в новом платье. Ему послышался ее детский голос: «Мойше, Мойше, смотри какие вишенки момэ вышила на рукавах!» На фото вишенки были так отчетливо видны, что Мойше как будто и сейчас огрубевшей подушечкой большого пальца ощущал гладь ниток.
Но вернемся к молодой семье. Дочку Мойше назвал в честь младшей сестры. Так израильская Блюма «прописалась» в городе Раанана (на прибрежной низменности Средиземного моря, в долине Аялон).
Однажды — Блюме в тот день исполнилось три года — она помогала маме поднимать покупки, а мама на этот раз купила не просто картошку или какую-нибудь там тыкву, на этот раз мама купила вишню!
Блюма вбежала в дом восторженно крича: «Папа — вишни!»
Папа Мойше отложил в сторону сапог, который до этого старательно пытался проткнуть шилом, вышел из комнаты, но увидев дочку, побледнел:
— Блюма… вишни…
— Смотри, папа! Мама купила нам вишни!
Мойше оперся худым плечом о косяк:
— Я приходил домой, она ждала меня каждый день у двери… слышала шаги на лестнице…
— Нет, папа, не на лестнице! — Блюма подняла вишни повыше. — Мама купила на рынке!
— Они убили ее!.. Убить… ее убить? — он закрыл ладонью глаза и опустился на стул у двери. - Маленькую девочку с вишнями на платье?..
В ту ночь он разбудил Мазаль:
— Буди детей, собирай одежду! Быстрее!.. Они идут!!
— Мойше… Спи… никто не идет… что тебе взбрело в голову…
— Ты не понимаешь! — Мойше дрожал. — Все так говорили… Не торопились… И что с ними стало? Нет, надо быстрее!
Мазаль окончательно проснулась, села на кровати.
— Мойше, Мойше, милый… успокойся, тебе что-то приснилось… все спокойно…
— Ну как же ты не понимаешь?! — его глаза лихорадочно бегали, худые руки комкали что-то невидимое. — Тот, кто спал тогда, сейчас спит вечно! Бежать, бежать! — он тянул ее изо всех сил. — Не забудь одежду для детей!
Остаток ночи Мазаль пыталась Мойше успокоить, а он не понимал ее преступного спокойствия, умолял, требовал и грозил. Мазаль только умоляла, но не требовала и не грозила. Да и чем могла она грозить? Позвать соседей? Кого — в поле? Полевых мышей?
Еще пара таких ночей, и Мойше вроде бы успокоился. Мазаль вздохнула с облегчением.
Через несколько дней она, тщательно вымыв руки, поднялась на чердак, чтобы проверить, в каком состоянии пасхальная посуда, которую они там хранили, не побилось ли чего — дети иногда там играли в прятки, хотя им это запрещали, — и достать старую швейную машинку.
В лицо ей пахнуло горячей застоявшейся пылью. Оглядев чердак, она охнула и зажмурилась: вдоль стены полутемного чердака стояли канистры с водой и шеренги консервов.
— Мойше, Мойше… — пробормотала она, вытерев взмокшее лицо с налипшими паутинками. — Что же ты делаешь?.. Что же ты делаешь, Мойше?..
В последующие дни она находила тщательно припрятанные им запасы… И его затравленно бегающие глаза кричали о том, что он боится, до смерти боится повторения того, что было. И он уверен, что оно уже начинается — здесь, сейчас, в городе Раанана, и им надо бежать, спасаться — им всем.
Он стал строить бункер во дворе дома, и это занятие поглощало весь его день. Причем надо было быть предельно осторожным, чтобы никто из чужих не заметил ничего подозрительного, еще донесут Гестапо…
(со слов и с любезного разрешения г-жи Дорит Эрлих)
Теги: Храм, Рассказ, Вечность, Катастрофа, Война в Израиле, "Летний снег", Шидух
