Воровство

Как вы себе представляете воровство? Засунуть два пальчика в карман и вытащить последний грош? Взломать замок, облапошить простака, продав ему сломанный шкаф? Это не всё. Воровать можно не только руками, но и словами, обманчивым жестом, ложным намёком, нечаянным умением. Воровать можно всем, в чём только проявляется человеческая сущность, личность и душа.

Заходите в магазин, разглядываете товар, заставляете хозяина суетиться, потирать руки, позволяете ему вспотеть, обслуживая вас, хотя ни сном и ни духом не собираетесь покупать — это тоже воровство, и воровство по первому разряду.

Вы спешите, нервничаете, вы считаете, что ваше время не ждёт, и врываетесь без очереди — к врачу или в банк? И это воровство, ибо вы присваиваете время, вам не принадлежащее.

Воровство повсюду и во всём. Человек, не раскрыв широко глаз, не остерегаясь везде и всегда, может обнаружить себя там, на Небесах, через сто двадцать лет, с душой, затемнённой этим всепроникающим грехом. Воровство — субстанция тонкая и невесомая, как паутинка, как шёлковая нить убийцы…

Раби Давида Лурию, благословенна память праведника, оклеветали. Такая ли уж редкость, что кристально чистого человека оговаривают, перенося на него, пользуясь кажущейся беззащитностью, чью-то черную суть? Раби Лурию — может ли быть больший абсурд — подозревали в антиправительственном заговоре. И это — в эпоху и стране, где подобные вещи карались смертью. Дело серьёзное. Судьи важные. Свидетели, публика, прокурор, адвокат. Перекрёстный допрос. Обвинительная речь, защитительное слово. Хорошо смазанный механизм человеческого правосудия. Тучи над раби сгущаются. Процесс имеет прецедентное значение. Еврей-заговорщик, еврей-революционер. Сколько их ещё будет, но только не раби Давид Лурия. Суд длится долгие недели. Изнуряющие дни, бесконечные часы. Тусклая камера, грубые соседи, жестокие стражи. Но раби остаётся на высоте и присутствия духа не теряет. Он всё переносит с достоинством, ясной верой и бесстрашием духа.

Всему приходит конец. Приходит к завершению и суд. Последние, решающие заседания. Что же будет, чем всё это кончится? Об этом страшно и думать. Доводы обвинения серьёзны. Свидетели выглядят убедительно. Одна надежда — на Высшего Судью. Недаром, несчастье навалилось на праведника. Это — знак времени. Праведник страдает за всех. Прежде чем несчастье выйдет из берегов, прежде чем захлестнёт весь народ. Праведники берут на себя искупление и страданием своим спасают всех.

Раби невозмутим. Он ждёт своей участи без суеты. Он знает, кто решает судьбы. Он вверился Судье. Он с той же признательностью, с какой встречал радость, готов принять и несчастье. Самое чёрное, какое может быть. Лишь бы остаться перед Ним тем, кем Он заповедал быть. Евреем Торы.

Язык судебного процесса — русский. Но самые важные вещи судьи обсуждают на языке, большинству не знакомом. По-французски. И этот час наступает. Они обсуждают главное — виновен или невиновен. Многое зависит от последнего впечатления, многое висит на волоске. И счастье, какое счастье, — раби знает этот язык. Теперь ему будет ясна линия поведения, теперь ему будет проще ответить на решающие вопросы. Но он, этот праведник, думает иначе. Он встаёт со своей скамьи, отходит подальше в глубину за перегородкой и затыкает уши.

Все смотрят с немым удивлением. Это ещё что? Что это за жесты, что за выходка, когда решается всё? И от судей не ускользает странное движение. Их брови хмурятся, их спины обиженно выпрямляются. Они истолковывают по-своему: поступок явно демонстрирует непокорный и бунтарский характер обвиняемого. Если и были сомнения, то теперь они таят. Так вести себя может только человек дерзостный и злостный.

— Подсудимый, вы оскорбляете достоинство суда!

— Простите, ваша честь, у меня и в мыслях этого не было!

— Что же означает ваш нелепый жест, если не это?

— Ваша честь, позвольте мне не отвечать.

— Если вы не объяснитесь, мы это воспримем, как оскорбление!

Раби мнётся, трёт ладони, поправляет шёлковую ермолку на голове, и, наконец, говорит.

— Ваша честь, по Закону Торы, я не имею права вникать в разговор, если он не предназначен для моих ушей. У нас это считается воровством. Я владею французским, и поэтому предпринял меры, чтобы ваш обмен мнениями остался для меня тайной.

Тишина в зале. Лица застыли. Если бы грянул гром, он бы не поразил так бесповоротно. Председатель суда сидит с отрытым ртом. Он парализован, сбит с толку и никак не может понять. И никто не может. Разве что…

Проходит минута, две, три… Жизнь возвращается лицам. На них — недоумение и смущение. Среди публики даже самые заядлые антисемиты, злорадно предвкушавшие обвинение, забыли свой пьянеющий оскал, в их глазах растерянное уважение: «Ай, да жид…!»

А потом начинается ропот, сначала тихий, подспудный, как приближающаяся волна, а потом ясней и отчётливей, вздымаясь на гребне осознанного чувства: «Еврей невиновен! Еврей невиновен!» Зал взрывается, все вскакивают, машут руками, стучат по перилам. Хаос звуков: аплодисменты, щёлканье тростей, хлопанье зонтов, шелест подбрасываемых фуражек: «Еврей невиновен! Еврей невиновен!»

Звон колокольчика — потусторонний звук, не в силах остановить стихию. Но волна, поднявшись, спадает, слабеет и, наконец, молкнет.

«Суд удаляется на совещание!» — казённый, неуместный голос, оборвавший вдохновенный порыв. Сдвигаются кресла, шарканье ног, присяжные уходят.

Ожидание, что может быть тягостней? Есть ли что страшней невыносимого молчания, безысходности незнания. Все взгляды — к раби. Все болеют за него. Все сердца бьются за него. А он? А он спокойный и бледный на своей скамье с маленькой книжечкой в руках. Глаза закрыты и губы шепчут, словно во сне.

Но долго это не длится. Что-то случилось за высокими дверями. Словно ветер подул в душный и напряжённый зал. Судьи вернулись. Они стоят, торжественные и серьёзные, и глаза скрыты опущенными веками. Председатель зачитывает приговор:

«Всесторонне рассмотрев дело, учтя улики обвинения, доводы защиты и показания свидетелей обоих сторон, … суд постановил: принимая во внимание исключительную правдивость подсудимого, в чём суд имел случай убедиться, мы, решив положиться на слово, доверяем его утверждению о непричастности к вменяемым преступлениям и объявляем его полностью и безусловно оправданным по всем предъявленным статьям….»

Вот теперь разразилась буря, так буря. Что-то открылось людям, что-то сверкнуло, полузабытое и вечное, и осталось в сердце любого, кто бы там ни был…

Не мне судить, не мне взвешивать поступок раби. Он знал что делал. Но видим мы, как весома честность, и до какой неуловимой черты простираются границы воровства….

Теги: Литература