Оркестр сломанных гребешков

Это просто история жизни одной еврейской женщины. Мы с женой разговорились с ней, будучи на отдыхе, лет двадцать назад. Это уже была очень древняя старушка, но с ясными глазами и умом. Родилась она в конце девятнадцатого века, в Москве. Конечно, я описал всё своими словами. Вроде бы в этом рассказе ничего особенного и нет… Разве что жизнь целого поколения…

…Она проснулась в сером свете огромных окон, в чистой тишине застывших струн. Она лежала под одеялом и не думала ни о чём. Ведь это счастье – не думать ни о чём. Хотя бы иногда. Хотя бы раз в жизни. Счастливое утро должно быть таким. Счастье начинается с утра и лепится утренним светом.

Она поднялась. Холодно. Не топлено. Прислуга спит. Лёгкий халат на коленях. Вот так надо жить? Да, вот так, неторопливо и беззаветно.

Близкий удар. Стены качнулись. Где-то упало и разбилось стекло. С улицы - испуганный крик. Возбуждённые, тревожные голоса. Что-то случилось? Она подошла к высокому окну. Люди, пригнувшись, выглядывают за ворота. Смотрят куда-то вдаль.  Бешено пролетает подвода. И вдруг – выстрел, ещё один. Люди вздрагивают и бегут. Снова удар. Над крышами - дым. Война уже здесь? Откуда? Она так пугается, что не замечает его рядом. А он молчит. Суровый, не похожий на себя. Она широко распахивает глаза.

- Ты сердишься на меня?

Он молчит. Взгляд далеко. Берёт её за руку. Нет, тут другое.

- Ночью были бои, - тихо шепчет он и прикладывает ладонь к её губам - не ходи никуда… сегодня.

Она рада. Он с нею. Рада его ласке  и боится его тревоги.

- Это надолго? Это кончится? – как ребёнок ждёт слов утешения, а он молчит, опустив веки.

- Я не знаю. Может быть – навсегда…

Это было навсегда. В это утро ушёл их мирный быт. Умер покой и размеренный сон. Грубые песни, непрошенный идеализм, кумачовый ад и циничная ненависть, а самое страшное – бесконечная сделка с совестью изо дня в день, из года в год – всё это хлынуло безжалостным дождём и длилось целый век. Ещё много лет ей будет сниться то утро, прощание со счастьем, светлым морем, синим берегом. С тех пор счастье заглядывало лишь нежданной, ускользающей гостьей, солнечным зайчиком, озаряющим сырые стены. Кончились высокие потолки, бушующий свет, мирная гавань. Всё умерло в то утро.… А если потом она осмеливалась жалко всхлипнуть об ушедшем, её возмущённо, с ненавистью одёргивали: «Ишь, чего захотела!»

Всем было больно, но ей больней, ибо она знала, что потеряла…  Она тускнела из года в год. Жизнь закручивалась таким смерчем, что не хватало ни сил и ни слёз. Её опора, её отрада – он - сгинул в горниле, в котором не выживали люди с тревожным сердцем. Её чистые глаза помутнели. Её чудесные волосы посеклись и скукожились в безрадостный хвостик. Она служила, отрабатывала паёк и медленно умирала, страшась поднять взгляд на взбесившиеся твари, дорвавшиеся до власти. Она бережно хранила несколько жёлтых фото, словно впитавших ушедшее солнце, она куталась в смешные кацавейки позабытой довоенной моды. Она читала покинутые всеми книги. Каждый мог обидеть её. Любой мог вызверить на ней неутолённый инстинкт власти. Она была одна и не надеялась больше ни на что. Эпохи продолжали сдвигаться, волны накатывались и спадали. Люди смеялись днём, а по ночам – дрожали.

Выросло новое поколение оптимистов с льдинками вместо глаз. Пели песни и казнили. Возводили пьедесталы и опустошали сердца. Строили домны и убивали душу. Наивная вера обратилась в жестокость. Врагами были те, кто не только не говорил – лишь невпопад становился в строй. Съедали всех, кто только выглядывал из серой массы. Так уходила её жизнь, жизнь светлой девочки. Девочки, чей рыцарь был побеждён предательством.

И вдруг… он вернулся. Он явился, как являются ангелы, в притихшем  от счастья  дне. Худой, сгорбленный, но не убитый. Он вошёл так обыденно и просто, словно не уходил никогда. В сером пальто, и сам серый, словно обесцвеченный страданием. Но ей он был хорош и так. Она сразу простила ему усвоенную жизнью грубость, отчаянную нервозность и тихое неверие в себя. Ведь это был он, рыцарь её снов, обезоруженный и обезображенный, но и такого она любила. Он пришёл к ней, как к последнему прибежищу, как к тихой заводи. Он устал и был сломан. И она взвалила эту ношу, понесла их жизнь, потому что не смела надеяться на такое, и была рада, несказанно рада.

Сперва он держался. Старался проникнуть в общий их быт. Провожал её на службу, встречал, доставал продукты и дрова, а главное – пытался любить огрублёнными своими руками и сердцем. А потом руки опустил и сдался.

«Я больше не могу, - сказал он ей однажды, - ты не поймёшь, но я уже не стану таким, как раньше, в галстуке и строгом воротничке. Я шваль и ничтожество, и это всё, что от меня осталось. Ты любишь прежнего, из снов, а тот умер, распылен диким ветром. Я и к тебе вернулся только потому, что больше некуда было идти, потому что примешь таким, как есть.… Но и ты откажешься от меня, вот увидишь…»

Она смеялась тогда и утешала, как могла. А он всё меньше говорил с ней и всё больше подчинялся своей внутренней злобе на всех, и на всё… Он стал пить и жить без разбору. Она приходила с работы, а он валялся в постели и рычал во сне. Она стискивала зубы и терпела. Она тащила его наружу, вытаскивала в свет, а потом, отчаявшись, стала пить вместе с ним. Родился ребёнок и умер, и с ним умерла её надежда. Она очнулась, оставшись одна в заброшенном доме, где ни вещей, ни мебели. В комнате с уснувшим счастьем и чёрными стенами. Она выла от боли и билась головой о холодную печку. И никто не пришёл, никто не согрел ей руки. Только алчущие соседи по коммуналке сторожили, чтобы лишить её последнего – постылого угла. Какая зловонная радость читалась на их лицах, когда, потемневшую, её увозили в скорбную обитель. Как вцепились друг другу в горло, пытаясь проглотить её жалкие жилищные метры…

Но, не странно ли, тихая обитель стала началом.… Люди там оказались молчаливы и ласковы, с незатейливыми мыслями и незамысловатым бытом. Голодные, неухоженные, они разбредались по густому саду, лежали в траве и ждали. Что было ждать в этом заброшенном месте, на что надеяться, когда дорога никуда не ведёт. Но она отрешилась от боли, вгляделась в лица этих раненых душевной скорбью людей и ощутила целительную радость. Эти люди трогательно заботились друг о друге. Их бесправие давало выход сочувствию и любви, простой любви к ближнему. И тогда её утро стало возвращаться вместе со многими другими утрами, когда в тишине рождается свет. Её уже не держали в качестве пациентки, она и не была больна. Жизнь её почти убила, а излечила наступившая тишина. Она тихо жила в этом забытом раю. У неё был свой уголок с немногими вещами, напоминавшими о прошлом, но это уже не так волновало – она упивалась настоящим. Сорок три года – разве это старость для женщины с чуткой душой и свежим дыханием. Молодость возвращалась к ней, а с нею - потребность любви. Обезображенные годы больше не мешали, отпустили её, обновлённую и всё такую же чистую сердцем. Должен же был кто-нибудь разглядеть эту всё ещё девочку. Должен был и нашёлся.

Он был из немногих буйных. Маленький, чёрный, с огромным лбом и жаркими глазами. Он появился недавно, привезён с завязанными руками, кровоподтёками и разбитым ртом. Он скрежетал изуродованными дёснами, плевал кровью и обломками зубов, плача от бессилия и ненависти к вершителям судеб. Чудо спасло его от подвальной пули. Кто-то, пожалев, защитил бумажным безумием. Он не был ни болен, ни сломлен. Он просто не выдержал лжи и бросился в безнадёжную атаку. Безумный, опасный только для самого себя. Сколько их сгинуло без следа. Ему повезло. Провидение дало ему возможность отдышаться. Жизнь ограничилась ветхим домом, кругом безумных соседей, но всё же это была жизнь со своим нехитрым устоявшимся бытом.

Она выходила его, вытащила, привычная к оголённой боли. И он оценил и наградил её своей вернувшейся улыбкой. А потом всё стало на свои места. Пошло чередом. Словно годы потекли вспять, словно сны вернулись из ссылки. А время было мёртвое. Время слепых потерь, ломающихся судеб. Они забыли об этом, отгородившись счастьем. Они дарили тепло, и тепло возвращалось к ним трижды. Они любили и любили их. Но где-то наверху прозвенел звонок, и нужно было уходить из рая. Нужно было выйти за поблёкшие стены в колющий мир. Их провожали все: буйные и слабые, слепые и хромоногие. Даже те, кто забыл о самом себе, пришли напутствовать им. Ворота тихо распахнулись и затворились, оставив позади свет. А им ещё долго чудилась прощальная мелодия оркестра сломанных гребешков…

И снова был вечер, и снова вспыхивало утро. Облака неслись в такт дням, солнце пряло золотую пряжу, а сердце предчувствовало бурю. Они жили, не выпячивая счастья, скрывая радость, сдабривая молчание понимающим взглядом. Теперь он ходил на службу, она возилась с детьми, тщетно выискивая в их душах проблеск собственной судьбы. Они были другие. Их час ещё не пробил, и песни они пели совсем иные. Добрые знаки мешались с дурными. И всё же это были родные души. И она любила их больше самоё себя.

Так жизнь её перевалила за полдень и покатилась вниз.

Она думала иногда, что случилось бы, не приди то памятное дикое утро, не перевернись мир и не потеряй она то первое своё счастье.

И сама себе отвечала: Вершитель судеб прав! Вершитель судеб прав!...

Теги: Литература, Былое