Ежедневно (кроме суббот и праздников) на этой страничке вы найдете свежий выпуск специально отобранных и адаптированных редактором для каждодневного изучения статей на разные тематики Иудаизма.
Однажды ночью в дверь рава Йехезкеля Ландо постучали. Это был один из пражских пекарей, который явился, чтобы сообщить раввину: пекари Праги договорились отравить очередную партию хлеба и продавать из нее хлеб только евреям. Так откликнулась помощь, которую когда-то рав, не отказывавший никому, оказал этому человеку. Рав Йехезкель Ландо (1713-1793) был одним из самых знаменитых законоучителей своего поколения, сегодня — годовщина его смерти.
16. Важная деталь
Даже в тех случаях, когда есть необходимость слушать унижающую кого-либо информацию для полезных целей, тем не менее, запрещено воспринимать эту информацию как полную правду. Слушатель только может быть достаточно осторожен, чтобы оградить себя от возможного вреда или потерь.
Для того, чтобы изъять из посуды впитавшийся в неё разрешённый продукт, даже если он впитался в стенки посуды без участия влаги, достаточно агалы. Поэтому для того, чтобы посуду, в которой жарили или пекли только мясные или только молочные продукты, сделать нейтральной — не мясной и не молочной, парве — можно ограничиться агалой.
Если в «мясной» или «молочной» посуде, которой не пользовались для мяса или молока последние сутки, по ошибке пожарили или испекли «противоположный» продукт, то, хотя постановлением мудрецов такой посудой запрещено пользоваться, тем не менее, продукт, впитавшийся в стенки посуды, не является запрещённым. Поэтому, если такой посуде сделать агалу, она разрешена в пользование и приобретает статус парве. Следует, однако, подчеркнуть, что в случае, когда в «мясной» или «молочной» посуде, которой пользовались для мяса или молока менее суток назад, жарили или пекли «противоположный» продукт, то, даже если после этого выждать сутки и более, её необходимо кошеровать с помощью либуна.
Продолжение
На берег, буравя воду и шелестя об зелень, начали выползать крокодилы.
Прижав к груди камеру, Дорон стал подниматься выше по дереву и замер там. Его мутило. Ему понадобилось несколько минут, чтобы разогнать бредовые видения.
Сразу рухнула темнота.
Ночь вокруг вздымалась паникой и дробилась мелкими звуками, которые он стал до болезненности различать. Что-то хлопнуло его по лицу, да так сильно и неожиданно, что он чуть не покатился вниз. Ухватился в последний момент и почувствовал, что до крови расцарапал щеку.
«Нельзя, чтобы гады почувствовали запах крови», — поежился он и прижался расцарапанной щекой к плечу.
О том чтобы спать, не могло быть и речи, ситуация была абсурдной. Живые безжалостные тропики не оставляли сомнений, что это не сон. Его кусали, жалили и кололи невидимые насекомые. Кромсали на части страх и одиночество.
Он был совершенно один. То, к чему так стремился. И одиночество не принесло свободы. Он думал о том, что про него станут рассказывать, как его съели крокодилы, и эта мысль ужаснула и удивила тем, что способен рассуждать о том, что скажут после его смерти и ему, оказывается, не все равно. Он исследовал свой разум в поиске выковать решение этой задачи — почему ему не все равно и пришел к выводу, что всегда принимал решения и действовал в ответ на ход людей по отношению к нему. Никогда у него не было самостоятельных решений, всегда они сводились к тому, что его учили; и даже поступая наоборот из упрямства, он все равно он отталкивался от того, что было принято и того, что от него ожидалось.
Его мысли и дела всегда были ответом на что-то, и теперь, оставшись в одиночестве, он поразился тому, как мало места в себе занимал он сам. Он понял, что людей, от которых он бежал, он всегда носил за собой. Теперь, когда никто ничего от него не ожидал, не мог восхититься им, ужаснуться или приколоться, ему открылась такая свобода, что захватывало дух. Он решил исследовать это чувство. Временами его мутило, кружилась голова, и он боялся сорваться с дерева, временами мозг работал предельно ясно, словно его наводили на резкость, иногда это происходило синхронно, и тогда его приводила в отчаяние мысль, что он не успеет потерять сознание, когда его будут рвать на части.
Если до этого апатия околдовывала его, нашептывая, что это лишь сон, и он вот-вот проснется, то теперь страх стал так силен, что рушил дымку сна, и каждая клеточка болезненно чувствовала реальность.
Разум метался в поисках ответа, страх отошел на второй план, но все сильнее было желание понять, из чего состоит его существо, если его со всеми его мыслями и переживаниями можно разорвать на куски и разжевать, как кролика.
Пока разум его метался в поисках ответа, ответ пришел сам собой, словно ниоткуда. Теперь, свободный от норм, догм воспитания, лозунгов и эмоций, его разум, путем, понятным только ему, раскрыл проникновение Б-га во все пласты и грани бытия, связывая их в единое целое и оберегая его, Дорона, как часть этого единого.
Чем больше смелости и свободы чувствовал в себе Дорон, тем сильнее понимал существование Б-га, но в моменты, когда накатывал прежний страх, мысли его путались, и он ощущал себя каплей, повисшей над бездной.
И тогда пришла молитва. Как новая реальность. Еще одна грань загадочного существования мира. Возникла ниоткуда, Дорон принял эту мысль как подарок высшей Силы.
К утру он даже задремал. Скорее это был своего рода сон наяву, просто торможение реакций, но ничего общего не имеющее с прежней апатией. Та накатывала отупляющим облаком, протекала в мозг, как липкая плазма, закрашивая реальность в подводные краски. Нет, этот предутреннний сон был словно легкая рябь на воде мысли, которая не глушит сознание, но лишь слегка убаюкивает его.
С рассветом крокодилы вернулись обратно в воду. Дорон, свесившись с ветки, с любопытством наблюдал за ними. Когда последний из них погрузился в воду, Дорон спрыгнул с дерева и подошел к берегу. Река была пуста. Он попробовал заговорить с Б-гом, и у него получилось… почти… «Я хочу вернуться к людям, — попросил Дорон, — это было бы фантастика — быть только с Тобой, но я не смогу. Мне нужны люди».
Он нашел банановое дерево, и, захватив несколько впрок, вернулся на знакомое дерево, где, примостившись поудобнее, начал листать память видеокамеры, рассчитывая найти в одной из ранних фоток лоскут человеческого присутствия и вычислить направление и расстояние.
Шум мотора заставил его вздрогнуть. Какое там вздрогнуть, он задрожал всем телом, скувырнулся с дерева и заорал не своим голосом.
Небольшая яхта проходила в пятидесяти метрах от берега.
— О! О-о-о-о-о!!! Эгей!! Сюда!!! — орал он, приплясывая.
Его заметили, остановились. Их было трое, один невысокого роста в белой рубашке с черными очками, второй темный, по-видимому, местный, и третий — с биноклем на шее.
— Сюда, сюда, — вопил Дорон, — ко мне! Ближе! ближе!
Ему что-то кричали с катера, но он не слышал.
Он видел, что люди на катере смотрят на него, совещаются, но к берегу не приближаются. Они снова прокричали ему что-то, и на этот раз он различил отдельные слова.
Так продолжалось минут десять, затем яхта направилась дальше.
Окончание следует