Отложить Отложено Подписаться Вы подписаны
Я приехал в Израиль, когда мне было 25, это было в конце девяностых. Не зная иврита и не зная об этой стране ничего, что выходило бы за рамки сохнутовской рекламной брошюры.
В ульпан не пошел, учил иврит сам, по ходу дела, и усвоил, что не говорят: «Передайте соль, пожалуйста», вообще не говорят «пожалуйста», а просто: «Передвинь соль сюда».
Постепенно знакомился со страной, с людьми, с раскаленным песком и камнями летом, с ливнями — зимой. Друзей не было, родственников — таких, чтобы у них остановиться, — тоже, и денег не было.
Я приехал в Страну без шекеля в кармане и для начала, когда искал работу и жилье, пришел в гостиничный комплекс и предложил, что поработаю спасателем или тренером в бассейне.
Тренером меня не взяли, но под шумок остался, уборщица не выгнала, и я несколько дней ночевал в бассейне гостиницы «Царь Соломон». Под шум притихших встплесков, так сказать, и с запахом хлорки, но все равно, спасибо.
Потом устроился в дельфинарии, затем устроился официантом, а после этого — барменом. То, что я хорошо умею делать, — это спорт, тренировки. Могу быть личным тренером по борьбе, карате — такое вот.
Вся моя жизнь была в этом: спорт, кубики на животе и внешнее впечатление, которое произвожу. Мне было двадцать пять, вы понимаете.
Поехал в Эйлат, мне понравилось: много туристов, много обслуживающего персонала. Я устроился ответственным за «физкультурно-оздоровительные и спортивные услуги» в отеле, проработал там лет пять-шесть.
Я был вроде обычный тренер, как все, но в то же время — не как все. Они привыкли, что тут — если тренер или качок, то он напористый, агрессивный. Им было в прикол, что ашкеназ (рыжеватый, с носом, всё как положено) — накаченный. Но это еще ладно, а то, что он еще и вежливый, — это как говорящий жираф для них было.
Заведующие гостиницами услышали про меня, что есть один качок, но адекватный, и из «Роял Бич» обратились ко мне с предложением стать у них заведующим охраной.
Потому что качки у них были и до этого, но тут же кругом туристы, народ разный и нервный. Израильтяне крутые на голову, сразу в драку, а там немцы, шведы, датчане, с ними разговор нужен цивилизованный, европейский. И в «Роял Бич» им нужен был politically correct, такой, короче, как я.
Стал я у них кацин битахон — заведующим службой безопасности.
Там я познакомился со всем Эйлатом — с мэрией, судьями, с людьми дня и людьми ночи, с белым рынком и черным рынком. Через год я знал весь Эйлат не только вдоль и поперек, но и по вертикали: сверху донизу, светлые стороны и темные (больше темные, конечно), и весь Эйлат знал меня.
И тогда я сказал себе: почему бы тебе не использовать все связи, какие есть, и не сделать из этого что-то масштабное?
Тогда я открыл свой первый ночной клуб, «Старше 25». Это, конечно, жутко не понравилось конкурентам — другим ночным клубам. Сначала хотели нас смести, в ход пошли угрозы, а также угрозы, переходящие в дело, но справиться с нами не смогли.
Тогда они стали приглашать ведущих звезд, чтобы переманить публику от нас, но и это у них не вышло, и в моем ночном клубе каждый четверг было 800-900 человек. Два года они боролись с нами, потом смирились. И я продолжил работать спокойно.
И тут ко мне обратился один очень состоятельный англичанин. Он сказал: «Послушай, я вижу тебе (как Йосефу) во всем сопутствует удача, я хочу сделать тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться. Я хочу построить новый ночной клуб, ты будешь в нем полноправным партнером, 50\50, ты и я. Выбирай, где строить, как строить, я на тебя полагаюсь, начинай работать».
Я понимал, как привлечь людей в клуб. Я понимал, что даже если на сцене будет петь олимпийская звезда, но при входе с людьми будут грубо разговаривать, они больше не придут, они пойдут туда, где к ним будут хорошо относиться, где они сами будут что-то значить, а не только их деньги.
Людей надо привлекать, их надо баловать, ценить, и тогда они к тебе потянутся. И это то, чего я добивался, и чего при всём желании и прочих равных не смогли сделать мои конкуренты — владельцы других ночных клубов.
И мы начали с ним работать. И не было ни одного человека в Израиле, которому слова «жизнь ночного города» что-то говорят, который бы меня не знал и не искал со мной встречи. Я был очень популярным, удачливым, красивым и… богатым!
Со мной хотели познакомиться, пытались подольститься, понравиться, а мне тогда было немного за тридцать, и я считал себя осью Вселенной.
И тогда Б-г решил, что ночных клубов в Эйлате на один больше, чем должно быть. И что Он сделал?
Он сжег его.
Он взял и сжег мой ночной клуб.
Конечно, клуб был застрахован, но застрахован в одной российской страховой компании, и когда дело дошло до выплаты компенсации, оказалось, что в Израиле считают документы этой компании не соответствующими стандартам. И никто не признал наши договора, и мы не получили ни копейки.
И оказались погребены под долгами в сотни тысяч долларов. На мне висел долг в миллион четыреста тысяч шекелей (это двадцать лет назад), и моя жизнь из дискотек, коктейлей и классного времяпровождения — удовольствий большого, умеющего себя баловать города — прямиком ринулась в удовольствия больших долгов.
К тому времени я уже был женат, у нас росли две дочки 4 и 2 лет, и тяжесть небоскреба легла на мои плечи.
Но еще целый год после пожара я продолжал жить как миллионер: ходить по ресторанам и кафе, заказывать выпивку всем, кто рядом, знакомым и незнакомым — кто хочет этого и этого, а кому то? Заказываю всем, не стесняйтесь.
Покупал всё, что хотел: «тренинги» за 700 шекелей, кеды за 800. Я был совершенно спокоен и уверен, что вот-вот отстрою клуб заново и дела вернутся в прежнюю приятную и хорошо смазанную колею. Я вел себя так, как будто ничего не изменилось.
Буквально: не врубился, что со мной произошло.
Чтобы так жить, я назанимал денег, и через год долги выросли до такой степени, что мы с женой в одно не самое прекрасное утро с удивлением обнаружили, что нам не на что купить еду и памперсы. Сначала это показалось шуткой. Чтобы у меня не было денег на памперсы? Это что, прикол такой?
Но я вывернул все карманы, все шорты, все джинсы, и жена тоже. В ее вечерних платьях изначально не было карманов, в домашних «тренингах» были, но зачем ей было держать там деньги?
Так что я вернулся в свою гардеробную. Там в ход пошли зимние куртки и куртки-жилеты, я перепотрошил их все, как лиса в курятнике, а потом уселся на них сверху в облаке если не настоящего пуха, то пуха и перьев, оставшихся от моей былой славы и денег.
Их реально не было.
Занимать больше — невозможно и не у кого.
Вы знаете, что происходит в доме, где нет денег? Лучше вам не знать. «Если в колодце нет воды, то там есть змеи и скорпионы» — слышали о таком? Это опять из истории Йосефа, из комментария, когда братья бросили его в колодец, а потом продали в рабство.
Вот и я попал в рабство к… семейным скандалам. Я просто в это не верил. Я смотрел со стороны на себя и жену и не верил собственным ушам: чтобы мы были способны на такое?!
Но и уйти от ощущения, что когда у меня водились деньги и все толпой набивались мне в друзья, я был ей нужен, а теперь, когда у меня всё рухнуло, она позволяет себе орать на меня, отталкивать и смешивать с грязью, не мог.
Я достаточно терпеливый человек, могу проявить выдержку, когда надо, с мужчинами не раз проявлял, умею общаться. Но с женщиной, когда она вопит, когда всё, что ей нужно, это деньги, когда она знает, что у меня нет, и это больно…
Да… И тут — знаете, чего человеку не хватает? В такой ситуации то, чего человеку реально не хватает, — это родственников на голову. И тогда вы их получаете, как пить дать, получаете. В качестве утешительного приза ко всем вашим несчастьям.
Скажите, я неправ? К вам что, не приезжали родственники, когда вам это меньше всего было нужно?
Мои отец и ее мама — они оба приехали к нам. Поддержать, что ли… Потом папа сказал, что никогда еще не видел меня в таком состоянии, обычно его сын — приветливый малый, а тут не смог выдавить из себя улыбку даже при встрече.
Папа вернулся домой, взял билет на первый же самолет (папа совершенно светский человек) в город, где похоронена мама, приехал на ее могилу (откуда у него вообще появилась такая ошеломляющая идея?!) и стал просить, чтобы она там, Наверху, походатайствовала насчет их сына.
Мама моей жены действовала иначе. (Так, в скобках: когда у вас такое положение в финансах и в отношениях, вам присутствие родственников в квартире — как дается?) Мама жены была в полной растерянности, потому что не понимала, как нам помочь. И никто не знал, и меньше всего — мы сами.
Я старался изо всех сил быть вежливым с ней, и, возможно, это единственное, что у меня получалось в тот период.
Ни много ни мало: она пошла в магазин и купила субботнюю плату[i].
— Что это — вы знаете? — обратилась она к нам.
Было бы преувеличением сказать, что нас сильно занимал этот вопрос. Но она не отставала и не смущалась отсутствием энтузиазма со стороны публики:
— Это субботняя плата. Так делают все, кто субботу почитает. Это очень эффектно, я читала где-то. Вся семья в сборе (думаю про себя: «мне этого не надо»), сидят, — она продолжает, — разговаривают («по мне, так лучше молчать»), вспоминают события прошедшей недели («лучше бы о них забыть, если никто не возражает»).
Но мама жена наварила еды. Так как продукты она купила на свои деньги, то ей никто не мешал и никто ее не останавливал. Потом уставила плату кастрюлями, подключила ее к электричеству, дала краткие указания, как и что с платой происходит (я сохранял вежливость), поцеловала внучек и уехала.
Папа уехал в аэропорт, там пересел на другой самолет, но это я потом узнал, мама жены закрыла дверь с той стороны, и мы остались в притихшей квартире.
Если мы не орали друг на друга, то в доме, если девочки спали, стояла гробовая тишина, но мы уже были в том состоянии, когда скандалить нет сил, были просто измученные и… голодные.
Стемнело, девочки спят, и мы, она и я — каждый из своего угла — потянулись к плате на запахи.
Достали тарелки. Я и забыл, что у нас, оказывается, есть такие тарелки: черные, большие, как ночные озера, когда в них луна отражается. И на них тросник нарисован, что-то такое, непонятно, но красиво. Рссматривал тарелки, забыл про них. Давно мы дома не ели. То есть, не могу припомнить, чтобы такое вообще было. Мы не разговариваем между собой и так молча накрываем стол.
К таким тарелкам нужны были бокалы, стаканы мы уже побили в боях, их я не нашел. Так что теперь достали бокалы. Жена протерла. Разложила еду на тарелки.
Мы сели друг напротив друга, посмотрели друг на друга исподлобья, взяли в руки вилки и… как-то пропал аппетит.
В доме тихо, мы сидим друг напротив друга. Огромные тарелки, черные, блестящие, на них остывает какая-то еда. Она приятно пахнет, это мозгом понимаешь, но есть почему-то не хочется. Атмосфера стала невыносимо тягостной. Будто она, кожей чувствую, обвиняет меня, будто крики, которые были, повисли между нами в немом остекленении.
— Извини, — говорю. — Не могу есть.
Схватил куртку и ушел. Побродил немного по улицам, но меня тут каждая собака знает, особенно по ночам. И в бар не могу пойти, и в ночной клуб — ведь когда-то был мой, был…
Вернулся домой.
Она всё еще сидит на том же стуле, в той же позе, в том же платье, с пустым бокалом в руке.
Сел напротив.
Сидели, молчали. Чего-то ели, что было на тарелках. Не помню вкуса.
В первый раз вечер прошел без крика.
Как-то так она прошла, суббота.
И следующую субботу мы провели так же. Мне самому захотелось поставить плату. И кастрюли на нее. Что-то было в этом такое устойчивое, правильное. Так надо делать. Это хорошо.
Через три недели позвонил отцу. Рассказал ему, типа, шутка:
— Знаешь, похоже на то, что я немного стал, типа, соблюдать субботу. Думаю, это для мамы, посвящаю это ее памяти. Я бывает, знаешь, вспоминаю ее. В последнее время чаще, скучаю по ней… Так пусть это будет ради нее… Уроки, там, слушаю… Торы, там… немного, чтоб скучно совсем не было.
Тут папа меня удивил:
— Ты думаешь, что ты это делаешь для нее? Не-е-ет. Это она делает для тебя.
— Что? — не понял я. — Оторвал трубку от уха и посмотрел на нее — может, номером ошибся? Мама умерла десять лет назад. Что она может делать для меня?
И тогда он рассказал, что, уехав от нас, не заезжая домой, отправился на ее могилу. Всё это.
Не могу сказать, что мне это понравилось или как-то тронуло. Мистика какая-то, и совсем на моего отца непохоже. Я люблю, чтобы вещи, которые происходят, — чтобы я их понимал. А то: что это? Ерунда какая-то. Но слова его запомнил.
В следующий шабат мы снова поставили плату и я пошел в синагогу, вечером. И утром тоже. Я не умел молиться, но пошел. Пришел, поели, погуляли с девочками, почитали, а после субботы мне стало как-то нехорошо.
Но в воскресенье я продолжил жить как ни в чем не бывало, пытался восстановить, что мог, работал. Снова тренером по карате, вроде налаживается, пытаюсь попутно восстанавливать клуб, работа тяжелая, но понимаю, что так правильно, и готов к этому.
Во вторник мне опять стало нехорошо. Какое-то странное чувство. Будто потерянности, что я что-то должен вспомнить, но не могу, и это было мучительно.
Снова пятница, снова суббота — и это чувство прошло, снова вернулся покой и нормальное состояние. Но суббота прошла, и снова неприятное чувство вернулось. Не могу его описать. И оно только крепло, и в среду я разрыдался. Настолько это было невыносимо, я не знаю, что это. Не знал, как с этим быть.
Позвонил другу, попросил научить меня накладывать тфилин (филактерии). Не понимаю, как мне такая мысль вообще пришла в голову.
С тех пор вот уже четырнадцать лет не было дня, чтобы я пропустил тфилин.
Я купил книги, диски, стал смотреть, искать, читать, мне было интересно, я хотел знать. Познакомился ближе с раввином синагоги, в которую ходил, советовался с ним. Жене сначала понравилось — и суббота, и синагога (что я хожу), но в плане скромности или поездок на море — нечего было говорить, она даже думать не хотела что-то менять.
И мой рав сказал: ничего не говори, помогай ей с дочками, балуй ее, радуй, смеши, слушай, когда ей хочется поговорить, но ничего не говори об одежде.
Я, конечно, так и делал и сейчас продолжаю, и через десять месяцев она сама вдруг утром намотала на голову тюрбан, такой красивый, спрашивает: как я?
Больше комплиментов от мужа в тот день жена царя Соломона не смогла бы услышать, хотя он написал «Песнь песней», а я ни одного стишка под пыткой никогда бы не нацарапал.
Через несколько месяцев мы уехали из Эйлата — по-прежнему без шекеля в кармане, за перевозку расплачивались по частям и долго, но решили, что так лучше для нас и для детей.
Открыли небольшое дело, типографию, печатаем книги, много священных книг, и в компании нашей почти все из Эйлата, все наши знакомые, из ночной жизни, из клубов — в нашу типографию, в новую жизнь, в Иерусалиме.
[i]Плата — электроприбор для кошерного разогревания еды в субботу.
Теги: семья, История из жизни
