"Грек". Рассказ

Молодая жена Шимона Шварца была встревожена. Прошло несколько месяцев с их свадьбы — они поженились зимой, — и Шимон не давал повода для беспокойства, но сейчас… с того момента, как в ешивах и колелях кончился зман и начались предпасхальные каникулы… Да, вот тогда это и началось…  И нет, нельзя сказать, чтобы Шимон ленился помогать своей молодой супруге передвинуть плиту на кухне или отодвинуть прикроватную тумбочку, чтобы проверить, не завалялись ли под ней какие крошки печенья или хлеба, которые перед Песахом надо тщательно истреблять. Он даже не вставлял язвительных замечаний по поводу ее желания отодвинуть шкаф от стены или снять портьеры с окон, пытаясь понять, с чего она решила, что туда могут попасть куски хлеба. Он двигал, снимал, вешал, возвращал, вздыхал и отдыхал, обмахиваясь шляпой, наблюдая, как она, отирая лоб, утюжит его рубашки к празднику. И как они — беленькие, блестящие — гордо покачиваются на плечиках, зацепленных за ручку платяного шкафа.

Короче, с этой стороны их семейного счастья нельзя сказать, что молодой супруг Шварц вызывал неудовольствие своей прекрасной и юной половины. Так что же? Почему были нахмурены по утрам ее — крылом чайки — брови?

Ну… как бы это помягче выразиться? Дело в том, что… что… нельзя было сказать, что Шимон пробуждал лирой своей души сонмы спящих ангелов… (ангелы, вообще, спят?) с рассветом. Или нет, вот так… что он струнами своей летучей молитвы будил предрассветную зарю… или хотя бы… послерассветную зарю… Никакую зарю он, короче, не будил. Его даже не будил молочник по утрам по той причине, что молочники давно пропали с наших улиц.

Его будил звук пылесоса с балкона квартиры этажом ниже. Там жила русскоязычная семья, и звук включаемого пылесоса еще советского производства мог сравниться по мощности со звуком разгоняющегося Боинга-743. (Я от фонаря пишу номер Боинга, если вам не лень — поправьте беспечного автора…)

 Короче, Эсти Шварц, проходя мимо спальни с корзиной стиранного белья или с ведром и мокрой тряпкой, едва сдерживалась, чтобы не топнуть ногой… Шимон вставал и, обнаружив, что он пропустил все мыслимые и немыслимые миньяны, молился в одиночестве дома. А что же с утренней молитвой Шма, которую нельзя читать после определенного часа? Все вопросы, пожалуйста, задавайте Шимону.

 В субботу вставал только тогда, когда из соседней синагоги доносилось: Йакум пуркан мин Шмайя… вэ-рахамэй вэ-хайей арихэй… вэ-Сийата ди-Шмайя… вэ-наhора мэалья… ("Придет избавление Свыше") — молитва, которую произносят в субботу в синагоге после чтения Торы.

…

На пасхальный Седер молодая пара приехала к родителям Шимона. Вместе с ними за столом было много гостей— сестры Шимона с семьями и его дед со стороны отца, который овдовел в этом году и приехал к сыну, чтобы с его семьей и семьями внуков, с правнуками праздновать Великую Ночь Освобождения.

Взрослые читали Агаду, папы — несмотря на шум большого застолья, мамы — следя за тем, чтобы дети не залили виноградным соком новые костюмчики и вскакивая, услышав плач младенца из соседней комнаты, и готовя на кухне молочную смесь. Внуки на разные голоса, отставая и обгоняя, пели Ма ништана — традиционную детскую песню с трогательной мелодией — и получали за это орехи и кубики шоколада, и, если повезет, вспоминали, что рассказал ребе в хейдере про Песах, и пересказывали это папе в надежде получить надбавку к шоколаду. И болтали ногами, иногда приподнимая белую скатерть с золотыми блестками и пленкой и опрокидывая клином стоящую салфетку, и чуть не опрокидывая стакан с виноградным соком, чтобы проверить кто там их щекочет под столом. 

— Дорогие мои дети и внуки, — послышался голос прадедушки, и кто-то постучал вилкой по бокалу, призывая к тишине.

— Я хочу рассказать вам один случай, который произошел в моей жизни очень-очень давно (шум постепенно опять стал нарастать). Но который имеет прямое отношение к тому, что все вы сегодня живы и мы вместе видим и празднуем Седер Песах. (Шум заметно спал).

Кое-кто из пап отправил детей на кухню позвать мам. И свекор Эсти Шварц, Глава Седера, послал одного из внуков с тем же заданием — вернуть жену из кухни (где она, как он подозревал, открывала внукам очередную пачку миндального печенья, а завтра будет расстраиваться, что ей уже нечем угостить), с тем, чтобы и она послушала историю, которую собирается рассказать его отец.

 — Я был тогда молодой парнишка, скрывался у семьи Петер — неевреев, Праведников Мира. Вы многие про это слышали. Я это не один раз уже рассказывал. Но сейчас я расскажу вам то, что еще ни разу никому не говорил. Кроме моей жены — вашей бабушки и прабабушки, но ее уже нет с нами сегодня… Я был тогда мальчишка, мне было шестнадцать лет… Я долго прятался у Петеров, до этого скитался, пока не набрел на них… Это тоже отдельная история… И вот однажды Петеры… старший Петер говорит мне (это я вам еще не рассказывал), а обычно он со мной почти не разговаривал… да… Вот, что опасно мне и им, чтобы я у них оставался… Кто-то донес, видимо… И я должен уйти… Это был гром среди ясного неба. И куда же мне идти? Я стою как истукан… А Петер-старший меня подталкивает к выходу — там лестница была с чердака — и говорит мне, что, может, через недели две-три, если меня не схватят, можно попытаться прийти к ним снова, но пока надо уходить… И я понимаю, что каждую минуту грозит смерть этим достойным людям за то, что они скрывают меня — еврея, и я не могу их подводить… Я спускаюсь вниз и пытаюсь присмотреться к домам и улицам, которых не видел несколько месяцев. Ну, если и видел, то в щелку между досками, и тогда картина была безрадостная… один раз я увидел, как вели наших соседей… другой раз — друга моего отца — Оскара… Наверное, за то, что он укрывал евреев… У него прятались родители, и мое сердце сжалось от страха, от крика, который я подавил, увидев его… И теперь я на улице… Несколько дней - недолго... Два или три дня... Мне удавалось скрываться... Не стану вам рассказывать, как... Но потом меня схватили,  это понятно... Но схватили в тот момент, когда я меньше всего этого ожидал... Немец вытянул меня из канавы... И откуда он появился? Я до этого его не заметил... И вдруг кто-то рванул меня за руку, я потерял равновесие, он грубо поставил на ноги, рявкнул:

— Ты еврей?

Смотрю — немец. У меня душа вон рванулась. Я стою, холодно мне, я весь мокрый, дрожу от страха и от холода и мотаю головой, нет, говорю, я не еврей…

— А кто ты?

И я лучшего придумать не мог, брякнул, не соображая: «Грек я…»

— Грек?? Это я сейчас проверю!!

 И как он это проверит, думаю, а он пока тащит, волочит, а потом меня прикладом, и я живо сам пошел… Куда?

Смотрю, идем мы на станцию… Рявкает мне:

 — Сейчас придет состав! Евреи — он выругался — греки! Ты им скажи что-то по-гречески, и пусть тебе ответят! И я посмотрю, какой ты грек!!

Подходит состав… Я считаю колеса… Думаю, может, броситься, так сразу все… Ведь я по-гречески ни слова… или рвануть и — в сторону? Но он меня крепко держит… И дуло автомата к спине приставлено.

 Поезд останавливается, привезли евреев из Греции в концлагерь — сюда. Одного высокого такого отделяет и толкает ко мне:

— Ну?!

 Я смотрю на него, он смотрит на меня. Высокий, лицо измученное, волосы прилипли ко лбу, глаза еще щурятся от солнца… Нет языка, на котором мы могли бы понять друг друга… Он из Греции, я из Чехословакии… Может, глазами, общим страхом мы друг друга и поняли, но тут немец…

Я, вглядываясь в его черные с нахмуренными бровями глаза, умоляя душой, чтобы он понял:

— Йакум пуркан мин Шмайя? ("Придет избавление Свыше…")

 Что-то мелькает в его глазах, брови приподымаются, когда он осознает, какой мы с ним сейчас разыграем спектакль, и он мне вторит:

— Хина вэ-хисда!.. (…милость и милосердие)

Я готов его расцеловать, но все еще дрожу от страха:

 — Вэ-рахамэй вэ-хайей арихэй? (…долгая жизнь)

Тот еврей отвечает, почти улыбаясь:

— У-мэзонэй рэвихэй! (… и пропитание в изобилии)

Я еще не верю, что нам удалось «договориться»:

— Вэ-Сийата ди-Шмайя у-бриют гуфа? (…и помощь Неба и здоровье)

Он медлит немножко, но потом отвечает, глубоко и медленно проговаривая каждое слово

— Вэ-наhора мэалья… (…и свет Высших миров)

— Ладно, ладно, — толкает меня немец. — Пошел отсюда!    - И я ухожу — свободный, и ноги у меня в первую минуту заплетаются, и я оглядываюсь на того еврея из Салоников. Охрана подгоняет его… И ноги уже несут меня со станции… Оглядываюсь в последний раз… Тот еврей слился с толпой других, я его не могу различить… Только его лицо передо мной… Теперь уже до конца жизни… Наморщенный лоб, когда он метнул взгляд на немца, стоящего рядом, и на меня… И ведь он не выдал меня, усмехнувшись или бросив победный взгляд на немца, так, что тот мог бы заподозрить, что его разыграли… Нет, он вторил мне и вздыхал, как вздыхал бы, если бы вел обычный разговор с другим попавшим в беду человеком… И сказав последние слова — Вэ-наhора мэалья (свет Высших миров), смотрел будто выше моей головы, выше голов всех, кто был на станции: немцев, чехов, евреев… Надо всеми… Он вообще был высокий… А тут будто думал о надежде, о будущем — вэ-наhора мэалья… Он, которого вели на смерть за только за то, что он - еврей, он —  сквозь немцев, вагоны и местный конвой,  видел, наверное,  отсвет Высших миров, и понимал —  почему это все… и зачем...

…Я не знаю, кто он и как его зовут… 

И никогда так и не узнал…

И не буду обманывать, что много пытался… Не пытался… Никого из них не осталось… Про их общину немного удалось мне узнать. Они были гордые евреи — евреи Салоников. В порту работало столько евреев, что порт на субботу закрывали. И неевреи к этому очень уважительно относились. Единственный порт в Европе или в мире… И никого из них почти не осталось…

Только его слова — того высокого еврея — остались: Йакум пуркан мин Шмайя… Придет избавление… и милосердие… жалость к нам Неба и долгая жизнь…

Вы — вы все, кто здесь находится, — долгая жизнь того еврея, у которого и детей не осталось…

Мы все — его долгая жизнь…

 И потомки тех… кто уцелели. Остаться  и жить, как евреи,  – это и будет их долгая жизнь… До конца дней…

…Дед Шимона Шварца наполнил до краев бокал пророка Элияhу. Рука его дрогнула, он пролил  и красное вино полилось с краев… Шимон встал и, как того требует обычай,  распахнул  настежь входную дверь.  И ему показалось на мгновенье, будто сейчас войдет к ним тот высокий еврей с прилипшими ко лбу волосами и пронзительным взглядом темных глаз…

Теги: семья, Песах, Молитва, Катастрофа