Исповедь земляного червя

И наступает утро. Оно - всегда нежданно. Слишком привыкаем к ночи. Слишком боимся разглядеть себя при свете дня. А восток растёт светлым пламенем. Наливается свежим золотом, обещанием и миром. Невольно ищу точку, где сверкнёт пламенным бризом, где родится вечная улыбка солнца. И вот оно показалась в тишине изумлённого мира. Всё приникло к этому вздоху. Всё затихло, чтобы грянуть хором  утреннюю песнь. И нет ни хищника, ни жертвы, ни слабого, ни сильного. Всё в этот короткий возвышенный миг - единая нерасторжимая душа...

Я подползаю к Глыбе. Это пугающее, кажущееся нелепым, нагромождение камня и дерева, это запахи неведомые, но сладкие, это забвение света и - печать сумрачных теней. Мне страшно. Предо мной - немыслимый мир, запутанный лабиринт. Что ожидает там? Зачем мне эта неведомая ловушка, логово внезапных ужасов. Что меня тянет сюда? Ведь даже крылья мои здесь не впрок. Остановиться, вернуться? Но куда? Кто остался у меня в том хаосе существ, пожирающих друг друга. Нет, только не назад. Страшно мне, вы слышите, несчастные создания?! Страшно, а остановиться не могу. Меня словно тащит кто-то за все шесть лап в этот сумрак и сырость. Будь, что будет! Я иду...

Воздух здесь другой - несвежий, застоявшийся. Совсем другой мир. Всё, что было до сих пор - не более, чем странный эпизод. Главное, наверняка, здесь. Отвыкнуть от ветра и дождя, согласиться на это замкнутое небытие - выдержу ли?

Вот и вход - глубокая щель. Холод и тишина. Вползаю в тесный разрыв. Вперёд, вперёд, всё дальше от света. Цвета тускнеют. Жутко. Тоннель разветвляется. Направо - налево, вверх - вниз. И никого. Ни спросить, не узнать. Повсюду - разлагающиеся останки насекомых. Ха! Неужто, и моя бренная туша распластается таким же манером.

Ну и хорошо. Потеря невелика.

Затряслись стены, потолок осыпался комьями пыли. Всё заволокло, дышать нечем.

Уф-ф. Что, допрыгался?

Нет, гром пронёсся и тихо. Пыль оседает. Ползу дальше.

Держусь широкого коридора - в нём слабая струя сквозняка - значит где-то выход. Далеко ли? Об этом можно только гадать.

А вот и живое существо. Слепой земляной червяк.

- Здравствуйте, дружище! Как вы тут? Мечтаете о лучшей доле? - в радости  обращаюсь с ним запанибрата.

Но он только шипит. Светские разговоры не для него. Жуёт землю, глотает. Ох, и работёнка же. Чистая сладость! Правильно, как его разговорить, если рот занят. Впрочем, он, кажется, снисходит ко мне. Тяжело сопит, принюхивается и шепчет, перестав на миг быть вечным удобрителем.

- Смеёшься? - пришёптывает он, - Смейся. Дураки всегда смеются! - Он напрягается и выбрасывает сзади переработанный желудком прах. - Мне на твой свет начхать... Все тянутся к свету, словно в жизни других дел нет. Вот мудаки-то!

Что это ты так озлоблен, старичок? - с интересом спрашиваю я. - Имел бы глаза, тоже, небось, к свету пополз бы.

- Каждый теперь имеет то, что желает, да только желает не то, - ворчит червячок. - Одни, как безмозглые мотыльки, в огонь бросаются, а другие, можно сказать, счастье у себя под ногами отыскивают. Это - как смотреть, точнее - чем смотреть. Глазами видит каждый дурень, да только от глаз вся слепота и происходит. Я нутром чувствую жизнь, и, как видишь, работёнки хватает. Что б вы все делали без нас, земляных червей!

- А что мне твоя работёнка, любезный? В землю лечь я ещё успею. А вот летать я люблю.

- Ах-ах, летать! Много ты налетал за свою жизнь? Скажи спасибо, что не сожрали. Да ещё и не поздно. Ты ведь по натуре, как и я, ползун. Летать - это у тебя не здешнее. Когда-то и я летал. Не веришь?

Он остановился, словно отпустил поводья, перестал жевать, и вдруг сквозь жуткие наслоения безобразных морщин сверкнули живые зрачки.

- Что пасть распахнул, - добродушно закряхтел червяк, - зачем мне глаза в темноте. В темноте только себя и рассмотришь. - А вот и крылышки мои. - Он стряхнул с себя пыль, и чёрный горб на спине зашевелился, действительно став похожим на склеенные крылья. - Теперь понял, дурачок? - язвил он, - И я летал... Летал, и был молод, и смеялся, как ты, и любил... Такая радость во всём. Весь мир светел, и воздух пьяный...

...Меня так и звали - Светлов. Тогда все были светлыми. От ясности жизни и величия надежд. Жизнь раскручивалась на удивление бойко. Всё определялось с рождения и до смерти. Ты - в общем строю, с пелёнок... А романтики сколько, свежего дыхания: "А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер!.." Само собой шагалось и пелось. Хотелось жить! Мы строили всеобщее счастье. Мы были сильными, добрыми, мудрыми и красивыми... Нам завидовал весь мир... Мы были авангард. Мы строили неведомое. Ошибались, но шли вперёд...  Мы отбросили старое, унылое и надоевшее. Мы отбросили Б-га, ибо творили сами. Нашей религией стала сила, нашей верой - будущий идеальный человек. Наши священники - люди в потёртых гимнастёрках и огнём одержимости в глазах. Наши жертвоприношения - болезненные раны от бандитских пуль... Всё это было! А, впрочем, было ли, или просто так хотелось видеть?  Наши вожди... да, тут... - червяк осёкся, выплюнул комок грязи и задумался, - вот тут-то... сказка заканчивается...

Мы всё принимали. Всё, что нам говорили. Но было мучительно ломать себя, а светлый ещё вчера образ втаптывать в грязь... Звёзды падали одна за другой, и чем меньше их оставалось на небосводе, тем ярче сверкали оставшиеся. Чем больше редел их круг, тем нестерпимее становился блеск солнца. Поднимаясь, оно всё жёстче впивалось в глаза. Чем выше оно всходило, фанфары ревели оглушительней и звонче - а на сердце становилось душнее  и суше.

Мы, родившиеся и вызревшие до переворота, устали. Ещё умея думать и сравнивать, мы потеряли уверенность в себе. Пришедшие после нас, взращённые красным восходом, не умели ничего, кроме славословия и слепого подчинения. Были среди них и "хитрые", полные спесивого энтузиазма и презрения к "старикам". Наше "бывшее" знание, наша память "до того" считались врождённым пороком, грязным пятном. Нас оттеснили от сцены и стали понемногу отстреливать...

И тогда я понял: в стороне - нельзя. Или стрелять самому, или сгноят... И я стал убивать. В подвале, выстрелом в затылок...

Первым был отвратительный бандит и насильник, грязно ругавший нас, палачей, пока не захлебнулся внезапным хлопком, продырявившим висок. Убить его не составляло труда. Он - чужая кровь и чуждая душа. Но потом пошли свои. Растерянные интеллигенты, примкнувшие к романтическому порыву. Я перестал спать по ночам, пристрастился к кокаину, а потом привык... Впрочем, внешне - всё благополучно: сорокалетний красавец с командирскими ромбами, широкими плечами и словно вырубленным из белого мрамора лицом.

А потом встретил её. В офицерском клубе. Лицо девочки - молоденькая жена научного работника. В первом танце чуть слышно прошептала: "А я почти разведена..." И это открыло ворота всему...

Два года весенней круговерти, два года неверного света, тайных встреч, ласковых слов... Санатории НКВД, набережные, тихие аллеи, солнечные часы, потаённые вечера, шашлыки, капающие пряным соком - жизнь, жизнь, жизнь...

И вдруг она исчезла... Канула в пропасть...

Ах, если бы... если бы навсегда - это было бы счастье...

Мы встретились ещё раз... Мы встретились ещё раз... - червяк замер, закатил глаза, вздохнул со всхлипом и сказал: Узнать - узнал я её сразу. Она проходила по групповому обвинению - контрреволюционная диверсия, террористическая организация, государственный переворот - весь набор, не оставляющий никакой надежды. И всё же, это была она - замученная девочка, прошедшая глумления всех гэпэушных недоносков. Жизнь в ней давно уже замерла. Я только поставил точку... Ты слышишь, - прохрипел червяк, - я только поставил точку... точку... Она улыбалась мне до самого конца, и я не видел своего выстрела, потому что в первый раз за всю практику отвернулся...

Ты не думай, - сказал червяк, выдержав тягостную паузу, - долго после этого я не жил. Её тень мерещилась мне повсюду. Я сдерживал себя изо всех сил, но рассудок сдал. Кончилось тем, что меня тихо прикончили в том же подвале... Вот так...

- Так зачем же вы... как же это?

- Поживёшь с моё, и не такие метаморфозы увидишь. Просто всему приходит конец.

В один ужасный или прекрасный миг собственная тучность пересиливает крылья. Пока молод - летаешь, а потом - тяжесть за тяжестью, - и крылья стелятся по земле. Становится невыносимо: с крыльями - и не летать. Вот я - максималист - и сказал себе: если летать - то летать, а если ползать - значит, всю глубину носом перевернуть. Иначе жизнь - словно тряпка на ветру, босоногая и пустая.

- Да, но зачем же сюда, в этот затхлый погреб. Копать-то можно и там.

- Там-там,- передразнил он меня, - там только могилы копают или убежища. А я таким, как ты, идиотам, тоннель прорываю. Думаешь, я не знаю, что ты ищешь? - червяк подмигивает и кивает в темноту. - Знаю. Иди-иди. Хлебай своё хлёбово. Может до чего и дохлебаешься.

И закрылись глаза. Увяли крылья. Передо мною снова был безумный червь, вгрызающийся в лежалую пыль. Это конченое существо продолжало жить и сражаться за эту жизнь...

А мой путь продолжался...

Из книги «Как после жизни насекомой…»

Теги: , Литература