Облако над гетто. "Жестокий" Ганс

Наше счастье состояло в том, что мы частенько недооценивали опасность. Внешнее благополучие, обыденность и мелкие, насущные заботы, как-то скрадывали ощущение грозности происходящего. Мы шли, хоть и, терпя порой голод и холод, всё же были в определённой степени беспечны и не понимали, как иногда близки к гибели. Однажды, мы чуть не поплатились.

Мы шли по лесной опушке, болтали, как всегда, потеряв всякую осторожность, и, когда Бим  первым увидел деревянные строения среди деревьев, было уже поздно.. Мы даже пошевелиться не успели, как отрывистый собачий окрик, остановил нас. "Хальт", - долговязый немец в пятнистой накидке возникает из-под кустов и велит нам подойти. Оглядывает, равнодушно и зло, ощупывает наши мешки, и машет винтовкой, приказывая идти куда-то вглубь леса. Наш жалобный, привычный скулёж, не оказывает ни малейшего действия. Что ж, сами виноваты, - напоролись на военный объект.

Мы выходим на полянку, где несколько деревянных построек бывшего лесничего хутора, имеющих какой-то разинутый, не свойственный им вид. Жилой дом, обветренный, накрытый соломой, превращённый то ли в маленькую казарму, то ли госпиталь,  а там - сарай, ещё один сарай, да и банька, похожая на баньку в коммуне,.

Солдат мало, тут и там сидят, занимаясь какими-то своими делами. Большинство спит в доме. Странно, что они тут все делают, ведь за всё это время, ни о каких боях давно уже не слышно.  Если бы это был госпиталь, кого лечить в этом заброшенном, диковатом месте. Но некому отвечать на вопросы. Нет ответа и на вопрос: как выпутаться из ловушки. Но и страха нет. Всё буднично и как будто происходит не с нами, а с кем-то, нехотя играющим свою надоевшую роль. На завалинке несколько босых солдат, развалились, лениво смеясь друг над другом. Они с интересом смотрят на нас. Лица молодые, с выгоревшими бровями, и не злые. Они спрашивают что-то, чуточку  с насмешкой, у нашего конвоира, кажется про "богатый улов" - это про нас. Один из них встревает смешинку, и все хохочут, а конвоир теряет вдруг испугавшую нас серьёзность и смеётся вместе со всеми. Вдруг из окна избушки доносится голос, в нём официальная нотка, и конвоир, словно опомнившись, толкает меня, указывает на сарай с деловитой дымовой струёй, возле которого походная кухня.

Мы идём туда. Солдат негромко стучит по чёрному ободу котла, и из сарая выглядывает румяное лицо стряпчего. Мы переходим под его начало.

Первым делом он нас кормит. Наваливает в железную миску жирную кашу, и мы едим, забыв все страхи. Потом толстый повар подводит нас к чану с водой, сажает, даёт в руки маленькие ножи, показывая на стоящий рядом огромный куль. Там картофель. Всё ясно, нужно чистить. Мы не протестуем, и вот уже очистки ложатся в большой таз, а в воду, одна за другой, бултыхаются белые картофелины. Дело спорится. Но что  это, немец недоволен. Он раскраснелся и кричит, размахивая кулаками перед нашими лицами. Потом не выдерживает и бьёт меня по затылку так, что я чуть не натыкаюсь на нож. Мы не понимаем, что так злит его, и наше непонимание бесит его ещё больше. Дело становится ясным только тогда, когда забрав у меня нож и столкнув с табурета, он садится и собственноручно чистит несколько картофелин. Такого я никогда не видел ни раньше, ни потом. В его толстых руках чистка картофеля превращается в искусство. Мы даже не успеваем уследить глазом, как огромная картофелина освобождается от своей кожуры, причём она, кожура, вьётся тончайшей, как папиросная бумага, лентой, непрерывающейся от первого касания ножа до самого последнего момента полного облысения картофелины. Немец - просто виртуоз. Проделав такое с несколькими картошками, он уже не столько зло, сколько торжественно и многозначительно смотрит на нас. Теперь мы знаем, что от нас требуется. Освоить "тонкое" ремесло оказывается не просто, но мы стараемся, и усилия не пропадают зря. Оплеух становится меньше, а к вечеру, мы, хоть и не так искусно, но вполне сносно справляемся с делом. Повар, его зовут Ганс, даже хлопает Бима по плечу, и, как добавление к ужину, потчует нас шоколадом. Всё было бы хорошо, если бы не мучила жажда. Нам хочется обыкновенной, холодной воды. Но когда мы дружно кричим: "Дринке! Дринке!", Ганс, сделав загадочную мину, удаляется в кухню и через три минуты выносит нам огромную дымящуюся кружку с великолепным, сладким какао. Оно вкусное, но жажду не утоляет. Вот какой жестокий этот Ганс.

Впрочем, рабство - есть рабство. Когда сумерки переходят в ночь, снова появляется конвоир, и, не слова не говоря, отводит нас в баньку и запирает.

Несколько дней мы "отдыхали": помогали Гансу, таскали воду, пилили и кололи дрова, топили печь, чистили картошку, чуть ли не превзойдя в этом шефа, а, главное, отъедались. Ганс не жалел для нас каши и какао, правда и работать заставлял, но это всё было вполне терпимо. Свободу нашу почти не стесняли, если не считать ночного запирания. Однако днём никто, кроме Ганса, особенно не обращал на нас внимания. Вскоре Бим заторопил: пошли, да пошли, пока немцы не очухались. Но мы разленились, мы слишком устали от голодухи. И напрасно.

Однажды в рощицу въехал грузовик. Привёз какие-то ящики. Мы занимались делами, как всегда, а когда поняли, что это не к добру - уже было поздно.

"Ком, ком, - позвал нас офицер, старший здесь над всеми, - битте, - и показал на кабину грузовика. Не успев оценить ситуацию, мы уже были внутри, притиснутые со стороны двери солдатом, как оказалось - нашим конвойным. Отдых кончился.

Машина помчалась по перелеску, который редел на глазах, а мы приближались к неизвестности. Опасна любая неизвестность, но мы-то знали, чего бояться. Разоблачения. Давным-давно выбраны обыкновенные русские, без малейшего намёка на правду, имена. "Мы – неевреи", - вот о чём исподволь, нет, не кричали, а просто указывали они. Я давно стал зваться не Самуилом, а Сергеем Александровичем Берсеньевым. Бим с Рахмилом имели в багаже столь же нейтральные имена. У каждого готовы легенды, слегка менявшиеся по обстоятельствам, но до оскомины простые и банальные, а, главное, не подлежавшие проверке. Легенды беженцев, потерявших семьи. Таких, снявшихся с мест, потерянных людей, повсюду была тьма. Мы научились бойко отвечать на вопросы, врать, не краснея, глядеть прямо в глаза и вживаться в роль столько ловко, что могли бы не волноваться и теперь. Впрочем, всегда приходилось преодолевать внутренний дискомфорт, ведь мы не были лгунами по природе. И всё же на этот раз было тревожно. До сих пор, нас выпытывали случайные люди, интересовавшиеся нами исподволь, лениво и равнодушно, теперь же нас везли в центр, в Смоленск, для официального дознания. Такого ещё не было. Достаточно было спустить с нас штаны, чтобы все легенды разлетелись в прах. Если моя внешность, светлые волосы, серые глаза, не вызывали подозрения, то Бим уже не смотрелся так по-славянски, а что касается Рахмила, то на лицо это был типичный еврейчик. Именно его характерная внешность заставляла нас избегать больших дорог и людных мест, что само по себе подозрительно. Так что, въезжая в Смоленск, мы были слишком напряжены, чтобы хорошо сыграть свои роли. Самым лучшим было улизнуть при первой возможности. Оставалось лишь отыскать эту возможность.

Грузовик пересекал полупустынные улицы, и вдруг, на одной из них я увидел сгорбленных людей с кирками и ломами, ковыряющих трамвайные рельсы. Этих людей можно было принять за обычных рабочих, если бы не корявые жёлтые звёзды на их спине. Это были евреи. Мы молча переглянулись. Грузовик подъехал к какому-то административному зданию, скорее всего бывшему горсовету. Справа от больших дверей, на влажной стене виднелась картонка с большой неровной надписью: "Смоленская комендатура". Приехали. Нас повели на второй этаж, по широкой лестнице, где в густом от людей коридоре, мы искали какую-то особую дверь. Потом оказались в канцелярской комнате, полной народа, где стучали печатные машинки, с сидящими за ними обыкновенными русскими девушками. Было несколько немцев-военных и много гражданских, кто при должности, а кто, как и мы, доставлен для выяснения личности. Нас спас этот тягучий разболтанный шум, он подбодрил нас, дал несколько глотков уверенности. Началось всё хорошо. Первым спросили меня. Я спокойно и вежливо назвал свой привычный псевдоним. Бим также справился прекрасно, но когда дело дошло до Рахмила, стало ясно, что всё катится в тартарары. Во-первых, он растерялся. Когда потребовали назвать имя, он ответил не сразу, но покраснел до самых своих оттопыренных обезьяньих ушей и произнёс вместо обдуманного заранее имени, нечто несуразное: "Ва-а-ня". Дальше спросили отчество. Он опять тянул паузу, и она становилась столь неприличной, что сидящие за соседним столом невольно обернулись, и только тогда Рахмил снова, как и до этого, проблеял: "И-и-ва-а-нович". Тут уж шум стал стихать. Во-первых, девушка перестала печатать, подняла глаза и стала вглядываться в Рахмила с удивлением и смутной догадкой. Кто-то за соседним столом встал, обернулись даже из дальних углов. Мне было ясно, что дело принимает самый худший оборот. Нас заподозрили. Нельзя было допустить, чтобы вконец испугавшийся Рахмил успел назвать фамилию. Как только он скажет "Иванов", нас уже не отпустят. Нельзя было думать, нельзя было колебаться, через несколько секунд ситуация стала бы необратимой. Я просто подтолкнул Бима, который и так был напряжён до предела, тот схватил за рукав Рахмила и мы, не сговариваясь, сразу, словно в омут, рванули к двери, которая на наше счастье даже не была притворена. Мы пробежали без оглядки сквозь негустую толпу и, лишь сбегая с лестницы, услышали первые признаки переполоха. "Стой! Хальт!" – кричали нам в спину по-русски и по-немецки. Но страх подхватил нас и гнал, как затравленных зайцев. Вот большие двери главного входа, а там свобода. Мы выскочили из комендатуры, как из пожара, рванули дальше, не видя ничего, бежали через дворы, переулки, перелетали заборы, карябая руки и забывая перевести дух. Мы неслись так не меньше двадцати минут, пока в одном из чахлых сквериков не схоронились в старом обезвоженном фонтане, усеянном опавшими листьями, поверх засохшей грязи, скопившейся на дне. Мы прижимались к бортику, молча дрожа и отдыхиваясь, пока сумерки не легли на Смоленск и мы осторожненько, держась тени, тихонечко не выбрались за город, где нас принял никогда не предававший нас лес.

"Облако над Гетто. Ненаписанные мемуары". Продолжение.

Теги: Литература, история, Былое, Облако над гетто