Облако над Гетто. Неприкаянные

Наступила новая эра. Мы оказались между небом и землёй. Без дома, без цели. Загнанные животные, боящиеся каждого куста.

Укрывшись в лесу, устроили шалаш и, ночуя там, целыми днями искали еду.

Благо, картошки с бывших колхозных полей можно накопать вдоволь. А тут и ягод полно. Да и лето только что кончилось – повсюду дикие жёсткие яблоки и терпкие желтоватые сливы.

Первые умирающие листья скатывались к ногам, служили мягкой подстилкой. Лес бледнел, приобретая старческую немощь, а в воздухе пахло прощанием и тоской. Вскоре, осмелев, стали наведываться в коммуну. Поначалу украдкой, за забором у конюшни. В этой конюшне обитали неуклюжая, но весьма любовно ухоженная лошадь и две козы. Козы исправно давали молоко, а лошадь была всем: и спешным транспортом, и тягловой силой, когда неумело вспахивали небольшое поле с бураками и морковью.

Вскоре,  уже почти не скрываясь, проводили среди друзей в коммуне целые дни. Дошло до того, что собственная отверженность стала забываться. Казалось - вот  так и просидим всю войну.

Недели шли за неделями. На душе лежал камень. Я не забывал о Гетто - стало известно, что его закрыли наглухо. Шли слухи о расстрелах. Пойти туда – означало погибнуть. Но меня тянуло туда, как магнитом, тянуло, хоть и знал, что выйти назад вряд ли сумею.

Но скоро всё это кончилось. Однажды Антон Емельянович, увидев меня в коммуне, отвёл в сторону и сказал просто, но твёрдо: «Вот что. Или отправляйтесь в гетто, или уходите. Если узнают, что я вас скрываю, меня расстреляют… Времена тяжёлые. Ты понимаешь?»[1]

Реальность, словно обухом, ударила по голове. Всё вернулось на место. Мы - неприкаянные. Наш удел – бежать, скрываться или погибать. Наступают холода. Осень, ещё тёплая, вот-вот озвереет, разольётся коченеющими дождями, ударит морозом, а куда идти?

Мы сидим у своего шалашика, поддерживая огонь, и молчим. Что делать?

Борис предлагает отправиться в какой-нибудь колхоз. Эти хозяйства по инерции ещё держались тут и там.

- Хоть сыты будем, да и отсидимся. И работы хватит.

- А если выдадут? - возражает Рахмил.

- Кому мы нужны? Были бы руки. Какое кому дело, евреи мы или нет?

- Да ты что! Кто-нибудь из местных выдаст!

- Точно! – встреваю в разговор, - на одном месте сидеть опасно.

- Так что же?

- А ничего! Ай-да, на восток, в Москву. Она уж точно наша останется.

Молчание. С этим никто не спорил. Я подбросил веток в огонь. Вечерело.

- Далеко, да без дороги… Замёрзнем в пути! – лицо Бориса осунулось. В последние дни недоедали.

- А на одном месте ещё скорее не загнёмся? Уж лучше идти, да втроём… По деревням… С голоду не дадут помереть, а может и одёжку подбросят.

Мне всё больше нравилась эта мысль. Она словно освобождала от тягучей тяжести бездействия, от отчаяния и горького сознания беспомощности.

- Я тоже так думаю! – поддерживает Рахмил. – Нечего здесь искать. Все наши в гетто, а нам туда дорога заказана. А так, сидеть на месте тоже опасно, все знают кто мы. А как пойдём, придумаем имена. Кто нас заподозрит?

Ну да, - насмешливо говорит Борис, - ты только на себя взгляни, прямо вылитый белорус!

Все смеются.

- А что, может я грузин!

- Э, да ладно вам, - в нетерпении взмахиваю рукой, - имена мы выдумаем, это правильно, а соваться Рахмилу не стоит! Если что спросить, то это мы с Бимом… Вообщем, идём на Москву, точка!

Борису Биму исполнилось к тому дню пятнадцать. Рахмилу и мне тринадцать.

Через два дня собрались в путь. Набрали хлеба, сколько смогли. Ребята из коммуны подбросили соли, спичек. Даже «бродяжническую» сумку выпросили у одной знакомой бабки. Словом - готовы.

Стояла осень. Тихая, почти безоблачная. Ночи, правда, суровели, а на душе пустота. О будущем не задумывались, просто было интересно отправляться в дальний путь. О пережитом в эти три месяца, о тех, кто остался в гетто больно было думать. В сознании крепла, словно чугунная, заслонка, не пускавшая мысли – иначе как же можно было уйти.

В эти последние дни я опять увидел во сне маму. Задумчивую, ласковую – такой я её помнил в раннем детстве, когда однажды застал у осколка зеркала, осторожно расчёсывающую длинные роскошные волосы. Проснулся в слезах, а потом ничего, отвлёкся, но сон остался.

Наступило двадцать пятое октября сорок первого года. Первый по-настоящему холодный день. Пасмурное небо с накрапывающим дождём. На сердце тревога. Уходить не хотелось. Но ясная и безжалостная мысль – нет другого выхода. Нет пристанища. Пока мы здесь, грозная опасность каждый миг готова обрушить невидимый топор.

Как идти – «ясно». Смоленское шоссе, у которого притулилась коммуна, вело прямо на восток, в сторону Москвы. Решили сперва добраться до Смоленска, а там – видно будет.

В лёгких, негреющих пиджачках – коммунарской одёжке, с немудреной поклажей вышли на шоссе и зашагали, не слишком спеша, но и не задерживаясь. Прохладным утром, когда туман тяжело сползал с асфальта в кусты, отходил к деревьям, обращая лес в волшебство.

Мы не таились. Привыкли шнырять по окрестностям. Мимо пролетали немецкие грузовики. Иногда - пустые, но чаще – с укутанной поклажей или солдатами. Никому нет дела до троих мальчишек – изгнанников, мало ли тогда попадалось по дорогам бродяжек? Беженцы, снятые страхом с мест, не успевшие скрыться, отставшие от эвакуационных поездов, жертвы разбомблённых эшелонов – привычный фон первых недель оккупации.

Если движение на дороге усиливалось, мы сворачивали в придорожный лес, скользили по близким тропинкам, держась опушек, отдыхая, но всё это – с тонкой тревогой в душе.

Никто нас не трогал. Немцы, довольные военными успехами, бодро двигались на Восток, не слишком досаждая испуганным и растерянным людям.

Мы шли за наступающими войсками, отставая, недоумевая, но веря, что идём не зря.

А в тот первый день прошагали много, не глядя на дождь и холодный ветер. Но к вечеру вдруг оказалось, что устали так, что не мыслили не о чём, кроме как где-нибудь завалиться спать.

Не находя место ночлега, уже было собрались свернуться под первым попавшимся кустом, да страшная промозглая сырость не дала свалиться с ног.

На счастье, невдалеке завиднелась деревня. После короткого колебания, свернули туда, боясь любопытных глаз и излишне догадливых крестьян.

Прошлёпали по грязной неухоженной улочке, осаждённой просевшими домами, помялись у первой попавшейся низкой калитки, отворили, тихо вошли и постучали в дощатую дверь.

Открыли не сразу. Потом заскрипело. Выглянуло молодое лицо в низко надвинутом на самые брови платке.

- Чего вам, хлопчыки? – спросил спокойный, почти дружелюбный голос.

- Тётя, нам переночевать, - сказал я за всех. – Холодно.

Женщина коротко вздохнула, открыла дверь пошире, приглашая войти. Смущённые, рядком уселись на лавке, а хозяйка, кажется уже привыкшая к таким вот непрошенным гостям, указала на место у печки: «Садитесь, хлопчыки, отогрейтесь.»

С печки послышался шорох, и детский голос зашептал: «Ой, апяць бежанцы…»

«Ш-ш-ш, - оборвал его другой, - чаво лезеш?»

Подняв голову, я увидел сверху, с припека вытянувшееся вислоухое личико с узкими глазами и веснушками по носу и по щекам.

Я мигнул и личико скрылось.

Наконец, согрелись, разомлели, и глаза сами собой закрылись.

"Хлопчыки", - разбудил нас тихий возглас. Светло в хате. Утро. Мы так и проспали вповалку на скамье. Печка остыла, но всё ещё тепло. В мутном окошке сияние раскрасневшегося солнца. Запах разгорающихся дров. Поросёнок в углу на соломе положил розовое рыльце на картофельные очистки. Женщина хлопочет, полощет что-то в корыте. Двое малышей сосредоточенно жуют у стола, кроша и подбирая подсохший хлеб, черпая ложками из котелка.

«Хлопчыки, - повторила хозяйка, - присаживайтесь к столу, ешьте, только умойтесь, вон там», - и показала на рукомойник в сенях.

Обсохшие за ночь, отдохнувшие, быстренько умылись, принялись за кислые щи с хлебом, стараясь не жадничать, но поневоле проявляя излишнюю нетерпеливость.

Женщина присела рядом на лавку, ласково взглянула и сказала: «Не хочу спрашивать, но остерегайтесь… Я же вижу, кто вы… – Она замялась, взглянув на малышей, помолчала, а потом повторила, - Остерегайтесь». Отвернулась, вскочила и бросилась к своей стирке, словно заперев начинавшийся разговор.

И только, уже провожая, выйдя во дворик, тихо сказала: «Евреев ищут повсюду… Даже платят за поимку… И, слыхать, в Витебске много ваших уже расстреляли…”

Я вздрогнул, взглянул в её серые тревожные глаза и сжал зубы, боясь, что вырвется стон. Рахмил поднял руку, словно в защиту, потёр лоб, да с такой силой, что оставил красный след. Бим промолчал, но сгорбился и отвернулся. Всё было ясно.

“Погодите!” - сказала женщина, скрылась в хате, но скоро вернулась с завёрнутым в ещё довоенную газету караваем и небольшим, в тряпице, куском белого, только начинающего желтеть, сыра. Помогла вложить в сумку, кивнула и ушла. А перед нами расстилались холмы, леса и серая вьющаяся дорога, на конце которой, то ли жизнь, то ли безвестная, внезапная гибель…

[1] После войны Антона Емельяновича судили за «сотрудничество с оккупантами». Он умер в тюрьме.

Теги: история, Былое, Облако над гетто