Отложить Отложено Подписаться Вы подписаны
Телефон зазвонил в 6:30 утра. Я, конечно, не проснулся: вечером и ночью до этого тусовался с друзьями до 4 утра, то есть можно представить, в какой глубокой отключке был. И проснуться через два с половиной часа от какого-то там телефонного звонка было просто смешно.
Так что жена ответила на телефон. Позвонили на ее номер, потому что до меня было не дозвониться. Кто просыпается в субботу в такую рань, вы что — не люди?
Короче, она попыталась меня растолкать:
— Просыпайся!
— Ммм…
— Началась война!
Я открыл один глаз. И помню первый вопрос, который задал:
— В-война? С кем надо воевать?
— Ответь на телефон — узнаешь. И отдай мою подушку. Тебя уже полчаса ищут.
Я кое-как нашарил телефон и присвистнул: 20 пропущенных звонков. 20 — это серьезно. Я понял, что это серьезно, если сразу 20, но не понял тогда насколько, ничего, конечно, не предвидел.
Я перезвонил, и мой друг говорит:
— Вставай, я еду на юг, надень форму, бери личное оружие, все обоймы, какие у тебя есть дома.
— Можно подумать… только две обоймы.
— Бери то, что есть.
Натянул форму, взял обоймы (разрешается держать дома только это), и вот я уже по дороге на юг.
На подъезде к Сдероту — до города оставалось ехать где-то минут 9 — нам дали указание приостановиться, потому что в городе шквальный огонь.
— Отлично, — говорю. — Шквальный огонь. И что я там должен делать с моими аж целыми двумя обоймами?
— Когда у тебя закончатся, возьмёшь у убитых.
И вот тут до меня дошло: когда тебе говорят «возьмешь у убитых», понимаешь, в какую переделку попал.
Мы организовались по трое-четверо — обозначить кое-как локацию между нами, и как только въехали в город, попали в такую перестрелку, в какой мне еще не приходилось бывать. Их там были десятки, если не сотни — поливающих из автоматов палестинцев.
И куда ни посмотри — трупы на улицах. Трупы людей всех возрастов.
Так наши не стреляют. Так вообще не воюют. Так стрелять может только буйный дебильный подросток, которому попало в руки оружие, или тот, для кого земля и небо, право-лево или наискосок, жить-умирать — всё едино.
Мы открыли встречный огонь, и вот один мой друг падает, второй… третий… четвертый… Мы только-только въехали в город, это только начало. Моя обойма — а как же иначе — заканчивается.
Взрываются гранаты вокруг нас, RPG, сплошной огонь, и рядом со мной убитых наших всё больше и больше, солдат — парней и девушек.
И всё было очень неорганизованно: бой в жилом комплексе. И один из друзей спрашивает меня:
— Скажи, отсюда — как дальше?
— Если ты стреляешь, точно попадаешь. Просто стреляй.
И конечно у нас быстро, слишком быстро закончились обоймы, а перестрелка приближается к нам всё ближе и ближе, накрывает, настигает и невозможно пополнить запас.
Я хочу сказать, что мои друзья — прекрасные люди, отличные друзья, дорогие моему сердцу, но они и разговоры о Б-ге, о субботе, например, — это несовместимо. Это как заговорить вдруг о полете на луну (на луну — даже вероятнее). Этих слов просто нет в их лексиконе.
И тот, с кем мы сейчас вплотную отстреливаемся, то есть отстреливались, в прошедшем времени, потому что у нас кончились патроны на этом этапе, так вот, он отличный парень, но что касается Б-га и этих тем, — так он в Йом-Кипур шашлыки устраивает, если понимаете, о чем я.
Но сам по себе приятный человек, не жлоб.
И мы смотрим друг на друга, и нам не надо об этом даже говорить: оба понимаем, что живыми отсюда не выйдем.
Трупы наших товарищей, расстрелявших всё, что у них было в обоймах. Мы остались тут вдвоем, шквальный огонь приближается, отстреливаться нечем, живыми отсюда нет шанса уйти…
Уйти некуда, перебежать невозможно, тут же накроет. Свист пуль над головами… это моменты, в которые ты понимаешь, что ничего тебе уже не поможет. Не дай вам Б-г такое пережить.
И тут он поворачивается ко мне и начинает говорить… И я понимаю: то, что он сейчас скажет, — это не будет ложью, красивыми словами или прочей хренью. Это то, что человек говорит из самого себя, без шелухи, даже голос у него меняется.
— Если я выживу после этого… если выживу… — и глаза у него стали, не могу объяснить, что в них… обжигает меня. — Если уйду отсюда живым, буду отмечать субботу.
— Что? — смотрю на него. Не могу поверить своим ушам: чтобы кто-кто, но он такое сказал?
Не могу приподнять голову, чтобы толком посмотреть на него: пули не дают нам шелохнуться, мы замерли на месте, одно неверное движение — и ты труп. И не могу это объяснить, и даже не пытаюсь, и не буду уверять вас, потому, что кто там не был, не поверит всё равно.
Но с той секунды, как он сказал то, что сказал, расстрел — а это был именно расстрел… начал удаляться от нас… Еще полминуты — и еще удаляется… Еще минуты, и еще — чуть дальше от нас.
Еще через полминуты мы рискнули приподнять голову и осмотреться… Никого нет… Мы одни.
Мы тогда выползли, подобрали оружие.
Потом через город прошли в кибуц Беэри, там… погибли еще мои товарищи… мои хорошие друзья. Вместе тусовались только вчера вечером… до четырех ночи, полдня прошло, а их уже нет… И никогда больше не будет…
А тот парень, с которым мы остались тогда вдвоем, — мы девять часов с ним провели рядом. Вместе отстреливались и находили оружие: подбирали автоматы у палестинцев, которых убивали.
С тех пор прошло… столько суббот — он жив.
И отмечает Святой день. Думаю, это не так чтобы легко ему. Сегодня позвонил: что, говорю, да как, что у тебя с субботой. Так, ради интереса спрашиваю (может, у него тогда шок был, а теперь вроде как отошел). Он отвечает, серьезно так:
— Я не только субботу хочу отмечать, но еще что-нибудь начать.
Я всегда считал себя человеком, с уважением относящимся к религии, не вплотную, но с уважением. С той субботы я стараюсь прийти в синагогу, если дома. Мне от этого хорошо становится. Внутри чувствую: это хорошо, это правильно.
Вы понимаете, что это для человека с оружием, в бою, что это значит: ощущать, что то, что ты делаешь, — это правильно, у тебя есть Тыл и ты в хороших руках.
Это правда.
