Когда ты вернешься…

Моя бабушка Адина жива — я надеюсь…

Сегодня. Завтра. Но она в плену.

Мой дедушка был убит на ее глазах в кибуце Нир Оз. Они спрятались в убежище, а когда палестинцы зашли в их дом, держал ручку двери, не давая террористам войти. Защищая женщину, которую любил всю жизнь: старик против террористов. И никакая сила на свете не могла бы заставить его отпустить ручку. Тогда они начали стрелять сквозь дверь и ранили его.

А потом они поместили взрывчатку под окно их дома снаружи. Окно разнесло, он погиб от взрыва. Он уже не мог ее защитить. Ее увезли в Газу.

Две ее фотографии всё время перед глазами. Одна — она посреди поля диких маков, которые расцветают в пустыне Негев в первые две недели весны. Она улыбается, сидя на траве, на недолговечной траве пустыни, которая так быстро высыхает с приходом лета.

И другая ее фотография, где ее увозят в Газу. Ей 72 года.

Это страшный сон, от которого надо проснуться, как вынырнуть из черного омута… Каждый день с плакатом — картонкой с именем и фото, висящей на шее, — иду на Мемориал пленных.

Живые люди вдруг перестали быть просто людьми, которые вставали, как мы все утром, шли на работу, пили кофе, разогревали еду в микроволновке, смеялись, беспокоились, говорили по телефону, одалживали соседям стакан сахара… вдруг превратились в имена на плакатах… сжались до размеров фотографии.

Люди говорят: «Знаете, если ваша бабушка там, это чуть-чуть успокаивает: она, конечно, присматривает за детьми…» За малышами, которых тоже взяли в плен…

Если так, то бабушка чувствует себя обязанной быть сильной ради них. Ради пленных детей.

Это дает мне силы, я надеюсь, что она живет ради них. Дает силы, когда я просыпаюсь утром, когда единственное желание — накрыться одеялом с головой и проплакать под ним целый день.

У них дома, в киббуце, были такие голландские сандалии, деревянные, гладкие. Нет, в них не ходили по полу, это такой сувенир… Я не хочу, чтобы бабушка тоже превратилась в печальный и зловещий «сувенир», хочу, чтобы она осталась жива.

Прошло сорок дней с тех пор, как они в плену, и каждый день, который проходит, увеличивает опасность для их жизни.

Первую неделю я страшно, чудовищно злилась. Ничего не могла делать, ничего не могла поделать с тем, что произошло!!! С тем, что ее увезли, силой!!! Против ее воли, что она там — и мы ничего не можем с этим сделать!!!

Мне хотелось убить их всех разом! Немедленно! И чтоб смерть их была мучительной!!!!

Но потом мне пришло в голову: дедушка никогда не одобрил бы этой траты сил впустую. Так я ничем не смогу помочь женщине, которую он так любил.

Последние месяцы он ей пел песню, будто предчувствовал… У нас осталась запись, как он поет. Пел бабушке, я запомнила слова:

«Всё, что было вчера, — совершенно изменится.

Время исправит всё, что было разрушено… и осталось…

Верить без того, чтобы понимать.

Чувствовать без того, чтобы прикасаться.

Говорить друг с другом глазами,

Даже когда не находишь слов…»

Он не позволил бы мне тратить время на беспомощность, на отчаяние. Я должна что-то делать. Когда это пришло мне в голову, я оторвала опухшее лицо от подушки, стащила с головы одеяло, села, охватила себя руками и решила: «Я буду что-то делать».

Ради нее. Ради него. Особенно — ради него.

И я начала и продолжила — и очень активно! В первые недели всё, что я делала, было очень, очень воинственно, очень против, очень агрессивно. Верните ее немедленно! Вы!!! Там!!! Немедленно!!!

Говорила с политиками, давала интервью во всех иностранных и израильских СМИ, которые только готовы были слушать, писала письма, записывала ролики, устраивала демонстрации протеста. Будто сражалась с целым миром. Сражалась с ними!

Я была переполнена яростью и болью, и скорбью, и отчаянием от своей беспомощности. И это самое тяжелое. Когда ты в ярости, тебе кажется: ты что-то делаешь — и это что-то сдвигает.

А когда убеждаешься в своей беспомощности, когда воюешь с ватной стеной, — тогда это отчаяние и скорбь, которые не выразить словами…

Будто ты бежишь во мраке, сражаешься с кем-то, невидимым тебе, враждебным, злобным, исполненным одновременно ненависти и равнодушия, и ты борешься с ним в темноте, как праотец Яаков, но утро всё не настает…

И тебя охватывает отчаяние, ты спотыкаешься и летишь… летишь в черную бездну… бездонную… И там, в этой бездне, окруженная мраком, ненавистью, безысходностью…

Внезапно… будто что-то внутри мне подсказало: может стоит действовать по-другому… Как?..

Если они несут жестокость, я буду нести добро.

Если они несут мрак и отчаяние, я пойду со светом и надеждой. Буду действовать, исходя из добра. Откуда-то это пришло ко мне, спустилось… Будто что-то открылось во мне, другое, не знаю, как назвать…

Хочу собрать всю свою энергию и направить ее — на те минуты, когда она вернется. Я хочу верить, что смогу еще раз обнять, сожму ее руки, посмотрю ей в глаза и скажу: всё закончилось, всё позади…

Хочу послать тебе, бабушка, послание надежды и защиты, и любви, чтобы оно, не знаю как, Небесным способом, стало тропинкой, по которой ты вернешься обратно, по которой ты придешь домой, к нам… Домой…

Мы отстроим твой дом, на который сейчас, правда, страшно смотреть: с вывороченным окном, обожженными деревьями у входа, с дырками от пуль в стенах, разорванной скатертью на столе.

Твой столик с красной скатертью у входа опрокинут и проломлен. Почему-то это тяжелее видеть, чем обломки стен на полу…

…Я так скучаю по тебе…

Пожалуйста, молитесь за нее и за всех пленных…

Адина бат-Ида.

Со слов ее старшей внучки.

Теги: семья, Война в Израиле