"Доброе утро" сразу за зеброй

Каждое утро я встречаю детей у входа в хейдер[i]. Там есть небольшой перекрёсток перед воротами, вот там я стою и здороваюсь с каждым ребенком, который приходит. Стараюсь каждому сказать «доброе утро» или отметить: «У тебя новые ботинки», или поздравить со свадьбой сестры.

Делаю так, даже если у мальчика это самое обычное утро, которое прошло в суматохе и которое нечем скрасить: ни ботинками, ни свадьбой, ни, не дай Б-г, похоронами какого-нибудь родственника, которые могли бы дать ему право на еще одну минуту директорского утреннего внимания.

Даже такому мальчику, который сегодня встал с левой ноги, а вчера подрался с сестрой, о чем красноречиво краснеет царапина на носу, — даже ему стараюсь что-то сказать или хотя бы подмигнуть.

Когда-то много лет назад, когда я был мальчиком, дал себе обещание: если буду работать с людьми, когда вырасту — будь то шоколадная фабрика или колесо обозрения, — буду здороваться с теми, кто приходит на работу, и обращать внимание, если кто-то из них грустный.

Просто когда я был мальчиком и мой папа два года тяжело болел, а потом умер, — всё это время меня тормошили по поводу оценок и поведения и никто не спросил, что там на душе.

Вот сейчас (хоть мне и не повезло и мечта о конвейере шоколадок, которые только мои, не осуществилась и не сулит осуществиться) дети, которые приходят на учебу, знают, что я их вижу, и тому, кому грустно сегодня, можно зайти в мой кабинет и получить конфету. Просто так.

Это мой обычай много лет — каждое утро, с тех пор как я стал директором хейдера, и с ним знакомы многие жители нашего района Байт ва-Ган, и некоторые тоже приветствуют меня как старого знакомого.

Одна старушка каждое утро совершает моцион — ходит с алихоном («ходунками») и всегда останавливается понаблюдать за детьми и за мной. Однажды подошла и сказала, медленно и четко выговаривая слова, что указывает на ее «йековское» — в общине немецких евреев — воспитание:

— Хочу вам сказать что-то, молодой человек. Я наблюдаю за вами уже немало времени и должна признать: то, что вы здороваетесь с детьми, с каждым, это весьма целесообразно. Наверняка это хорошо сказывается на их поведении в течение дня.

— Спасибо, и вы правы, это сказывается. Но, честно говоря, не для этого я тут стою на жаре...

— А для чего же?

— Я хочу, чтобы каждый ребенок почувствовал, что его у-ви-де-ли.

— Что ж, это похвально, но главное — это дисциплина, по-моему, — сказала она и выпрямилась во весь свой небольшой рост.

Геверет (госпожа) с алихоном неспешно двинулась дальше по улице, распугивая стайки воробьев. Но с того дня она иногда останавливалась и делилась со мной взглядами на воспитание и на порядок, и на поддержание хороших манер.

Я с ней не спорил, не говорил, что не для этого всё, кивал, и она продолжала путь, неспешно переставляя отекшие ноги в синих кроссовках.

Потом она пропала на месяц или два, а когда снова появилась, опираясь на алихон и стараясь обходить выбоинки в асфальте, то подошла и, отдышавшись, спросила:

— Вы обратили внимание, что я отсутствовала в последнее время?

Я посмотрел в ее встревоженное лицо и сразу ответил:

— Конечно! Но я не знал, кто вы и как вас зовут, чтобы поинтересоваться, почему перестали приходить.

— Так я вам скажу, молодой человек…

И она рассказала, что перенесла сложную операцию на ногах и теперь ей тяжело ходить и ее мучают боли. Она подробно рассказала о том, как прошла операция и как идет восстановление, и вид у нее был немного подавленный.

— У меня к вам просьба, — сказал я, когда она завершила рассказ. — Можно?

— Конечно, можно, молодой человек, хотя не знаю, смогу ли ее выполнить в своем нынешнем состоянии.

— Я надеюсь, что сможете.

— Попробуйте.

Она выглядела немного растерянной, но в то же время чуть-чуть польщённой.

— Видите ли, я стою тут каждое утро, ничем особенным не занят, и еще мне часто приходится ездить и, чтобы скоротать время, я молюсь о разных людях. Вы не могли бы, пожалуйста, сказать мне свое имя и имя вашей мамы, чтобы я имел возможность молиться за ваше здоровье?

— Пожалуйста, эту просьбу легко выполнить. Меня зовут Голда-Адасса, а имя моей мамы Белла.

И мы расстались, и она продолжила свой неизменный моцион мимо клумб и досок объявлений, останавливаясь, если слышала приближающийся шум ранца на колесиках, который тащил за собой запоздавший первоклассник.

Через несколько дней, проходя мимо нашего перекрестка, она снова остановилась понаблюдать за детьми, со всех сторон бегущими в хейдер: причесанными, взлохмаченными, в новых ботинках и в старых пыльных, на липучках и незашнурованных, несущими на плечах в хейдер головы для учебы — надеюсь, это не всегда само собой разумеется.

Дети, по ряду уважительных причин оставившие головы дома, наверное, заслуживают особенного участия и внимания.

Когда поток детей частично иссяк, пожилая женщина подошла и проговорила:

— Хочу сказать вам что-то...

— Конечно, — ответил я, наконец-то справившись со шнурками одного малыша из подготовительного класса, отряхнув колени и встав.

— Сегодня меня одолевали сильные боли, — глядя в сторону, проговорила она. — Мне не хотелось вставать с постели… Но вспомнила, что вы молитесь за меня здесь каждое утро… и, — она вздохнула и посмотрела мне в глаза, —  я подумала, что если так, то я, наверное, смогу встать. И вот видите: встала.

Я пожелал ей здоровья, и она продолжила утреннюю прогулку. А я смотрел, как она удаляется и, честно говоря, ощущал некое потрясение. Как много значат простые слова. Как редко мы их произносим.

Записано со слов р. Дрори,
директора хейдера в иерусалимском районе Байт ва-Ган.

[i] Хедер — начальная еврейская школа.

Теги: История из жизни, Между людьми