Три стороны медали

Рассказывает Ривка
(рассказано было на иврите).

Катя появилась в нашем доме год назад, и я не заметила, как она стала своим человеком. Вначале она гладила одежду, быстро справлялась со всей приготовленной к ее приходу кучей, молча брала деньги. Никогда не торговалась, не просила больше, слегка кивала на прощание и быстро уходила.

Она жила на соседней улице, пару раз я видела ее с ее мамой, они шли мне навстречу. Катя никак не показывала, что рада или не рада встрече, и я тоже решила не проявлять эмоций: может, ее мама не в курсе, что она у меня работает. И я не стала ее выдавать, слегка кивала и проходила, будто не заметила…

Это произошло постепенно: не знаю, как, но я стала рассказывать ей про детей, тем более что она соглашалась задержаться подольше в те дни, когда муж возвращался поздно, помогала мне уложить самых непроворных.

А после бурного укладывания детей — это самое нормальное, что может быть между двумя женщинами, неважно, какого возраста: застрять на кухне и компенсировать часы укладывательного стресса чем-то немного калорийным, немного сладким и утешительным.

Вот так-то мы и начали с ней посиделки на кухне, и — слово за слово. Через год, я думаю, мы стали близкими подругами. Ясно, что у меня были близкие подруги и с работы, и — еще ближе — со школьных времен, и у нее, думаю.

Но каждая женщина подтвердит — редкую дружбу не надо подкармливать. А если этого не делать, то и девчонка восемнадцати лет станет ближе почти тридцатилетней женщине вроде меня, чем школьная подруга Динка, с которой сбегали с уроков.

Мы часами разговаривали с Катей, и постепенно передо мной сложилась картина ее жизни — и всей ее семьи. И картина эта была хоть и маслом, но не сливочным.

И часто, уложив детей, мы разговаривали с ней далеко за полночь, а потом, когда приходил муж, он оставался с детьми, а я шла провожать ее до дома и видела, как тяжело ей зайти в подъезд и как тяжело подняться на свой этаж…

Она не сказала ни единого плохого слова о маме, ни единого плохого слова о своей семье, но по тому, как замолкала посреди предложения, как иногда тяжелело ее дыхание, как замирал, останавливался взгляд и наливались темнотой глаза, уже было понятно…

Не подумайте, я не судила ее родителей, да и как могла судить их, практически не зная. Но после тяжелых долгих ночных разговоров передо мной «проявлялась» не просто слегка замкнутая девушка, а человек отчаянно неуверенный в себе, отчаянно ждущий доброго слова, отчаянно нуждающийся в любви.

И когда однажды Катя сказала, что решила выйти замуж, я не удивилась, хотя страшно испугалась за нее.

Отговаривать было бесполезно, хотя это было бы разумно. И дело не только в том, что она не закончила образование и не имела, по сути, никакой специальности. Ее душевная неустроенность, ее вязкая неуверенность в себе представлялись мне не самым удачным стартом для семейной жизни.

Она дала мне понять, что эта тема — табу и что ее семья уже приложила немалые старания, чтобы отговорить ее от свадьбы. Если продолжу эту тему, то это будет ее последний приход ко мне.

Это она сказала, не сердясь. Не знаю, какие сцены происходили между ней и родителями, но у меня на кухне эта хрупкая девушка была пропитана такой тоской и в ней чувствовалась такая печальная потребность в собственном доме, что пришлось смириться с ее решением. Да и что я могла уже добавить?

Через месяц она переехала ко мне:

— Родители разрешили, — прошептала она. — Просто ссоры уже вымотали всех.

И с этого момента наш дом превратился в штаб-квартиру по подготовке к свадьбе — это с 17 до 21 часа. А с 22 до 02 — в штаб-квартиру по приведению Кати в норму. В какую норму?

В такую, в которой девушка может выйти замуж.

Мы говорили с ней обо всем: о рецептах и о праздниках, о подарках и о буднях, о походах в гости и о ссорах, о примирении и о раздражении, о неуверенности и о циничности. И на каждую тему — на каждую! — всплывал в ее памяти какой-то случай, какие-то слова о жизни, из которых следовало, что доверия к людям у нее нет. И прощения за их ошибки — тоже.

Своего молодого человека — его характер, привычки — она представляла себе очень туманно, но… что я могла ей сказать такого, что ей еще не сказала ее мама?

Мы говорили часами, она плакала, когда задевали какую-то ее болезненную струну, а таких было достаточно. А я шла спать с гудящей головой и болью в сердце, но исполненная надежды, что на волос, на миллиметр удалось ее боль сделать меньше.

За четыре дня до свадьбы она решила вернуться домой, хотя ей тяжело далось это решение. Но она решила, что это будет неуважением к семье, если она пробудет у меня дольше.

Мы почти не спали в ее последнюю ночь в нашем доме, я пыталась наполнить ее душу покоем, добром, уверенностью, надеждой, доверием. Не знаю, насколько получилось и получилось ли.

После того, как она ушла, я не могла заснуть. Даже пойти лечь не могла, остаток ночи так и просидела на кухне.

Я не звонила ей больше ни разу до свадьбы: если она решила уйти, не буду перетягивать ее к себе.

На свадьбе она, увидев меня, кивнула, улыбнулась, прошептала что-то очень выразительно, но одними губами, что я не в силах была уловить, не глядя, приняла от меня поздравления и тут же повернулась к следующей гостье, улыбаясь ей и блестя глазами.

Даже не знаю, обиделась я или нет. Думаю, нет. Мы с ней столько говорили, такие закоулки души открыли друг другу, что после этого не обижаются, а принимают с пониманием.

Когда она придет — и если придет, — я пойму.

И если нет — тоже.

И даже если никогда.

Прошло еще три недели.

И она позвонила и оставила сообщение, что хочет зайти.

О чем мы будем говорить?

Теги: История из жизни