Реб Шломо, серый асфальт и апельсины "яффа"

…где-то в середине восьмидесятых, ближе к девяностым (мне было лет 10-12) в Москве появилась пластинка Шломо Карлибаха. Пластинка появилась у Кости Лемкина, сына маминой подруги детства, у которой мы гостили в Москве по случаю очередной маминой командировки.

Между двадцатидвухлетним «дылдой Костей» и мной не было ничего общего, кроме страсти к сочинительству и чувства юмора. Пока мама моталась по Москве по своим министерствам, Косте поручалось присматривать за мной, что он и делал, печатая на машинке и предоставляя мне бродить по их темной, оклеенной дорогими обоями квартире, в которой, несмотря на обилие книжных шкафов, журналы и книги лежали стопками на полу, и в сотый раз пытаться читать про бравого солдата Швейка, потому что, по словам Кости «это очень смешно».

Иногда Костя позволял мне немного попечатать на своей машинке, но его терпение кончалось раньше, чем я успевала, печатая одним пальцем, дойти до конца фразы, и он немилосердно сгонял меня со стула.

Иногда, впрочем, он вспоминал о своих обязанностях. И тогда мы с ним без особого успеха шарили в холодильнике, а потом, падая от смеха, сочиняли и печатали на машинке уморительно смешные четверостишия, в которых прикалывались над Москвой и Свердловском. И там же доставалось на орехи двум нашим вечно занятым мамам — моей командировочной, забросившей ребенка, и его курящей — известному в Москве детскому врачу Эсфирь Львовне.

Так вот, пластинка Шломо Карлибаха. Костя сказал, что его называют «поющий раввин».

У Кости был двухкассетник, тогда это была еще редкость, его гордость, на нем он переписал для меня кассету с песнями «поющего раввина», и с ней я поехала домой, в Свердловск.

Когда тебе десять или двенадцать лет, ты не слишком размышляешь о людях, с которыми встречаешься. Вот и о Косте, которого уже нет среди нас… я думала тогда не чаще, чем о попутчиках в купе, вместе с которыми мы брали у проводницы чай с вечно дребезжащими от постоянной «качки» ложечками в высоких подстаканниках и, слушая мерный стук колес, смотрели на леса, леса, леса, возвращаясь из Москвы. Но сегодня, когда мне уже за сорок, я думаю о том, что Костя, подарив мне кассету с песнями реб Шломо Карлибаха, незримо подтолкнул меня к чему-то… И кто знает, сколько людей было в нашей жизни, которые, сами того не сознавая, нечаянно подтолкнули нас к тем, кем мы стали?

Честно сказать, мне не понравились песни «поющего раввина». Что я тогда слушала, какую музыку? Битлов, Дассена, что еще тогда слушали в совке двенадцатилетние?

А тут с раввином еще хор иногда поет… Кому такое понравится? Я сама когда-то пела в хоре дворца пионеров, и с тех пор у меня выработалось стойка ненависть к любой хоровой музыке. И хор «поющего раввина», и его голос, которые буквально ни в какие ворота не лезли — из тех «ворот», которые живут в голове, когда тебе двенадцать…

Но почему-то стоять у окна и смотреть, как двор и угол крыши соседнего здания, и каток во дворе медленно покрываются снегом, и слушать его песни было… какое-то слово… ускользает…

...слушать его песни и смотреть в окно, и ни о чем не думать… Он пел о Иерусалиме, «Йер-рушалаим», так он его называл, и пел с радостью, и это было так странно: сутулые спины прохожих в темных пальто, острые ветки голых деревьев, невыученные уроки по биологии, ждущие на столе, учебник физики, раскрытый на 64-й странице с тупой задачкой — и Шломо Карлибах, поющий о Иерусалиме…

У нас дома тогда появился магнитофон «Sony», папа ужасно любил всякую технику, и ему удалось как-то записать выступление «Scorpions» из Ленинграда, одного из их аншлаговых концертов. Папа придумал записывать прямо с телевизора с помощью замысловатой системы проводков. Обычно записывать было нечего, но иногда в связи с разгулявшейся перестройкой можно было и по телику найти что-то...

Вообще-то обычно он слушал Высоцкого или ABBA, и еще баллады «Скорпионз», а тут — «поющий раввин»…

Рав Шломо пел «яхад-яхад», это сейчас я понимаю, что это «вместе», а тогда не знала. Но, когда слушала его песни, почему-то становилось понятно. Если не смысл, то чувство. И чувство было странное, никак не вписывающееся в то, что знакомо, раздвигающее куда-то в непонятное…

Но я всё равно я слушала его песни, хоть они мне и не нравились, и были непонятные. Они звали куда-то, что-то с жаром произносили, увлекали, уносили, раздражали, дразнили…

Он пел о Иерусалиме, и получалось, что, если верить ему, нет места лучше Иерусалима. Но были и другие красивые города в мире! Он пел под гитару, дребезжащим голосом, да еще и с хором, нет, этого нельзя было вынести!

Но я снова включала эту кассету… 

Он пел «яхад», но я не знала этого слова, и казалось — на кассете, переписанной с пластинки, — что это «яффа», в Израиле растут апельсины, которые (так говорили), называются «яффа», так он пел, оказывается об израильских апельсинах…

А что, вполне себе ничего, патриотические израильские песни, очень в духе времени и разговоров о том, что «надо ехать…» Куда — пока не ясно: в Америку или в Германию, есть еще вариант в Израиль, но это «наименее приемлемый вариант». Это — из разговоров взрослых на кухне, и на этом фоне — раввин, поющий об апельсинах «яффа», вполне логично, но как-то странно…

Потом оказалось, что «яфа» — это «красивая». Может, он поет о красоте? Потом оказалось, что это город в Израиле (на самом деле Яфо, а не Яффа), но петь о городе — это понятно. Хотя он, вроде бы, уже поет о Иерусалиме, так зачем еще петь о Яфо?

Серый асфальт, серые лица прохожих, серые полки магазинов, с которых исчезают продукты, — и тут раввин, поющий об апельсинах и о светлом Иерусалиме… Кажется, дальше от народа можно быть, только если в сером, мутном от снега Свердловске, петь о Марсе.

Страна Советов стремительно менялась, всё старое смывалось потоком, взрослые ломали голову, куда ехать, школьницы размышляли о шмотках, которых не было, и о том, «кто на кого сегодня посмотрел». И дома — после школы, после телефонной болтовни с подружками — я приходила на кухню, усаживалась на подоконник и слушала «поющего раввина» — о том, что самый прекрасный город на свете это Иерусалим, об апельсинах «яффа».

О том, что есть страна, которая так далеко, и там так сложно, там арабы, нет работы, «наши моют подъезды» и туда лучше не надо. Но его голос, странный голос, не похожий ни на чей другой, его гитара, не похожая ни на одну из гитар знакомой группы, пели так тепло и так странно о том, что так далеко…

И в сумрачной кухне, погруженной в сон падающего снега за окном, голос реб Шломо отрывался от посуды в раковине, от клетчатой скатерти на обеденном столе, и пел о чем-то далеком, и о прекрасном городе Иерусалиме, и о чем-то таком важном, самом важном, и убеждал, что важнее этого ничего и нет…

…и назавтра из кассетника извлекается кассета «Скорпионз» с их «Ветром перемен» или  совершенной, (как тогда казалось), правда с металлическим привкусом, «Still loving You», которую так классно слушать, когда тебе двенадцать или пятнадцать. И снова голос реб Шломо Карлибаха уносит тебя далеко от расписания уроков и раскрывает твои заклеенные на зиму окна навстречу Иерусалиму, и рисует на стеклах в облаке твоего дыхания теплые улицы, залитые солнцем. И твои старые босоножки с растянутыми дырочками несут тебя вверх по улице, огибая незнакомые дома, выложенные белой каменной плиткой...

Теги: История из жизни, История тшувы