Это наш дом

Мы жили тогда в Марселе, на юге Франции. Муж преподавал в еврейской школе, и в то утро он шел на работу пешком.

В то утро араб, член организации ДАИШ, решил убить еврея, и его выбор пал на еврея в кепке, который шел по улице с портфелем учителя и с книгой в руке. Муж почувствовал приближение террориста, он успел обернуться и увидел перед собой человека с мачете.

Тот бросился на него с ножом, муж упал и закрылся книгой — по которой собирался в то утро давать урок. Сегодня мы смотрим на эту книгу — она вся исполосована ножом, залита кровью.

Муж сумел вырваться и отбежать на несколько шагов, но араб нагнал его. У обочины дороги были припаркованы машины, муж упал за одной из них. Всё это — на улице, при свете дня.

Никто не обратил внимания, всё заняло одну или две минуты.

И тут одному из прохожих что-то резануло глаза: это был резкий отблеск от мачете террориста. Прохожий метнулся к нему, тот отскочил, попятился за машины, перебежал дорогу и скрылся в одном из переулков…

Кое-как муж добрался до дома. И можете себе представить, как он, окровавленный, пришел домой, и что я почувствовала, увидев его в этом состоянии…

Под рубашкой вся спина — одна рана, всё залито кровью…

Потом полиции Марселя удалось задержать того террориста, он и полицейского попытался пырнуть ножом, а когда его задержали, признался с гордостью, что в то утро решил убить еврея…

Во Франции об этой истории много писали, в газетах были заголовки: «Тора спасла еврея!» и фотографии книги «Вэ зот а-браха», по которой муж собирался давать урок и которая приняла вместо него удары мачете…

На следующий день футболисты сборной Франции надели кипы в знак солидарности с моим мужем.

Два дня спустя после этого у меня были запланированы гастроли в Израиле, и муж сказал: «Не хочу, чтобы ты уезжала, не хочу оставаться здесь один». И полетел со мной в Израиль.

Я родилась в Израиле, но, когда мне было пять лет, родители увезли меня во Францию. Там началась совсем другая жизнь, я не знала языка, не понимала местных привычек. Меня отправили в обычную школу, и пришлось долго привыкать к новой жизни.

В нашем доме не было ничего еврейского, школа, в которой я училась — обычная школа для маленьких французов — работала по субботам как обычно.

Я сидела за партой у окна и каждую субботу видела, как маленькие девочки в нарядных платьях, держась за папину руку, идут в синагогу. Я не знала, что такое синагога, и не знала, почему они идут туда в субботу. Но я сидела в душном классе на скучнейшем уроке биологии, который длился и длился, и никак не кончался, и учитель, мсье Жак, стоя у доски, всё писал и писал, и бубнил и бубнил, а там, внизу, нарядные девочки с большими бантами держали папу за руку, смеясь и подпрыгивая на ходу. Иногда они поднимали глаза, спрашивая что-то у отца, и тогда я видела улыбку и челку, поднятую ветром.

И тогда, в восемь лет, сидя в душном классе мсье Жака, я сказала Б-гу: «Вот это моя мечта. Я тоже хочу идти с папой в нарядном платье в синагогу и держать его за руку».

Папе про синагогу я не могла даже заикнуться. Но теперь по субботам утром брала ранец, как обычно, со всеми учебниками и тетрадями, тяжелый, набитый знаниями ранец, вздевала на спину и шла в синагогу. Там поднималась на второй этаж, где молились женщины, сидела и слушала молитвы.

Я смотрела на молодых мам с детьми, которые приходили к концу молитвы, и говорила себе: «Такой я хочу быть, когда вырасту, такой, в нарядном платье, с субботой, с молитвой».

Родителей, конечно же, вызвали в школу. И задали там хорошую взбучку: ваша дочь постоянно пропускает школу по субботам, а вы даже не знаете? Так где же она шляется всё утро?

Я сказала родителям: «Я никогда больше не пойду в школу в субботу, я хочу соблюдать шабат».

Я дотянула до аттестата зрелости, а потом семья вернулась в Израиль. И вновь выбор: стать певицей (у меня уже был успешный опыт во Франции) или продолжать учиться в школе в Израиле. Я не хотела идти в светскую школу, но опасалась, что религиозная школа (хоть и очень «упрощенная», по израильским меркам) для меня будет перебор, я всё-таки привыкла к другой жизни…

Выбор был непростым, но всё же я пошла в ту школу, потому что любила субботу, а пойди я по эстрадному пути, субботу было бы не сохранить. Так я тогда думала.

В конце концов, суббота стала моим родителям поперек горла. Особенно папе. Он долго терпел, но когда увидел, что «детский каприз», с которым он был готов мириться, когда я была младше, не проходит, решил, что с него хватит.

Точнее, Б-г решил снова поставить меня перед выбором.

Дома была «небольшая ссора», после которой папа сказал: «Выбирай: или дом — или твоя суббота. С меня хватит, я не желаю видеть мою дочь… такой»!

Я, помню, вышла на улицу, слезы текут, и не знаю, куда идти. Никого в городе не знаю, родственников у меня нет. Знакомые? Как придешь и скажешь: «Так вот и так, папа выгнал меня из дому. Не сможете меня приютить на неопределенное время?» Было очень тяжело.

В это время ко мне подходит человек в кипе и спрашивает:

— Вы не можете найти, где будет урок? Так вот же, в этом здании!

Я отмахиваюсь:

— Не нужен мне никакой урок, отстаньте, мне не до этого…

А он продолжает:

— Как, разве не вы звонили моей жене, что не можете найти нужный дом?

Что оказалось?

Одна девушка должна была прийти на урок Торы, который регулярно проводили в доме напротив моего, а я даже не знала. Та девушка никак не могла найти дом, ее вышли искать, а нашли меня!

Так я познакомилась с теми людьми, стала ходить на уроки Торы и поселилась в общежитии для девушек. И прожила там два с половиной года.

Во Франции оставался молодой человек, с которым мы любили друг друга, хотели пожениться, и он очень звал меня вернуться во Францию. Я всё тянула и тянула, потому что училась, потому что понимала всё отчетливее, что хочу построить свою жизнь по еврейским законам не только в теории, но и на практике.

Я не знала, что ответить ему, потому что чувствовала: вряд ли он меня поймет. И, всё же, меня не оставляла надежда, что смогу «заразить» его своей любовью к субботе, к радости упорядоченной жизни, к еврейской семье.

Я полетела во Францию.

Мы встретились в «нашем» кафе, которое оба когда-то любили и в котором я уже не могла заказать ничего, кроме минеральной воды и апельсинового сока. Мы болтали, рассказывали друг другу о своей жизни, о том, как каждый из нас провел эти годы.

Я поняла, что рассказываю ему только внешнюю часть своей жизни. И почувствовала, что не только не смогу «заразить» его, а у меня просто язык не повернется рассказать ему о том, что так волновало и вдохновляло меня. Это совсем другой мир. У меня по-прежнему оставалась в сердце какая-то привязанность к нему, но я всё отчетливее понимала, что он стал мне ч-у-ж-и-м. И привязана я даже не к нему, а тем годам своей жизни, когда из неловкого жеребенка-подростка с железками на зубах превращалась в девушку, когда начинала взрослеть.

Мы расстались…

Я вернулась в Израиль, познакомилась со своим будущим мужем, и каждый, кто нас видел, говорил, что мы — противоположности, он такой задумчивый и тихий, а она — как вихрь, да еще певица, они никогда не уживутся.

Но они ошибались. Я смешу и веселю мужа, я вообще очень заводная и смешливая, а он дает мне то, чего мне так не хватает: внутреннюю тишину и покой.

Но мы поженились, и мужу предложили работать в еврейской школе во Франции, преподавать еврейские дисциплины.

Мы переехали в Марсель, на юг Франции, жизнь текла почти безоблачно (насколько она может быть безоблачной у взрывной и веселой с тихим и задумчивым) до того дня, когда террорист напал на моего мужа…

С тех пор мы живем в Израиле. Сказать, что это легко? Не скажу. Но это наш дом. И, как в каждом доме, в нем есть нарядная гостиная, есть кухня, есть прихожая, где хозяева и гости сбрасывают облепленные грязью ботинки, есть двор, заросший всякой всячиной. Но там и тут проглядывает то, что выращено с любовью и терпением и то, что никому не удастся растоптать.

Это наш дом.

Теги: История из жизни, История тшувы