В Лондонском музее Искусств

В тот год я ездила по выставкам и музеям Европы в поисках художника 20-го века, исследуя творчество которого я смогу получить третью академическую степень. Годом раньше я закончила обучение в иерусалимском Еврейском университете и получила вторую степень по философии и истории искусств и теперь собиралась писать диссертацию о влиянии развития фотографии в 20-м веке на развитие живописи. Для этого нужно было найти художника, в работах которого можно было бы проследить это влияние.

Столько столетий живопись была практически единственным «актером» на сцене плоскостного изобразительного искусства (исключая народные промыслы и изображения на ювелирных украшениях, но это совсем другая ветвь), а тут на сцену выходит новый «актер» — фотография. Начинает активно развиваться и в какой-то мере теснить старого «мэтра» — живопись — не только в сознании масс, но и в творчестве художников, и этот процесс я и собиралась исследовать.

В поисках подходящего художника я посетила все картинные галереи, музеи и частные собрания и выставки, какие только смогла найти в Германии, Франции, Англии, и собиралась ехать, конечно, в Италию. Как же без Италии… Пока я видела — не только видела, но серьезно анализировала — сотни — если не тысячи — работ, но не могла найти художника, которого искала…

Я была в Англии, когда в Барбикан-центре в Лондоне открылась выставка «Еврейское искусство 20-го века». На эту выставку я не собиралась идти ни под каким видом. Друзья, с которыми познакомилась в Англии, как раз советовали пойти, потому что там, якобы, есть интересные работы, даже редкие картины, которые прежде почти или совсем не выставлялись. Но для меня пойти туда было невозможно.

Почему? Я задала себе этот вопрос, и ответ, каким бы он ни казался абсурдным (мне больно сегодня, когда думаю об этом, но уж обманывать себя не пыталась никогда), такой. Мне было стыдно, что, увидев меня на этой выставке, люди догадаются, что я еврейка… Мне было так стыдно быть еврейкой, что я согласна была быть кем угодно — только не еврейкой. Японкой, англичанкой — пожалуйста.

— Но подумай, — мысленно сказала я себе. — Если бы это была выставка «Японская живопись 20-го века» или «Чехословацкая живопись 20-го века» и тебя бы там увидели, кто-нибудь мог бы однозначно сказать, что ты японка или чешка?

— Нет, — ответила я себе. — Люди просто так любят смотреть картины и исследовать живопись, это необязательно свидетельствует об их национальности. Ну, значит, и ты можешь пойти на выставку работ еврейских художников — и никто не решит из-за этого, что ты точно еврейка.

— Хорошо — сказала я себе после всей этой дедукции и индукции. — Я иду туда.

Стыдно сказать, но, зайдя на выставку, я не узнала ни одной работы. (В Иерусалимском университете, где я изучала историю искусства, цикл «Еврейская живопись» был факультативным предметом). А ведь на других выставках и в музеях, и в картинных галереях еще в дверях могла узнать все работы, которые видно от входа. В дверях выставки еврейских художников я не узнала ни одной работы… Что неудивительно, учитывая мои «горячие» чувства к еврейству вообще и к своему «неудачному» происхождению, в частности…

Там, в Лондоне, за день до этого, мне приснился странный сон, который я до сих пор не могу забыть. Вижу его отчетливо и светло, он в любую минуту готов высветиться на внутренней поверхности век. Приснилось, что я иду по берегу Темзы в Лондоне и вижу кита, почему-то во сне я была уверена, что это именно китиха. Она плывет мне навстречу и, подплыв, сообщает, что наступает новое время. Что за новое время? Почему китиха? Почему в Лондоне, в Темзе? Ничего не понимаю.

Сейчас чуть больше понимаю, но тогда в Лондоне этот сон оставил после себя чувство недоумения и даже неловкости, ощущение абсурда, и поэтому запомнился.

И вот в Барбикан-центре, стоя в дверях выставочного зала, я внезапно вспомнила этот сон, и он только добавил ощущения неловкости, которое и так во мне жило: неловкости за нелепое, неловкости за еврейское…

Итак, ни одной картины, стоя в дверях, я не узнала. Понятно, я же никогда не видела и не изучала работ еврейских художников. Но первая картина, к которой я подошла, настолько потрясла, что я застыла на месте…

Картина называлась «Кишиневский погром 1903 года».

Я стояла напротив этой картины и не могла сдвинуться с места: боль пронзила меня. Боль, бьющая из холста этой картины: звуки, крики, запахи… Это был не просто холст и краски, не просто художник и его произведение, это была такое страдание, что я не смогла сдержать слез.

Наверное, там были и другие картины, точно были, я даже их помню, но перед этой я простояла несколько часов и слезы катились, не переставая.

Я помню, что какой-то человек прошел за моей спиной, наверное, там прошли десятки людей, но я обратила внимание именно на него. Не помню даже, мужчина или женщина… Кто-то прошел за моей спиной, и я спросила себя: почему человек так спокойно проходит мимо этой картины, он даже не замедлил шага… Он, наверное, бросил на нее взгляд, она его не слишком заинтересовала, и он пошел дальше… Почему же я стою перед ней и плачу не в силах сдвинуться с места?.. И почему он не?..

И тут понимание, почему я да, а он нет, пронзило меня: потому что он не еврей, а я еврейка… Поэтому я не могу пройти мимо, поэтому я стою и мое сердце рвется от горя, от ужаса, от страха, от сострадания…

Я долго стояла перед этой картиной, потом перед другой, и еще… и вопль и горе, которые исходили от них, потрясали меня до такой степени, почти до такой степени, будто всё это происходило со мной. Я никогда не врала себе, и тут спросила себя: ты видела и серьезно изучала сотни картин, сотни произведений знаменитых и менее известных художников, и никогда с тобой ничего подобного не происходило…

Ответить было легко и тяжело одновременно. Потому, что это твоя история, твой народ, твоя жизнь, где бы и в какое время ты ни жила, она связана — я не понимаю как, но связана — с жизнью этих людей, которые жили сто и больше лет назад и которых ты никогда не видела и не могла видеть. Но они часть тебя, а ты часть их…

Да-да, это часть тебя, как бы хорошо или не слишком хорошо для тебя это ни было…

Через несколько часов я остановилась перед картиной, в обществе которой смогла снова дышать: там было небо, много голубого цвета, немного еврейских букв.

И тут меня осенило: ведь эти самые еврейские буквы — это и мои буквы, и буквы всех евреев, живших когда-то и живущих сейчас, это буквы и язык, на котором говорит Б-г.

А ведь я не верила в Б-га до того момента, Он никогда даже не посещал мои мысли. Но откуда-то совершенно отчетливо возникла мысль, что это — язык Б-га.

В Барбикан-центре на берегу Темзы я настолько глубоко осознала свою связь с еврейским народом, с Б-гом, со своей душой… с еврейским буквами, словами и языком, вечным языком, что, когда вышла из музея, мне понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя.

Я стояла там, мимо проходили люди, спешили по своим делам, светило такое приятное там солнце. У меня было столько планов и на тот день, и на следующие дни в Лондоне, но всё это было до того, как я побывала на выставке «Еврейское искусство 20-го века»…

Внешне я оставалась прежней, но внутренне для меня изменилось всё. В тот же день поменяла билет и первым самолетом вылетела в Израиль…

Я нашла Художника, Которого искала столько времени. Я и сегодня вижу Его руку — в горсти миндаля на своем столе, в луче света, проникающем сквозь оконное стекло, в котенке, играющем с опавшими листьями у меня во дворике…

Его произведения совершенны: каждое Его произведение живо… оно играет, мерцает оттенками, поражает грацией движений или формы. Я чувствую, что Б-г говорит со мной каждый миг, если я только готова открыть глаза и внутреннее зрение и — увидеть. Он говорит со всеми нами каждую минуту — меняющимися тенями и оттенками… неизменной красотой природы, силой ее воздействия на нас… вечной красотой жизни, сияющим мигом которой мы с вами являемся: каждый из нас, и вы, и я…

Рассказала Нурит Сиркис-Бенк

Теги: История из жизни, История тшувы