Марка человека, или ребенок как стихийное бедствие

Осел ревел так, что наш тихо-тихо дрейфующий в зелени район поперхнулся. Осел щедро разевал пасть, и из нее широким потоком лились неслыханные ранее в этих краях звуки. Осла я нашел ниже, у самого моря, там его привязал к столбу какой-то бедуин, который не знал на свою беду, что позже там окажусь я. Осла я отвязал и привел домой. Я думал, мама обрадуется. То есть не думал, я точно знал и хотел, чтобы он жил в моей комнате. После того, как папа погиб, мама предлагала мне завести собаку, но собаку я не хотел, сам не знаю почему, а вот этот осел мне понравился. Я был вообще непредсказуемым ребенком. Непредсказуемым — это так себе… это не то слово… Я всегда был — как снег на голову, как буря, как ураган, как стихийное бедствие. Да, вот это точно — стихийное бедствие.

Мама открыла дверь мне и ослику, и я сказал… Я ничего еще не сказал, как осел решил сделать шаг вперед, как мама ахнула, отпрянула и со всей силы захлопнула дверь. Она ее так сильно захлопнула, несмотря на сдерживающую пружину (это еще папа от меня установил, когда был жив), что осел испугался в первый момент, но потом открыл пасть и как начал орать низким трубным голосом, широко показывая зубы. Меня заинтересовали его зубы. Я рассматривал и сравнивал с тем, что видел когда-то у себя во рту. Зубы у осла были грязные и глотка огромная и красная. И орал он прекрасно. И главное — громко, убийственно громко, и мне это в нем очень нравилось.

Ситуацию спас сосед. Он как-то сумел успокоить осла и увел его, упирающегося, за калитку. Боюсь, что на это были истрачены конфеты, предназначавшиеся для меня. Ну… или почти для меня.

А что осел! Это была еще не самая худшая моя проделка. После того, как погиб папа… После того, как папа погиб, я очень злился на него. Он попал в аварию. Я считал, что только те, кто не умеет водить, попадают в аварии. А папа был спец. Он был ас! Он должен был уцелеть! Вырулить! Сделать кульбит и приземлиться на все четыре колеса! Почему он позволил кому-то другому проехать, а себе — нет? Но… Он погиб, и задать свои вопросы мне было некому. Кроме того, пока он был жив, я пользовался большим уважением среди мальчишек. Еще бы, отец — водитель трейлера, такого мощного грузовика. Он иногда разрешал мальчишкам, моим друзьям, залезать по этим колесам, выше нашего роста, — наверх в кабину. Какой оттуда вид открывался на тех, кто внизу, на асфальте! А руль! Можно было подержаться за руль и сделать зверское лицо. Стоило быть моим другом. Папа был — Королем дорог. Потом он пропал, исчез. Об этом поговорили и забыли, мальчишки забыли, у них память короткая. «Ну и что, что герой, у каждого из них отец — герой и еще не туда ездил, к тому же твой вообще попал в аварию»… Так что был человек — и вдруг пустота. И за это я тоже злился на него. С меня сошло сияние исключительности, остались одни проделки и полная неуспеваемость по всем предметам.

…Из того вечера я помню слепящие глаза мигалок, оцепленную улицу, какие-то женщины держат маму за плечи. Потом меня отвели в незнакомую квартиру, предлагали ужин, но я не мог ни есть, ни сидеть, ни спать. Стоял, как уличный фонарь. В той квартире было холодно, и она вся состояла из серых и черных покрывал. Так мне запомнилось тогда. Потом я еще раз был в той квартире, нас пригласили туда в гости вместе с мамой через несколько месяцев после того вечера, и я думал, что это другой дом, там все так поменялось: было тепло, и были желтые диваны и оранжевые шторы, и какие то подушки с бахромой. но в тот вечер мне казалось, что всё покрыли черные покрывала. Я тогда спросил у них: «А где ваши покрывала?», но они не поняли, о чем я спрашиваю. Вот и тот вечер, когда были мигалки и все такое, я так и называл «тот вечер», и потом тоже: «В тот год, когда случился тот вечер». Мама пыталась меня поправить, люди так не понимают, говорила она, но я был упрямый, и она не стала меня переубеждать говорить по-другому. Тем более, что других проблем хватало.

…Кто-то перебегал дорогу перед папиным трейлером, так и неизвестно, кто это был, просто перебежал и скрылся, а для меня на этом все закончилось. Закончилось детство, к которому я привык, и началось что-то другое, к чему я так и не привык. Началось другое детство или другое что-то, которое продолжается, в общем, и до сих пор. Хотя я сегодня другой человек, не тот потерявший папу мальчик, а успешный, и хорошая работа, и все такое, но иногда по утрам, до того, как проснулся, меня охватывает то знакомое промозглое чувство, что у тебя что-то забрали и это уже не вернуть. «Вернуть» или «не вернуть» — это относится к чему-то, что существует, а тут просто был один мир — и стал другим, и все стало другим, и я стал другим. Потому что я принадлежал тому миру, где был папа, и, когда того мира не стало, меня тоже не стало, только этого никто не заметил.

Да, кто-то перебегал дорогу, и папа который вел тяжелый грузовик, мог — чтобы не врезаться в того человека — повернуть направо, но там был автобус, или налево — но это был подъем на мост и край шоссе обрывался резко вниз. И он повернул налево. Я потом, став старше, долго размышлял над этим: почему он повернул налево и погиб? Ведь этому не учат, не спрашивают на экзаменах или контрольных в школе. У него была секунда или две, или, может, и этого не было, и он повернул туда, куда считал единственно возможным. Этому можно научить или с этим рождаются? И если с этим рождаются, где оно находится? До того времени, когда человек принимает главное в его жизни решение? Где оно? Где оно хранится? Я потом много читал об авариях, но там больше материала о тех, кто сбил спьяну или по невнимательности, и они говорят «я не заметил» или «я не успел». Про тех, кто успел так, как мой папа, — про них меньше материала. Просто такие реже потом могут рассказывать. Или, максимум, они говорят (если им удалось выжить): «Я просто так сделал, и все». И это «и все» — оно меня сводило с ума. Я не мог понять, где оно находится в человеке и почему этого снаружи не видно. Вот идет тот, кто мог бы сбить, и тот, кто повернет туда, где обрывается шоссе, и этого снаружи по этим двум людям — не видно! Не видно! Эта мысль не давала мне покоя.

Как я выжил и стал тем, кем стал? У меня бизнес, хорошее дело. Я привык мыслить быстро и не как все, и это как раз то, что нужно в нашем деле. Правда, кабинетные разговоры, заседания не люблю. Я их просто не выдерживаю. Все решаю быстро, на ходу, рублю одним махом. Не все это понимают, и еще меньше людей могут так работать. Но у меня есть четверо, которые могут, которые уже привыкли, и больше мне не надо. Подозреваю, что и они не были усердными учениками в детстве, но не спрашиваю, может, они не захотят признаваться. Потому что у них не было такой мамы, как моя. У меня была.

Как ей это удавалось? Тогда я про это не думал. Муж погиб, сын бездельничает, не учится и изводит всех дикими выходками. Учителя ругают, директор предупреждает в сотый и в последний раз, а она находит слова утешения для десятилетнего мальчишки, который потерял отца.

Учился я плохо. Хуже некуда. То есть, строго говоря, вообще не учился. Я изучал коридор, я с ним был знаком значительно лучше, чем с классом по ту сторону двери. Сколько раз было, что, слоняясь вдоль и поперек этажа, я думал: «И сегодня ни одного урока до конца — внутри. Все — снаружи!» Досаду и отчаяние не передать словами. И их я вычерпывал из себя большими черпаками новых выходок.

Читать я не любил, долго сидеть на одном месте не умел и думал только после того, как уже сделал… и то не всегда. Несколько раз мне удавалось свернуть голову пожарному крану района — мне было интересно, что произойдет. И хлынула вода, и затопила улицу. Сколько раз у нас в доме вырубалось электричество? — Не сосчитать. И сколько раз я только по счастливой случайности не спалил дом и всю улицу? Примерно столько же.

На следующий день после истории с ослом (мама довольно быстро отошла), она вынула из кошелька деньги, протянула мне и сказала:

— Вот тебе двадцать шекелей, дуй в магазин, он скоро закрывается, купи пакет молока, банку тунца, пластырь.

— Я вчера покупал, — напомнил я. — Он еще не закончился.

— Скоро закончится, — со знанием дела заключила мама. — И сахар. Сахар точно кончился и мне чай не с чем пить.

Снова она в зеленой кофте с висячими карманами, и это значит — у нее с утра плохое настроение.

— Опять не спала? — спрашиваю я со знанием дела.

— Беги, давай. Не спала, — она поежилась и обхватила себя руками. — В пять выпила две таблетки и провалилась.

— Так пей их в два. Или в час. Чего ждать? Одно молоко?

Когда я вышел из магазина, уже стемнело. Пахло асфальтом и лужами с бензиновыми разводами. Я шел быстро, но рев мотора трейлера услышал издалека. Когда-то папа учил меня по звуку мотора отгадывать, какая едет машина, он даже марку угадывал. Мне жаль, что он не учил меня этому сейчас, сейчас-то бы я точно запомнил, но теперь я пытаюсь угадать это сам, а потом смотрю, какая машина выезжает. Иногда угадываю, правда, редко, но в последнее время чуть-чуть чаще. «Это трейлер! — сказал я себе и зажмурил глаза, чтобы не подглядывать. — Но какой именно?» И я открыл глаза. Его еще не было видно, но я знал по реву мотора, что он приближается на большой скорости. И еще услышал топот ног, и двое мелких, поравнявшись со мной, разом перепрыгнули лужу, и тот, что младше крикнул: «Я первый добегу!»

…Потом все кричали, что я нарочно дал им подножку, да так, что они в кровь разбили лицо. Но я не давал им подножку, я их просто свалил на землю. Налетел на них, они упали, я на них. Мне показалось, что что-то как будто хрустнуло. Один сразу заорал, поднял голову, у него вся щека в крови, даже глаз залит. Потом ему зашивали щеку или ухо, так он ободрался об асфальт. А второй, которого я придавил, — он как-то затих, и я испугался. Они года на три младше меня, или на четыре. Я его за куртку подергал: «Эй! Э-э-эй, ты!» И тут нас заметили, кажется, кто-то из окна видел, как я на них налетел и свалил их с ног. И с другой стороны тоже уже кто-то бежал. Все просто с ума посходили, какой я злой и на всех злость вымещаю. Их мамаша орала, что меня надо в интернат поместить для особо опасных детей. Про пластырь я забыл, а пакет с сахаром упал в лужу, и я смотрел, как он набухает в воде. Это было не очень заметно, но я знал, что он уже весь пропитался.

Они приволокли меня к нам домой, все в нашем районе знают, где моя квартира. У нас такой звонок особенный, он болтается на одном проводке, но, наверное, все знают нашу квартиру не только из-за интересного звонка. И в тот раз все, кто меня притащил, так звонили и стучали, что мама открыла дверь уже белая от ужаса.

— Вы бы только видели, что он наделал! Он им лица разбил. У одного точно перелом руки! Вы знаете, кого вы воспитываете? Он тех детей чуть калеками не оставил!

— Мам, — сказал я, не обращая ни на кого внимания. — Просто они не видели тот трейлер, а я видел.

У мамы было такое странное застывшее лицо, но она молчала, когда они все страшно кричали на нее и на меня.

— Я знаю, — медленно проговорила мама, она это только мне сказала, а не им.

— И я не принес тебе сахар и пластырь, — я снова сказал это только маме, не им, да они бы и не поняли.

— Я знаю, — повторила мама.

— Пластырь? — завопила одна из теток и схватила меня за плечо. — Тут пластырем не отделаешься!

— С чем ты будешь пить чай? — спросил я.

Мама не ответила, она отцепила меня от тетки и прижала лицом к себе.

— да еще и кофе без молока, — пробурчал я, уткнувшись в ее зеленую кофту с висячими карманами.

Кажется, мама обещала, что завтра мы пойдем и извинимся перед мальчиками и их семьями или я пойду и извинюсь, что угодно, только бы они уже ушли из нашей квартиры. Но они не уходили. Я протиснулся между ними и прошел в свою комнату. Бросился на кровать. Накрыл голову подушкой. Потом стал шарить рукой под кроватью. У папы был такой мячик резиновый с пупырышками, он уменьшался в ладони. Это полезно для кистей рук, делать упражнения, разминать — так он это называл. Я этот мячик не могу сжимать, как папа, у меня сил не хватает, но пупырышки у него очень приятные на ощупь, проводить по ним пальцем. Я нащупал его, он оказался внутри моих порванных летних сандалий, которые я уже не ношу. Наверное, я вчера ткнул его в них и даже не почувствовал — куда. Смотрю на мячик и не могу понять, как это: мячик есть, и видны даже мелкие царапины и трещинки, а папы, который этот мячик купил за несколько шекелей, — папы нет? Эта мысль, она не дает мне покоя и она на несколько размеров больше моей головы, и поэтому я не могу ее думать..

«Папа, — сказал я, катая в руке мячик и сжимая его. — Я не понял какая марка у трейлера. То есть сейчас-то я знаю, но я подсмотрел, поэтому на самом деле это не засчитывается».

Из нашей прихожей по-прежнему доносились крики. Кажется, кто-то сказал, но, может, я точно не расслышал, что меня надо послать в интернат. Я с силой надавил на пупырышки.

«И еще, кажется, понял какой я марки. Такой же, как и ты, так я думаю. Это такая марка… То есть, в смысле, это люди такой марки, по которым снаружи не видно».

Теги: Рассказ, семья, Между людьми, Случай из практики