Запах яблок

Один старый анекдот сообщает, что настоящая женщина может сделать из Ничего три вещи, а именно: шляпку, салат и скандал.

«Шляпка», «салат» и «скандал» — это, так сказать, авот мелаха, основные виды работ, за каждым из них — целый орнамент возможностей. «Шляпка», например, — от короны на голове до золотой коронки на зубах. И «салат» бывает разный — от макарон по-флотски до суши. Разновидности «скандала»: например, одесский — со скалкой, который, случается, достигает такой силы, что рядом с ним землетрясение или извержение вулкана — просто недостойные внимания события, но бывают и более изысканные формы — со смоковницей или другими фруктами. И начала его Первая Леди — Ева, когда рукой, надушенной лучшими ароматами сада (никакой химии, алкоголя и алюминия), сорвала запретный плод и заставила Адама вкусить от него, тем самым приведя в движение вселенский механизм тяжелых последствий…

Если верить анекдоту, Женщина — салат-скандал-и-шляпка — никогда не отступает, никогда не унывает, она, как ханукальный кувшинчик с маслом, способна поразить мужчину в восемь раз больше, чем он того ожидал…

Талмуд рассказывает о Раби Йоси, ученике Раби Акивы, который признавался: «Никогда я не звал жену мою — женой, но всегда —домом моим».

О, я помню, когда услышала это в первый раз. Это было в Юрмале, в летнем лагере для девочек. Б-же, как давно это было… в прошлом веке. Да, так вот, рав читал нам лекцию, где и привел упомянутое сравнение с домом. Что там стало с девушками! Они покатились со смеху — с грохотом вагонной тележки: «Это же какого его жена должна была быть размера — XXXL?»

Это была Юрмала, лето, прохладное балтийское море, свежие розы и свежие сливы на деревянных прилавках маленького рынка. Нет, девушки однозначно были против того, чтобы их будущий муж сравнивал их с домом…

Девушкам бы хотелось, чтобы их сравнивали с нежным восходом над холодными вершинами или, на худой конец, со свежей батарейкой для севшего мобильника или, если мужчина так жаждет плести серенаду на архитектурные темы, то… то, например, сравнить любимую женщину с балконом на шестнадцатом этаже — откуда вид на залив, на корабли и на белый песок…

Но сравнить с — домом? Что это — хижина дяди Тома, привет всем от тетушки Хлои?

Ах, глупыми, глупыми мы были!.. Мы совершенно не знали жизни! (Да и вряд сейчас ее знаем…)

Мы не знали, что значит для мужа — тарелка супа (ради которой освободили поле, смахнув трактор, куклу и черепичную крышу опрокинутого детектива). Что значит — с порога — улыбка жены и запах яблочного пирога с корицей после пасхального воздержания от выпечки, и свежая рубашка, еще хранящая тепло утюга… и чистый пол, на котором только что отплясывали джигу паровозы и элементы ребуса «Виселица». Что значат для мужчины родные стены… где, стерев рисунки, можно кое-где увидеть их первоначальный цвет?.. Что значит для него благодарность жены, когда он приносит ей черешню, ради которой распахал все магазины округи.

И при чем здесь, при чем здесь холодный рассвет над безжизненными горами?

…

…Они вышли погулять, просто погулять после ужина, оставив чашки на столе и даже не убрав блюдце с овсяным печеньем, разговаривали и смеялись, и не заметили, как дошли до путей. Станция была далеко, до нее километра три полотна среди зарослей крапивы да Иван-да-Марьи… Они шли впереди, все так же болтая и смеясь, словно поженились вчера, а не семь лет назад.

Эта парочка, которая всегда вызывала улыбки: он — пританцовывающий, с рыжеватыми усиками, худой, как нумер «Ай!», и она — полная, как нумер «Ахт!», и крепко сбитая, как свежие сливки.

Пятилетняя Рейзл важно, в соломенной шляпе, следовала за ними, срывая волокнистые стебли ромашек, и, если бы не она, они бы долго ничего не заметили. Загромыхал товарный поезд по путям, отделявшим их от местечка, и Рейзл испугалась. Вот только тогда они остановились, Берта подхватила дочку на руки, и они втроем оглянулись на дом.

… дым над крышами.

Но в тот момент товарный восьмичасовой отрезал от них изгиб улицы, колодец, и они стояли и ждали, нетерпеливо всматриваясь в просветы между вагонами. Берта заплакала: «Что же это такое? Опять, погром, а?» Их дом был последним, самым последним с краю, одноэтажный дом с качелями Рейзи, ее куклой на ступеньке у входа, с новым костюмом Якова, только вчера забранным у портного. Только нитки кое-где вытянуть осталось.

И сейчас над их крышей — дым, и дым над крышей тощей Фейги, и вон видно, что и Шпильмановский дом горит, и вся их улица. И крики, и падают уже кровли.

— Бежим в лес, — торопит Яков. — Я возьму Рейзл на руки, а то мы тут на виду у них, нас разделяет только поле.

— Я не могу бежать, — заламывает руки Берта. — Куда мне с моими ногами и моим весом, а ты беги с Рейзой. Ты — худой, быстрый, ты спасешься.

У Берты всегда были маленькие ступни, с трудом удерживающие ее, и, если раньше ее вес был предметом его незлобивых шуточек, ее пунцовой краски от них, его уговоров съесть еще крендель, ее решимости завязать на себе новый фартук и его серьезных попыток привязать к тесемкам веревочки, и…

Он тощий, как сыворотка от снятого молока, беззаботный и легкий, даже слишком беззаботный по мнению Берты, она всегда втайне считала, что ему не хватает серьезности, не хватает такой мужской хватки, и даже бывало, что под горячую руку (а уж у Берты рука была горячая и не очень легкая) она это ему, нахмурив светлые брови и сгустив на щеках ямочки, закинув полотенце на плечо, все высказывала…

…они стоят в отчаянии и смотрят, как горит улица, и понимают, что ей и до рощи не добежать, не то что до леса. У Берты слезы капают на макушку дочери, Яков в страхе оглядывается: кто знает, они и из леса за их спиной могут выехать. Вдруг раздастся гиканье, свист, конское ржанье и — жди новой беды!

Хоть какую таратайку поймать, добраться на ней до станции, там есть где спрятаться, но здесь? Стоишь в чистом поле, с женой, с дочкой, открытые глазу, как бутылка на столе городового. И только шпалы, как хребет гигантской рыбы, с которой содрали кожу и порубили на фарш, — между ними и дымом над крышами.

— Беги, Яков, — умоляет Берта. — Возьми девочку и бегите. Я никогда себе не прощу, что ты стоишь тут с девочкой без пользы, как катушка без ниток.

Перед ними снова загромыхали вагоны. Поезд не по расписанию. Оставить Берту — это немыслимо. Куда-то перегоняют Пустые Платформы. Без Берты его жизнь пустая и гулкая, как эти платформы.

— Яков, — плачет Берта и толкает ему на руки девочку, — бегите. Этот товарный вас скроет. Я уже видела двух казаков, они на нас показывали, пока этот поезд не подошел.

Яков их тоже видел.

В этом месте железная дорога делала поворот, огибая высокий холм, поросший лесом, — за ним и паровозы всегда, подъезжая к этому месту, замедляли ход.

Берта для него — это и его дом, и его «я», которое ходит по дорогам и приподнимает шляпу перед знакомыми, без нее это «я», которое тоскует и радуется, потеряет смысл.

Сейчас перед ними громыхали цистерны, стальные колеса стучали по рельсам, отсчитывая последние минуты, отделяющие их от казачьих нагаек. А к калитке прислонен его старенький велосипед, Берта просила убрать его в сарай, но он так и не убрал, велосипед упал, когда они выходили, да так и остался лежать, и чашки остались, они даже не убрали со стола перед тем, как вышли из дому: не хотелось задерживаться в доме. Уж больно вечер хорош: звал сиреневыми ранними сумерками и запахом настоянных на солнце трав.

Последними в конце состава шли опять пустые платформы.

И тут Яков, легкий и подвижный, как велосипедные спицы, беззаботный Яков, у которого на все на свете были отговорки и шуточки, поднатужился и поднял Берту, тяжелую, как груженная пшеницей подвода, и закинул ее на пустую громыхающую платформу.

Он поднял ее, взяв силы из тех тайников сердца, откуда люди черпают мужество делать предложение в осажденном городе, нести ребенка по снегу в метель, хоронить тех, кто остался позади, и поднимать тех, кто перед ними.

Он и дочь поднял и закинул следом за матерью — уже с усилием. Колеса мелькали, и платформа громыхала страшнее, чем тетя Рахиль сковородами, когда была особенно взбешена. Самому запрыгнуть сил уже не осталось.

«…Яков, Яко-о-ов, Яко-о-ооов…»

Снова цистерна, а за ней — последняя в этом поезде пустая платформа. Тем, кто прицепил ее, и это совершенно точно, уготовано место в раю. Пусть это грязные путевые рабочие, которые сплевывают окурки, пусть не всегда с их губ слетают латинские пословицы, но они прицепили эту последнюю платформу, на которую запрыгнул Яков.

А если бы они знали, что на этой платформе спасется еврей, что с невероятной силой, которой в нем никто не подозревал, этот слабый жид с танцующей походкой забросит туда свою жену и дочь, тогда, зная это, — прицепили ли бы?..

…они ехали на открытой платформе, спасаясь от погрома, весь вечер и всю ночь. (На одном из полустанков Яков перебрался к ним). Спасались под брошенной ветошью от выбивающего душу ветра. Под утро приехали в какой-то беленький городок, вышли на станцию, без денег, без документов. Они ведь вышли подышать чудным вечерним воздухом, терпким, как чай, забыв куклу на крыльце и не захватив с собой даже печенья с блюдца.

Они просидели целый день на вокзальной скамейке, но мир, как говорят, не без добрых людей, к ним подошла женщина, спросила, кто они и откуда, потом отвела к себе на квартиру. Потом Яков устроился на работу, снял жилье и заново отстроил свой дом, который спас, забросив жену на открытую платформу проходящего товарного.

Пусть говорят, что женщина может сотворить из ничего скандал, салат и шляпку, но еще, наверное, и дом — с блуждающим по комнатам запахом яблочного пирога с корицей, и тихие слова, улетающие с беспокойными порывами ветра.

памяти Мирьям заль — внучки Берты…(написано с ее слов…)

Теги: семья, Женщина, Дом, Катастрофа, Большие люди маленького города, История из жизни