Еврейские дедушки нееврейских внуков. Некуда возвращаться

Поколение моих родителей уже почти ничего не знало о сущности еврейства. Для части из тех, кто родился в конце двадцатых, идиш всё ещё оставался родным языком, но повзрослев, влившись в общие государственные школы, заимев нееврейских товарищей и подруг, они оставили этот последний, хранящий их своеобразность, штрих за бортом всеобщего воодушевления строительства советской империи.

Их окружала иллюзия движения вперёд, в манящее будущее. Тёмная тюрьма казалась светлым праздником. Лишения и нищета стали само собой разумеющимся бытом. А интернациональная показуха обратилась в фетиш, заставлявший стыдиться своих еврейских корней. И вот тогда и началась история нееврейских внуков.

Пока связь с еврейскими корнями были сильна, пока окружение было полно еврейских лиц и связей, браки между евреями оставались делом непременным. В поколении наших дедушек межнациональные браки хоть и не считались уже чем-то из ряда вон выходящим, но на деле были редки. Внутриеврейские браки не противоречили социалистической политике парадного процветания народов Советского Союза – недаром так популярна была на первых порах Биробиджанская затея.

Но это всё было до войны. До страшной катастрофы. Тогда руководству компартии казалось, что евреев просто так не растворить. Но после лагерей смерти и массовых расстрелов, когда пришла к концу назойливая, с точки зрения властей, еврейская сосредоточенность в западных областях СССР, государство поняло, что евреев можно тихой сапой утопить без остатка в безвкусном вареве народов, населявших СССР.

Для этого, в первую очередь, следовало навсегда покончить с культурной, языковой или любой другой обособленностью евреев, как самостоятельного народа, покончить с любым признаком, который бы выделил их из массы среднестатистического населения, и, уж тем более, лишить традиционного знания, родовой памяти, малейшей связи с древним и богатым прошлым.

Само понятие еврейства после войны должно было стать чем-то расплывчатым, неопределённым, тем, к чему принадлежать не только не почётно, но, наоборот, проблематично и даже стыдно.[1]

Ещё в конце тридцатых годов прокатилась волна закрытий синагог по всей стране. Могло показаться, что это происходило на гребне общей государственной политики превращения религии в централизованные, строго контролируемые государством и постепенно задавливаемые властью, учреждения. Но для евреев это оказалось значимей. Хотя бы потому, что синагоги на местах оставались островками памяти, связывающих евреев с прошлым, островками, где слова "еврей" и "еврейский" всё ещё звучали легитимно и положительно. В итоге, синагоги влачили жалкое существование лишь в самых крупных городах.[2]

В большинстве других городов, где понятие еврейской общины сошло на нет, о подобном можно было только мечтать. Старики тут и там собирались в миньяны на частных квартирах, но зарекались афишировать это, боясь репрессий.

Что же касается их детей, то есть молодёжи, в синагогах они уже не появлялись. Новое поколение не только не интересовались ничем еврейским, но обходило синагогу далеко стороной. Появление в синагоге значило попасть под наблюдение компетентных органов, грозило быть отмеченным в "реестре" людей, чуждых власти. Молодой человек, "засветившийся" в синагоге, мог попрощаться с надеждой на получение хорошего образования, престижной работы или продвижения по службе. По крайней мере, так считалось.

Впрочем, до всего этого дело не доходило. Молодые евреи, если вообще знали о существовании подобных мест, могли появиться там лишь случайно, да и то, воспринимая синагогу, как что-то давно устаревшее, отсталое, как прибежище "примитивных", "поросших мхом", стариков.

Молодые евреи и еврейки в массе своей затворили за собой ворота еврейства, тут же забыв туда обратный путь. Перед ними расстилалось бескрайнее общечеловеческое море, советского образца, не позволявшее выделяться из коллектива, где любое выпячивание своей идентичности воспринималось, как угроза общепринятой серости.

Это не слишком походило на то опьянение "свободой" столетней давности, когда на "крыльях" аскалы, на ядовитых потоках новомодных веяний, алчущие выскочить из местечковой "затхлости", молодые евреи, сломя голову, бросались в "большой" мир и там тонули бесследно, обрывая связь со своим прошлым.

На этот раз всё было ещё страшнее. Вернуться назад уже было нельзя. Не существовало более ни еврейского местечка, ни еврейской общины. Не существовало больше, по крайней мере, в условиях победившего социализма, такого понятия, как Еврейский дом.

Остатки своего еврейского самосознания новое поколение выражало в тайном сочувствии к "израильским агрессорам", в судорожном подсчёте евреев – обладателей Нобелевских премий, гордостью за мохнатого, со зверским взглядом на портретах, основателя "самой передовой" доктрины - Маркса, а также в комичном распознавании еврейской подноготной знаменитостей, частенько никакого отношению к еврейству не имеющих.

Ещё в семейных застольях звучали идишистские шлягеры, слова которых всё более ускользали от понимания. Ещё по весне, в преддверии русской "пасхи", откуда не возьмись, появлялся "еврейский хлеб" – маца, вызывавшая недоумение и смех соседей. Ещё в потрёпанных фотоальбомах, тут и там, с помятых, посиневших от времени снимков, укоризненно смотрели бородатые прадеды. Но еврейство всё больше становилось ненужным, странным налётом на жизнь, мешавшим этой жизни, и готовым исчезнуть из неё навсегда.  

Продолжение следует

[1] Такую политику власти обосновывали для себя ещё и необходимостью убрать евреев от рычагов власти, где, как считали в руководстве партии, те оказались после революции. Евреев стали изымать из партийных и государственных высших эшелонов власти. Их стали ограничивать при приёме в высшие учебные заведения. Везде, даже на производстве, из руководителей и ведущих специалистов, принимающих решения, их превращали во вторичные, подсобные номера в руководстве. Так стал набирать силу государственный антисемитизм.

[2] Правда, сразу после войны, на гребне заигрывания с еврейским антифашистским комитетом, власти разрешили еврейским общинам, тут и там, открыть молельные дома. Это случилось, например, в Саратове в 1946 году. Саратов, еврейское население которого увеличивалось после мировых войн за счёт беженцев из западных областей, насчитывало несколько тысяч человек. Это были остатки многих, когда-то процветающих общин Белоруссии и Литвы. Сразу после войны, им было позволено купить под молельню небольшой частный домик на окраине города, где худо ли бедно, люди среднего и старшего возраста, могли вести что-то напоминающее еврейскую жизнь. Достаточно сказать, что в арон а-койдеш Саратовской синагоги были сложены ТРИНАДЦАТЬ сифрей Тора  разных размеров.

Теги: Оголтелый оптимизм, Былое, Еврейские дедушки нееврейских внуков