Жизнь пришла

 Это случилось около тридцати лет назад. Накануне вечером мы гуляли в скверике возле больницы. Тепло, и чудный закат на лицах и деревьях. Живот моей маленькой жены огромный, уютный, словно домик для таинственного существа, которого мы не боялись, но ждали с нетерпением и любопытством. Ведь для нас всё происходило в первый раз. Никто пока не стучался наружу, никто не просился на волю. Было тихо и спокойно, казалось - нам ещё ждать и ждать. Когда закатное чудо исчезло и похолодало, мы попрощались, смеясь друг над другом, беспечные, полные радужных надежд. Я ушёл, чтобы вернуться назавтра.

Здание роддома в три этажа, два корпуса, составленных буквой «г», и полудворик. На первом этаже - ожидающие родов, на втором – предродовые и родовые, а на третьем - палаты новоиспечённых мам и комнаты попискивающих, шевелящихся чад, носимых на кормёжку, каждый к своей собственной груди.  

Всё своим чередом. Она лежит внизу в маленькой комнатке на двоих. Предстоит ещё одна ночёвка вне дома в странном ожидании неведомых событий. Ничего не предвещает перемен, побаливает немножко, а море спокойное, штиль.

И вдруг, ещё вечером, вода, тёплый материнский океан, в котором девять месяцев качался в покое маленький капитан, неслышным потоком хлынул наружу. Воды отошли – вот как это называется. Ну что ж, в добрый час. Человек переходит из мира в мир. Из тесного мира маминой утробы – в раздвинутый свет этой вселенной, а уж потом, когда-нибудь, из этого мира - в непредставимый по охвату Будущий сад[1].

Иди, нарождающаяся мамаша, своим ходом на второй этаж. Там тебя схватят мягкие руки поводырей, чтобы вызволить из тюрьмы твоего младенца. Но, не тут-то было. Никто не встречает, никто не успокаивает, никто не направляет. Заходи, мол, сама, ложись, готовься, как можешь, успеется, не помрёшь! А она не знает, она боится и неумело ждёт развязку.

Огромная кафельная родовая, холодная и пустая. И старая баба в заношенном халате где-то там, в углу, то ли чай попивает, то ли бутерброд доедает, смотрит искоса на изгибающуюся от боли девочку и ухмыляется: «Чё, допекло, небось? Не дрейфь, жди, успеешь, лежи пока припрёт». А потом лениво перебирает бумаги, ухмыляется: «А-а, «Давидовна», надо ж ведь, туда же!»

А девочке плохо. Ей больно, она дышит неправильно, и силы тратит не впрок. И никого рядом. И текут минуты, а за ними часы. Она пытается, не зная как, она старается высвободить из себя пленника, и не может. А баба приговаривает: «А что, правда что ль, еврейки, слышь, сами рожать могут, и помогать не надо!» И в глазах от наслаждения – пустота, и глухая вековая ночь, и некого звать, чернота.

И нет уж сил, холод, и пот высох, и почти бред, и липкий обморок, как пропасть, вот он, рядом. А боль, а боль, ей бы кричать, а она молчит: не буду при этой… И вдруг ей кажется, кажется, что надо идти, сейчас, непременно. Она встаёт на кровати во весь рост, и идёт куда-то, где светло и чисто до слёз, но возвращается, и видит себя на краю, и  вспоминает свою кафельную камеру пыток…. И так всю ночь, и так всю ночь… А под утро – всё затихает, всё равно, все умрём, нет сил, нет мочи, ничего нет, только чуть-чуть молитвы – так, в себе: Г-споди, я не могу больше! Не могу…

А потом, вдруг что-то сдвигается… Ранним утром, в неурочный час, откуда-то с неба сваливаются два ангелочка, две девчонки-студенточки. Смена! Смена! Благословенная смена. Ах, кричат они, как же ты, милая! Давай быстрей, быстрей, спасай себя, спасай свою кровиночку! И обе разом налегают на живот. Ой, как больно, какой жуткий огонь! А потом, вдруг, сразу – лёгкость и жизнь. Что-то вылетело пробкой и затрепетало в руках студенточки. Что-то синее, махрово-синее. Молчащее и живое ли? И на маленькой шейке толстые жгуты, словно жирный галстук, словно тёмная змея. «Троекратное обвитие…., Б-же мой!» Скорей его под воду, под холодную струю из крана, ну же, давай, скворчонок! И тогда, откуда-то тихо-тихо, слабенький робкий писк. Это жизнь, это жизнь пришла в этот мёртвый мир! Вы слышите?! Жизнь пришла.

[1] Раби Йехиэль Тикатинский «Гешер а-хаим»

Теги: , Литература, Былое