Могло бы быть так…

Солнце и тепло. Я бегу. Меня ждут. Конечно друзья, а кто же! С каждым  рывком я всё больше сливаюсь с небом. Меня перестают замечать, и я скольжу сквозь тяжеленные расцвеченные торбы молдаванок, сквозь локти и подмышки работяг и бездельников. Мне 10 лет. Как пружинят под ногами металлические листы над подвалами! Чем глубже яма, тем сильнее выбрасывает меня к небу. Лето. Мне 10 лет. Я счастлив. 

Друзья… Они стоят отдельного разговора.

У Павлика в надёжном месте скрываются 318 отчаянных пластиковых солдатиков. После школы, вместе с Геной, они осторожно выпускают их на сверкающий светлым лаком паркет, делят между собой, а потом располагают в боевых позициях. Баталии открываются чудовищным маршем на кухонных кастрюлях. Намерения солдат не вызывают сомнений: будут биться до последней капли пластиковой крови. Соседи сдаются, солдатики – нет.

У меня тоже были раньше. Только викинги, великие ростом и ужасные лицами. Я тоже их припрятал. В печку. Дело было осенью, дедушка мёрз, вот они и растеклись по всей печке. Ну, дело давнее..

А сейчас я бегу, и что лучше, чем бежать по улицам твоего города. Когда лето, и ближе к вечеру, и когда тебе 10 лет! 

Приходится остановиться.

Это не специально. Мышцы рук и шеи сжались и застыли как деревянные. Реакция на легко прогнозируемое будущее. Скоро будет весело. Когда меня «заклинило», я как раз проносился мимо Площадки, обычного центра нашей неформальной жизни. Судя по всему, сейчас снаружи приятнее, чем внутри: из ворот Площадки прямо на меня выскакивают Пиня и Шурик. Идут нервно, через шаг и как по очереди оглядываясь.  Один – математик, другой – друг его. По спине холодок – известно почему. Пролетая мимо (поравнявшись со мной, оба уже на 4-ой передаче), оба всхрапывают: Миша, беги!

Я не могу. Это – семейное. Мне теперь надо вовнутрь. Не успеваю посчитать до 3-ёх, начинаю движение. Я был на углу, до входа метров 7.

В обычное время, секунды 2, и я уже в действии: футбол или шутки. А тут каждый шаг, как к доске.

Не успел. От ворот отделяются 4 фигуры: Самиляк и Ко’. Они не так хотят бить, они хотят внушать ужас. Я их боюсь. И ненавижу. Ненависть сильнее. Приближаюсь. Не пытаются остановить. С препогаными улыбками наблюдают. Прохожу. За спиной слышу шипение самого неопытного: «ггоррдыййй»…

Никакого удовлетворения. В сердце пусто. Сажусь подышать.

Ненавижу матемотиков!

Папа говорит, Самиляк – подходящая фамилия. Раньше были такие: «амолеки». Они воевали с нами, мы – с ними. Тогда мы были «мы»! А почему сейчас я один?!

Такие дела. Но меня ждут. Нет сил на повторную встречу, выхожу с другой стороны Площадки.  

Бегу мимо Школы. Стены толстенные, может, метр, может, шире. Австрийцы строили, турок боялись. Классы маленькие, коридоры узкие. Для женской гимназии, наверно, подходили. А как по мне – не развернуться! Не люблю я школу. А и за что её любить? Всё, что интересно, знаю из книжек, что не интересует, всё равно сразу после контрольной забываю. Друг есть, так он не отрывается от задника тетрадки по математике. Не то чтобы так любит арифметику (к слову, вот это учитель! Во-первых, из наших, во-вторых, говорит – Тычина, это разве поэзия?! Геометрия – вот это Поэзия!). Да, так о друге: шахматы он любит. С утра расчертит тетрадку, и так целый день перебирает: Е2 –  туда, Е4 – обратно. Да ну его!

Историю люблю. Опять же, не школьную. Там борьба классов, а личности – по ним те классы топчутся. А я говорю – этими классами какие-то личности играют, в «классики». Вот «Балладу» нашу национальную я люблю. Там всё по-честному: еврей захотел быть рыцарем, его и убили. Так и есть. Откуда мне знать? Так. Знаю. Папа сказал.

Ну всё, о школе хватит. Пробежал уже.

Мимо домов. Мой город – мои дома. Все дома мои: и особняки, и пятиэтажки. И австрийские, со шпилями да атлантами, и румынские – квадратные и строгие. Все с проходными дворами, с виноградом по стенам. Лозы старше домов, чудо, а не город!

А старики! Какие здесь старики! Ах, как они говорят на своём восхитительном языке! Значение каждого слова известно не точно, но так смешно, что всё понимаю. Вот стоят двое, нет, я должен вставить свои пять! Копеек!

Попал! Надо бежать, а то будут смеяться и переспрашивать. Чей я внук! Чей-чей – бабушкин!

А бабушка-то моя в Израиле. И у всех бабушки в Израиле, или дяди. Я видел на карте – очень маленький. Как они там теснятся! Папа говорит, Израиль больше, они на карте здесь подрезали, там подправили. Тоже, портные. Сапожники! А я говорю, всё равно маленький. А Папа говорит: зато наш. Это убедительно. А город наш, не наш разве?! А чей тогда? Не их точно! – они разве так любят дома? А виноград? А стариков? А кладбище?

Кстати, вот и оно. Я почти на месте.

Здесь такие могилы, такие камни над ними! Сколько разных непонятных букв выбито, значков. Какие-то ладони со странными пальцами, чаши. А магендувидов сколько! Старые могилы, старшие говорят, есть и по 200 лет, и по 300. Для меня они как немые, без выбитых на камне портретов. Почему так, хочу понять, что написано. Да…   

Друзья уже здесь. И Павлик без солдатиков, и Гена без кастрюль. Игорь пришёл, тетрадка, правда, при нём, но держится, не подглядывает. Многие пришли с родителями, те, у кого посознательней. Лето – время отпуска, можно один день своё кладбище почистить. И Пиня с Шуриком тоже тут. Охота спросить что-нибудь поязвительней, но не сейчас. С каким рвением сорняки рвут! Ну и Б-г с ними.

Любопытно всё же, почему здесь только наши могилы? Через дорогу Русское кладбище, там всё в крестах (зато у нас всё в кустах – вот и чистим) – из-за крестов? А тогда к новому, Общему, почему такое сомнительное отношение? У русских там нет крестов, у наших, правда, магендавидов тоже нет. Поэтому? Отчего так строго, встречаются ведь приличные люди и без отличительных знаков? Многого не понимаю.

Почему надо посмеиваться, когда сказка в книжке, а там 3 поросёнка? Почему у Слиндера мама Ванда, сам отличник, а сюда его не позвали? Всего из кладбища не выучишь. А никто не объясняет. Может, боятся. Или сами не знают?

Выросту – поеду в Одессу жить. Там все люди – Одесситы! Что это значит? Евреи, значит, все. Вместе. Они и ответят. 

Теги не заданы