Письмо бабе Бете

Иногда в моей памяти всплывает кухня моего детства на нашей старой квартире. Эту кухню я очень любила, точнее, не кухню, а бабушку, мамину маму. Она умерла, когда мне было 4 года, но та часть ее жизни, которую я застала, словно озарена мягким сливочным светом.

Делюсь с вами воспоминаниями не потому, что в них есть что-то необычное, наоборот, они самые обыкновенные, но, возможно, они разбудят ваши...

Кухня в нашей квартире на улице Свердлова была самой обыкновенной, такой, как почти у всех городских жителей того времени.

Там была большая раковина — не встроенная в кухонный гарнитур, который появится у нас несколькими годами позже и ради которого родители ходили каждый день в 6 утра — целый год! — отмечаться и в дождь, и в мороз, — а самая обыкновенная раковина, прикрепленная к стене торцом и висящая в воздухе.

Еще была духовка, там было одно отделение для выпечки и одна дверца. Она стояла на четырех узких длинных ножках, как избушка Бабы-яги. Рядом с ней стоял покрытый голубой скатертью стол с широченными квадратными «ножищами». Стол был большим, массивным, когда на нем месили или раскатывали тесто, он даже не шатался.

Был белый буфет с застекленными дверцами, в который ставили чистые тарелки, и множеством ящичков с разной кухонной мелочью. За буфетом — маленькая скамеечка, а на ней — большое эмалированное ведро. Зачем нужно ведро в городской квартире?

За кухонной дверью висели связки лука, почему-то помещенные в капроновые чулки. Считалось, что так лук лучше сохраняется. И еще что-то висело за дверью, но это было намного выше моей головы, и сейчас уже не помню, что именно это было.

У бабушки был низкий бархатистый, слегка надломленный голос. Особенно это чувствовалось, когда она снимала телефонную трубку и аккуратно спрашивала: «Алло?», так деликатно и с таким участием…

Ее звали Бася-Голда, но все — мой папа, ее сестры, подруги и соседи — звали ее Берта. Или Берта Владимировна.

У нее были очень мягкие руки и мягкие манеры. Не помню, чтобы она хоть раз повысила голос. Все остальные в нашей семье могли кричать, а она — никогда.

Она неизменно посыпала котлеты укропом, а картошку варила с лавровым листом. Еще помню, бабушка варила суп с клецками. Я клецки не любила, но они были симпатичные и напоминали маленькие облака  "белогривые лошадки", танцующие в тарелке под музыку из «Ну, погоди!». Тяжелая столовая ложка была серым волком.

Я сгоняла табунчик клецок к краю тарелки и кое-как, с грехом пополам, съедала суп. Бабушка учила меня есть суп бесшумно. Помню, она подносила ложку ко рту и говорила, что суп не нужно, как это делала я, шумно хлюпая, втягивать в рот. А нужно аккуратно поднести ко рту, чуть наклонив ложку, и мягко принять губами.

И есть то, чего не хотелось, она никогда не заставляла.

Еще она делала штрудл, раскатывая тесто тонко-тонко, выкладывая широкую полосу вишневого варенья и орехов. До сих пор выпечка без орехов кажется мне чем-то ненастоящим.

И вишневое варенье она сама варила в широком эмалированном тазу. Для этого покупала вишню у знакомых хозяек на рынке, потом мыла, ополаскивала в дуршлаге, перекладывала в широкую миску с желтой полоской по краю и, сидя за столом, чистой шпилькой выталкивала из вишен косточки. И так — полный таз некрупных кисловатых северных вишен.

Я тоже требовала шпильку, неизменно получала и, наверное, немало вишен безнадежно загубила, тыкая шпильку насквозь и как попало и брызгая вишневым соком на стол, стул, бабушку и всю кухню.

В Песах (это я сейчас понимаю) на толстеньком холодильнике с выпуклыми буквами «ЗиЛ» лежала маца в толстой бумажной обертке, перевязанной бечевкой. Помню бабушкины руки, которые касались мацы, лежащей на столе на ажурном подносе. Снизу, с высоты своего роста я и видела ее руки сквозь эти дырочки.

Бабушкины пальцы касались мацы, чуть подрагивая. Потом очень осторожно разламывали ее и еще мгновение оставались там, задерживаясь на листе мацы… И только потом мягко подбирали отломленный кусочек. Казалось, ее пальцы как-то связаны с мацой, словно трепещут над ней, ласкают...

Потом, от мамы я узнала, что в пятидесятые бабушка и ее сестра тайно пекли мацу, и это при том, что ее муж — мой дед — сидел в сталинском лагере... Но это другая, печальная история...

На кухне было широкое окно, выходившее во двор. Но, так как оно было на предпоследнем этаже, из него до самого горизонта были видны городские районы, парки, дома, дома, изредка перемежающие заводскими зданиями и трубами, и снова дома, дома, которые чем дальше, тем больше становились всё меньше и меньше.

В самых маленьких тоже были окна, которые казались игрушечными, невероятно, как в них живут люди и как умещаются… Кажется, мне уже не будет дано с такой ясностью видеть то, что далеко… Например, окна крошечных домов…

И не потому, что много лет с очками, в конце концов, зрение можно подкорректировать линзами. А из-за того интереса к миру, который есть только в раннем детстве. У нас, у взрослых, глаза видят только то, что жизненно необходимо, или то, что важно, что интересно, или то, что вписывается в ту картину мира, которая сидит в голове. А все остальные детали жизни проскальзывают мимо глаз, как будто их и нет. И только в детстве смотришь на мир, на все его цвета и формы с одинаковым любопытством...

Мне снова хочется попасть на эту кухню, хотя ее уже давно нет, ее наверняка перестроили, обновили, и в ней много лет стряпают другие люди. Но кухня моего детства — до четырех лет, пока была жива бабушка, всё равно существует — в моей душе. Вместе с ощущением ласкового покоя, которое тоже уже не повторится…

Мне хочется туда, и когда в реальной жизни нужно зарядиться выдержкой, я снова возвращаюсь… в легкий пряный запах лаврового листа и вишневого варенья… встречаю там бабушку. Рассказываю ей всё, даже не рассказываю, просто падаю в ее объятия, зарываюсь лицом в ее руки и замираю. И это всё. Больше ничего не нужно.

 Этого достаточно.

…

…Элуль — месяц раскаяния. На иврите раскаяние — тшува — это возвращение. Возвращение туда, где ты был чист, где ты был хорошим, где всё было правильно.

Мы не плохие для Б-га, не бандиты, не наглецы, мы просто ушли не по своей воле слишком далеко, потерялись, растерялись.

Шофар этих дней зовет нас: «Шуву баним шовэвим» — «возвращайтесь, озорные дети». Мы потерялись, как теряются дети, а потом не могут найти дорогу обратно.

Сделать тшуву легко — надо просто вернуться туда, где мы были хорошими, где всё было правильно, где есть душевный покой и возможность закрыть глаза и прошептать: «Я пришел».

«Я вернулся».

И это всё.

Большего не нужно.

Этого достаточно.

Теги: Личное, История тшувы, Неотправленные письма