Остаться со своими

Еще один рассказ о раби Койфмане. Кажется, последний из цикла.

Рав Койфман – один из самых известных в Америке и Канаде меламедов. (Напомним, что меламед – это учитель в хедере, еврейской традиционной школе.) Если вам доведется побывать в какой-либо еврейской общине восточного побережья, спросите о раве Шмуэле Койфмане – его там везде знают. Нам истории о нем пересказал его сын, реб Меир, который в свое время переехал из Иерусалима в Торонто – тоже преподавать в хедере. Такая у них семейная профессия – учителя Торы.

Итак, рассказ о мальчике по имени Пол (рав Койфан появится чуть позже).

Пол родился в обычной американской еврейской семье, далекой от соблюдения заповедей. Жил со своими родителями в Детройте, в достаточно престижном районе. И все у них было как в других американских семьях, кроме одного – папа и мама Пола вечно ссорились.

Ну что ж, скажете вы, бывает и такое. Но в том-то и дело, что в случае с Полом все обстояло намного страшней, поскольку предметом страстных ссор и скандалов в их семье была увлеченность мамы христианством.

Женщина нервная, вечно готовая к срыву, она не находила удовлетворения в окружающей жизни, ей не по нраву было скучное существование, которым не тяготился ее муж, обычный клерк заурядного офиса. Она вечно искала – чего-то нового, духовного, необычного. Такую новизну она нашла в католическом костеле с его торжественной органной музыкой, таинством обрядов и неспешностью ритуалов, за которыми угадывалась мудрость и святость. Женщине не приходило в голову, что не меньше возвышенной святости она могла бы обнаружить в синагоге, в кругу евреев, соблюдающих заповеди. Но она к ним не стремилась, ее не привлекал собственный народ.

Итак, у мамы появилось новое увлечение. Однако папе оно пришлось не по вкусу. Пусть он сам не соблюдал ничего еврейского, но обрезание сыну сделал как положено – на восьмой день. В свое время у папы с мамой была хупа, на дверях их дома висела мезуза. Но не больше! Тем не менее, папе очень не понравились нескончаемые походы жены на какие-то исповеди, распятие на стене их общей спальни и прочие вещи, в которых он не находил никакого смысла. Он так и кричал: или распятие, или мезуза! Мама кричала: руки прочь от распятия! – и обзывала папу фарисеем. В общем, неприятная, громкая ссора, что может быть ужасней для ребенка?

За скандалами родители совсем забыли о сыне, и он рос сам по себе. Но тут начался судебный процесс, родители развелись. Пола, по постановлению суда, отдали маме, поскольку судьи решили, что с ней ему будет лучше, чем с папой.

И уже на следующий день после суда мама отвезла Пола в детский интернат при иезуитском монастыре.

С этого момента и начинается наш рассказ.

Восьмилетний мальчик Пол жил в интернате, где его почти никто не обижал. Здесь был заведен порядок, при котором все мальчики разговаривали тихо, вежливо, и если дрались, то сжав зубы, чтобы не слышали надзиратели.

Все шло по заведенному кругу: уроки, обеды, молитвы, ежевечерняя беседа со священником, куратором группы. Но для Пола во всем этом таилось что-то недоброе, а что именно он сказать не мог, хотя и заметил с недавних пор, что разучился плакать.

Ни ночью не плакал, ни во время драки, хотя раньше, когда родители ссорились, слезы с легкостью катились из его глаз.

Просто теперь он чувствовал, будто за ним с подозрением следят, словно он совершил страшный грех, который нельзя простить, а какой – никто не говорил. И это было самое нестерпимое в его положении – полное незнание собственной вины.

С детства ему было известно, что он еврей и что его родители евреи, хотя объяснить самому себе, что скрывается за словом "еврей", он вряд ли мог.

А тут сидел его класс в тесной столовой, каждый мальчик на своем месте, все неподвижные, как аппликации на серой стене. Попробуй тут пошали, когда по комнате вдоль рядов две монахини катают тележки с рыбой, а в дверях стоит капеллан, или как их там зовут, с капюшоном на затылке, – и у всех троих доброжелательные лица, но губы тонко сжаты, будто они из последнего держатся, чтобы никого не укусить.

 И вдруг монахиня, подвезя тарелки к Полу, негромко прошипела, но так, что все услышали: "Вот ты, Пол, сегодня кушаешь, а твои не едят".

Пол поднял на нее глаза.

Кто-то спросил: "Почему они не едят?"

"У них великий пост, Йом-Кипур", – пояснила монахиня и вздохнула, будто извиняется за евреев.

"Что за пост?" – опять спросили, уже из другого ряда. Пол сидел неподвижно, весь напрягшись.

Монахиня шла вдоль стола, ловко ставила тарелки на стол и говорила, как на уроке: "В Ветхом Завете написано, что евреям в этот день положено поститься, а то Бог не простит грехи. Вот они и постятся".

Более ужасной минуты в жизни у Пола не было. Ему казалось, что сейчас на него бросятся и разорвут на куски. Почему они постятся? О каких грехах идет речь? Какое он к этому имеет отношение?

Но никто не бросился, все приступили к еде, и над столами опустилась привычная непробиваемая тишина.

И только Пол не притронулся к обеду, а так и продолжал молча сидеть, ни на кого не глядя.

Но надо было что-то делать: или взять вилку, или под каким-либо предлогом выйти, иначе не миновать язвительных реплик, типа: смотрите, Пол тоже решил устроить пост; грешил, наверное, много.

Выйдя в коридор, он постоял в раздумье – идти в свою комнату за пальто или бежать в одной рубашке? Решил пальто не брать. Прошел мимо привратника, медленно пересек парк, миновал охранника у ворот, оказался на городской улице – почему-то все двери и ворота оказались открытыми.

Не спеша дошел до первого переулка, повернул за угол – и побежал.

Бежал он без перерыва два часа. В ушах звучала, подгоняя его, фраза: "Вот ты кушаешь, а твои не едят".

В Детройте шел мелкий осенний дождь, утренние улицы пахли прелыми листьями. А он бежал и бежал, не чувствуя усталости, будто спасался от чего-то постыдного, совершенного им вопреки обещанию, данному родителям, – или нет, даже не родителям, а какому-то смутному образу, стоящему над всем этим миром с его дурацкими декорациями: мокрым тротуаром, низким небом, рыбой на завтрак...

Близких родственников у него не было, отец жил в далеком пригороде, о матери он даже не вспомнил. А тут бежал, будто знал, что бежит в правильном направлении, ни разу не задумавшись, куда собственно боится опоздать.

Остановился, когда уже не было сил продолжать бег. Остановился от мысли: куда я бегу?

Куда я бегу, если убежать надо так, чтобы никогда не возвращаться? Он даже не знал, где тут, собственно, еврейский район. Слово "синагога" возникло в памяти тоже не сразу. Постоял, глотая воздух, и спросил у первого прохожего: где здесь синагога?

Сомнения не была, что та находится рядом. Прохожий показал на здание, у которого он остановился. В жизни бывают чудеса, на которые даже не обращаешь внимания, ибо некогда.

Так или иначе, Пол решительно вошел и, не стесняясь своего громкого дыхания, сел в задних рядах.

Люди молились, а он, не знавший молитв, сидел, слушал их напевы, – и медленно оставляла его сердца давняя тяжесть.

Одну только фразу и сказал про себя: "Смотри, я тоже не ем – вместе со своими". Сказал, словно к небесам обратился.

Потом его подвели к раву Койфману, тот взял ребенка к себе, утром связался с отцом. Когда отец приехал, все было четко и быстро обсуждено: через какого адвоката делать запрос в суд о пересмотре дела и т.д. Одним словом, мальчик остался со своими.

Теперь, спустя ровно сорок лет, Пол, отец большой семьи, живущей в Бней-Браке, почти без боли говорит о тех событиях. А сначала было страшно. Особенно болезненно вспоминалась фраза монахини: "Вот ты сегодня кушаешь, а твои не едят". Будто его при всех отхлестали по щекам.

Хотя, если подумать, что в той фразе обидного?

Теги: Литература